Текст книги "Асистолия"

Марфушин – любитель. Вот и смеется: «Живопись – это моя любовь!» Комический неудачник с печальной судьбой… Печальной, еще с рождения, наверное, потому что родился в лагерном бараке. Детство – поселение, казахская степь. Свет в окошке: любил читать и рисовать. Но отец – мастеровой, сталинский зэк – бил за это. Печальная улыбка. Печаль в глазах. В сутулой долговязой фигуре. Марфушин – инженер. Приборостроитель печального образа, а что? Очень даже похож. Марфушин обзавелся когда-то и бородкой – как у Дон Кихота. Писал о своей жизни графоманские рассказы, издавая потом за свой же счет блеклые книжечки. С живописью тоже. Соблазнился когда-то. Не удержался. За то, что получалось, не били – презирали. Те, ниже которых сам же себя ставил с преданностью, о ком говорил, влюбленный в это глупое слово: «мэтры». Глупый… Но не глупец, хотя, наверное, подыгрывал, готов был казаться даже болваном, поняв свою роль – шута. Не обижался, не завидовал… Нежный, верный, терпеливый… Марфушин. Все он понимал – но соблазнился, соблазнялся… Тем временем рушилась жизнь. От глупца уходили жены, женщины… Глупец остался один, брошенный, жил в коммуналке на Трубной. Рушилась страна, и завод рушился, где ковалась ракетная ее мощь… Марфушин рассказывал, как в цеху повесился пожилой рабочий. Пришел в свой цех, который продали под склад для китайских товаров, – и повесился, оставив в кармане записку… «Родные и близкие, все люди, простите меня». С инженером китайцы подписали контракт – и он жил на две страны, всему в Китае удивляясь как русский, а в России как китаец. Но мечтал отдать себя творчеству – все время, все силы, всю жизнь – как будто ее, жизнь, все еще предстояло и начать, и прожить. Литературе, живописи… В общем, искусству, так и не решив, что главное. Для этого все и было нужно – мысли, впечатления, аналогии, аргументы, факты – для того, к чему готовился, а пока копил в блокнотиках, превратив уже в страсть.

Ему за пятьдесят – а он все Вадик и Вадик… Только для нее одной, наверное – Вадим. Потому что муж. Смеялась: «Внебрачный!» Так и было. Не любовники, даже не сожители – жили каждый у себя. Но муж и жена. Скрывая, что все же не гражданские: их обвенчал по старинке какой-то иеромонах на безлюдном карельском острове, где с тех пор и они уединялись каждую осень. Антонина – женщина средних лет. Рано увядшая от работ и забот, но внутри вовсе не размякшая: внутри это сруб из оцилиндрованных бревен. Из сибирского городка уехала за мечтой – и построилась. Какой была – и какой стала? Загадка… То громкая, то тихая, казалось, даже побитая. То грубая до невозможности, то нежная. Такая вся… Властная – и слабая. Вздорная – и справедливая. Мудрая – и дурная. Щедрая – и жадная. Гордая – и смиренная. И только перед дочкой беспомощная. Ее девочке шестнадцать лет. Учится в художественном училище – и это мать решила учить тому, что умела. Сама окончила Суриковское. Подавала большие надежды. Но вся жизнь – материнство и женская доля. Сейчас у ее девочки депрессия, творческая. Но о ней говорится до сих пор: ребенок… Ребенок живет по ночам, что-то мажет и мажет, запираясь в комнате – а днем умирает. К вечеру воскресает, рыдает и кричит на мать, когда та пытается просунуть в дверную щель что-то тепленькое или вкусненькое. Дочка презирает ее за связь с Марфушиным. То есть, наверное, – презирает Марфушина. Боится сблизиться, довериться, не желая до сих пор принять, что однажды чужой мужчина остался в их доме. Ее родной отец погиб за рулем, успев, перед тем как осиротил, еще и выбросить из своей жизни. Мужей было много. Антонина, она и семьи строила, как избы – но горели, рушились… Одни мужья умирали. Другие предавали, бросали. Кого-то не вытерпела сама. Но существовать самой по себе – с этим не хотела смириться… Жить, как считала, в грехе даже с Марфушиным не могла, хотя, смеясь, обзывала всю эту их жизнь грехом… Свой, глупый, несчастный – он был, наверное, последней попыткой. Но теперь этому внушенному и выстраданному, то есть созданию своей семьи, противилась родная дочь. Поэтому не было – и не могло уже быть – бракосочетания. Поэтому стало тайным венчание. Осталось тайной, которую нужно было скрывать от ребенка – и они скрывали.

Ну вот, познакомились…

Когда, где… Какое имеет значение? В этой жизни.

В конце концов, молчал телефон – и вдруг кто-то вспомнил, позвонил… Вот и встретились – в этой жизни…

Марфушин как раз о ней – потому что закатывалось солнце, вечерело: «Эх, после упоения жизнью обязательно погружаешься в смертную тоску… Достигнешь цели, построишь свою египетскую пирамиду, ужаснешься – и не сможешь жить!»

«Вадим, да заткнись же ты!»

«Все, Антонина Романовна, не волнуйся… Молчу! Молчу!»

Сидели всего-то на скамеечке у озера. На одной из сосен был прикреплен венок. Траурный, с лентой, из еловых лап, он был замечен сразу – но как будто растворился в этом воздухе. Сверху нависали сосны, обмахивая опахалом душистых ветвей, внизу тихо шелестел камыш у берега, где окаменел старый дебаркадер, все матовей и сумрачней становилась вода, по которой перестали скользить солнечные лучи… Почему нельзя остаться здесь… Жить здесь… Потому что нужно заплатить? Счастье можно только купить? А у них денег – на несколько дней… Подумал – но не произнес вслух.

Еще когда вселялись, Марфушин успел разузнать у дежурной, кто и куда заехал, кто был до них. И простая русская баба все доложила, хотя лишь принимала и выдавала в доме творчества ключи, белье… Оказалось, накануне проводили очередной съезд, собрав делегатов со всей страны, один из которых утонул, – а мастерскую, ключи от которой Марфушин получил, можно было подумать, выиграв приз в лотерею, после съезда освободил Горобец! Марфушин суетился в этом пустующем пространстве, искал следы его пребывания, но все, кто здесь жил, что-то оставили – в общем, свой мусор, мало чем различимый. Только в кухонной подсобке – всегда общие – чай, сахар, соль. «Горобец – это сила! Сюзерен – а вокруг вассалы. Своя школа акварели… Галерея…

Имя!» – трубил Марфушин. И даже Антонина покорно молчала. Стало сразу же скучно. Но все-таки Марфушин развеселил… Юркнув в сортир, обрел в нем обрывочно-отрывочно кусок газеты – это был неизвестного срока давности «Художник России» – и, вылетев пулей, с ходу зачитал: «Творчество А. А. Жабского хорошо известно художникам и коллекционерам несмотря на то, что у него не было ни одной персональной выставки. Высокий художественный уровень его работ и необычайная личная скромность сделали его имя легендарным…» Опустив беспомощно руки – хохотали… Огромная мастерская, в которую только заносили свои вещи, вдруг ожила.

Соседние мастерские пустовали. Вся их собранная чуть на возвышении сплотка напоминала составленную лишнюю мебель. Их занимали когда-то месяцами, пропитанные вонью скипидара. Дышали этой вонью – и не могли надышаться – заполоняя все новыми работами, превращая в сушилки, пока сами нежились в бане, гоняли мяч на футбольном поле, плескались в купальнях, ловили золотистых рыбок. Теперь все пропахло бедностью – хлоркой, – и это выгоняло на воздух. Мастерская – кому это нужно… Но разница оказалась всего-то в сто рублей. Или здесь, где просторней, где своя кухонька и сортир, – или в какой-нибудь дощатой дачке, полной мышей. Но свои привидения бродили и здесь. Стоило затихнуть, прислушаться – становилось отчего-то не по себе. В комнате над мастерской – сырость темницы. Пока жена старалась сделать ее уютной, стелила белье, он сидел в продавленном креслице – и только курил. Когда они примутся с Марфушиным напиваться на глазах у своих женщин, можно будет пошутить, что Горобец здесь хотел повеситься, но почему-то передумал… Он поднялся, чтобы помочь Саше открыть рассохшуюся дверь шкафа, и тогда увидел на его крышке уже покрывшийся пылью ватман. Оказалось находкой. Послание, оставленное цинично для кого-то, кто найдет. Мастерский, чего уж сказать, карандашный набросок. Он сразу же узнал это креслице. Узнал сигаретный дым. И убогую пустоту вокруг того, кто в нем сидел и курил, откинув голову с таким позерством, что в этом виделась лишь плаха, смерть. Вокруг, как бы из дыма и пустоты, возникали острые быстрые сценки разнообразных соитий. Горобец подписался… И еще предпослал название ГРЕЗЫ ХУДОЖНИКА… Самодовольное, пошлое, что же могло быть пошлей? Почему выбрал эту комнату – а Марфушин другую. Как-то сразу выбрал. Ну да, был журнальный столик – успел заметить. Теперь казалось, что здесь нагадили. Спать с женой в этой комнате, где нагадили… Можно было порвать – но не стал. Положил на место, в пыль. И усмехнулся про себя: как же не повезло Марфушину, если бы он узнал, заполучил… Сдувал бы пылинки… Хранил…

Марфушин за это время пробежался по дачам. Хотел дружить, знакомиться – но вернулся ни с чем… Когда совсем стемнело и, надышавшись воздухом у озера, собрали на стол – забрела на огни мастерской маленькая одинокая женщина с маленькой бутылочкой коньяка, которую держала в руках, как свечку… Зоя. Художница. Марфушин с гордостью сообщил: «Сахалинская!». Больше он и сам ничего не узнал. Но когда поправила – «Я живу на Сахалине» – очень расстроился, что она это сделала, как будто лишив себя титула или хотя бы звучной фамилии… День государственной независимости отпугнул чем-то всех членов Союза художников от Академической дачи. Или все уже наелись: погудели, отчитались, разъехались… Двести человек. Никто не остался. Марфушин поведал: под конец накрыли шикарный фуршет… После фуршета молодой скульптор захотел на прощание искупаться в озере – и утонул. Марфушин еще обнаружил группку учениц со своим преподавателем, то ли заслуженным, то ли народным. Но бенефис окончательно сорвался, этот, из Бурятии, не пришел. Зрителей не было – и актер выдохся. Еще с надеждой, Марфушин спросил: «Зоя, вы были делегатом съезда?» И ответ восхитил… Из своей глуши в эту– «Через всю Россию!» – она добиралась работать. Работать, работа – это даже резало слух.

Грубый самовязанный свитер – кажется, из собачей шерсти. Волос не видно под красной тугой косынкой – совсем, так что неприятно выдаются скулы, лоб. Как после долгой изнурительной болезни. Подумал: пьющая… Но маленькая бутылочка – мало даже опьянеть. Марфушин примерно суетился, бегая вокруг стола – то есть вокруг дам, – ухаживал, разливая в стаканчики минеральную воду… Зоя веско произнесла: «Спасибо», – но молчала, как будто и пришла не говорить, слушать… Или одиноко, но все же не одной, посидеть с этой своей бутылочкой. Марфушину не удавалось ее развеселить и даже разговорить. Антонина и Саша – в ее присутствии отстранились, как бы прислушиваясь к чему-то. Быстро выпивая, ловко закусывая, хохоча, рассказывая, Марфушин заполонил мастерскую собой, но еще и вскакивал, отбегая – фотографировал для вечности. Вырвался, началось – Антонина знала: сопротивляться бессмысленно. И вот во всеуслышание раздалось: «Самый молодой член МОСХа!»

Было стыдно, гадко – но Марфушин не унимался, он гордился знакомством и не понимал, почему кто-то скромничает… «Расскажи! Расскажи! – И вдруг совсем не сдержался: – Тогда молчи… Прости, говорить буду я!» Все рассказав, надорвался: «Это не гений какой-то из-под полы – это русский художник! И вот он молчит. Говорит с вечностью!»

Зоя слушала – и, попрощавшись, ушла, оставив после себя маленькую бутылочку. Оказалось, недопив половину.

Жены убирали со стола, мыли посуду, шептались…

Марфушин предложил прикончить ничейный коньяк, что и сделал, только в одиночестве, после чего победно произнес: «Допил жизнь до последней капли!»

Антонина, прогнав мужа наверх, понимающе извинялась: столько пришлось услышать… Но стало жалко ее и стыдно за себя, как будто это он подпоил Марфушина…

Потом слышали – доносилось из их комнаты – всхлипы Вадима, строгие окрики Антонины… Казалось, это мать наказывала сынишку… Они лежали в своей темноте, осознав вдруг, что все так слышно, робко притихнув. Койки вдоль стены – как в пионерском лагере.

Протянула свою руку– он свою. Так и уснули, взявшись за руки.

Утром их не будили – ушли тихо-тихо, наверное. Когда проспали завтрак, Марфушин ходил под их окном и посвистывал: заволновался. Антонина уже работала. Он только делал вид, маялся… Но с утра на асфальтовую площадку перед репинским музеем высыпали юные ученицы: расположились, писали маслом этюды, березовую аллею… Марфушин еще пораньше устроился на этом месте. Просто потому, чтоб было видно – на самом видном. Весело, как ни в чем не бывало приветствуя их, успел шепнуть ему – это стыдился перед Сашей: «Прости дурака, понимаю, знаю, как это все болит…» Но уже через несколько минут опять ляпнул, подмигнув: «Мы все работаем, а ты?» Он подходил к своему этюднику, мазнув разок, другой – и остальное время расхаживал по площадке мудрым вороном, опекая учениц… Девочки пугливо слушались, не зная, кто он такой. Марфушин наслаждался – но ловил на себе ревнивый взгляд их монголоидного преподавателя – и покорно отходил на свое место.

Место. Он бы выбрал для своих учеников другое. Это футбольное поле невдалеке. Пустое, мертвое – как могильник. И предложил бы композицию для этюдов: футбольные ворота по краям поля… Сваренные из труб, поржавевшие – посмотришь, виселицы. На них еще болтались грязные обрывки сетки. Множество тоненьких гнилых нитей – висящих бахромой. Учить этому… Не рассказывать, а изображать – то, о чем и рассказать нельзя, но что выставило себя напоказ, как скелет, с которого сползли последние кусочки кожицы, тканей, если угодно – смысла… Честность вещей – по ним все видно. И всего в нескольких сотнях метров эта аллейка с окрашенными в ядовито-зеленый – освежили – скамейками. Там пропасть – тут плоскость. Там глубина – тут узость. Но почему?

Тогда он приезжал на академическую дачу в ноябре. Работать вообще мог только в одиночестве – и там, где было совсем пусто, одиноко. Бродил весь месяц по округам. А в последний день, даже так, в последнюю минуту – это когда ждали автобуса на станцию, на поезд, – сдав на хранение поделки, от которых захотелось просто избавиться, оставив вещи, прошелся еще раз посмотреть, и тогда за музейным домиком увидел вдруг пропасть. Да, это было пропастью, в которую опрокинулось озеро, лес, небо… Все было такое голое, голодное, каким не было еще неделю назад, когда стоял здесь же… Теперь же, чудилось, стоял над пропастью, все поглотившей, само время – но голодной. Завывал ветер, там, внизу. Мерцала черная вода. Но поздно, поздно… Было мучительно уйти, оторваться. Мог только сохранить в памяти. Пожалуй, ничего подобного уже и не увидел никогда. Хотел поехать на следующий год, ждал… Но что-то помешало, случилось. Потом денег как-то не было. Потом совсем об этом забыл. Ноябрь. Один день – или час, когда это становилось видно. И вчера было поздно идти туда, на это место. Вот оно, совсем близко, рядом. Зовет Сашу, ничего не говоря, прогуляться – и неспешно идут… Но где он когда-то стоял, боясь опрокинуться, упасть – под самым фундаментом музея – сидела перед этюдником на походном раскладном стульчике Антонина. Подумала, к ней пришли, посмотреть на работу… Спросила неуверенно: «Как это тебе?» Увидел плоскость, но не на холсте – перед собой… Облачка, цветочки, зелень… Драпировка. И вместо вазы – озеро. Здесь все же было ветрено. В термосе – у нее под рукой – чай. И вот согревает чай… «Фон не делай, совсем. Пусть все это куда-то летит». Она не верит, не понимает: «Шутишь?» – «Почему. Все куда-то летит. Вселенная же летит куда-то – значит, и это». Остались… Он курил, сидя на фундаменте музейном. Глотки горячего чая обжигали все внутри, как водка… Скоро возник Марфушин, не утерпел… «Я ревную свою Тонечку только к живой природе!»

Огненно-рыжая, с черной дикой гривой, маялась чуть в стороне, на маленьком лугу, рабочая лошадь – живая натура, – отпущенная бродить по кругу на цепи. Таскала цепь. Та пугала. Огромные глаза будто что-то просили. Успокоилась, намотав железную гремучую змею на молодое дерево, но лишив себя движения – и обирала нежные листочки.

И как-то скоро, совсем скоро, потому что проспали завтрак, пошли на обед.

Кормили до сих пор отменно. Грибной супчик… Свежий салатик… Зразы… Компот… После той больницы – заботилась другая, эта.

В столовой все ее обитатели собираются в установленное время – и встречаются: ученицы со своим преподавателем, они вчетвером и Зоя.

После обеда гуляли – и снова увидели Зою.

Застекленная веранда одной из дачек, у самого берега – и она внутри, как будто в аквариуме. Ничего не замечала вокруг. Позвали – не слышала.

Марфушин все-таки уговорил постучаться – на правах знакомых. Его мучило любопытство – что же скрывалось там, внутри… Оказалось, Зоя работала – на столе ваза с цветами. И на холсте: ваза, свет, мозаичные стеклышки веранды… Тут же, распяленный на раме, сушился еще один – натюрморт с рыбой. И два копченых леща висели связкой на гвозде, казавшись таким же изображением, только на дощатой стене – как будто тоже сушились. Они пахли так вкусно, что привлекли тут же все внимание…

Марфушин воскликнул: «В этом озере полно лещей!»

Зоя неловко объяснила: «Купила вчера в магазине».

Марфушин переспросил, восхищаясь: «Вчера?! Так быстро? Это потому, что вы не успели их съесть!» И ему еще хотелось блеснуть: «Сахалин! Я все понял, вы приехали за лещами! Красная рыба, крабы, осьминоги, минтай – это для вас не улов!»

Зоя ответила – глядя отчего-то на него, как если бы он это и спросил, а не Марфушин: «Думала, не смогу. Ничего не могла. Вчера зашла в магазин, увидела этих лещей, купила почему-то – и вот».

Он вдруг сказал: «Это потому, что воображение сильнее правды. Сила не в том, во что веришь, а в том, что же заставляет тебя в это поверить…»

Марфушин бросился доставать из кармана свой блокнот: «Нет, а это запишу! Запишу! Как ты это сказал?»

Он усмехнулся: «Записывай. Диктую. Воображение… Когда переживаемое само проявляет в нашем сознании свои образы, заставляет увидеть и помнить, ощущать как реальность… Такое психическое состояние. Оно же рождает сны, галлюцинации – то, чему мы якобы не верим. Но, кстати – видим, пугает ведь это. Только вот все, чем окружил себя человек, возникло как чистая иллюзия. Представьте: от банальных домашних тапочек до ядерных ракет – это в прямом смысле придумал кто-то, выдумал. Итак, мы живем в совершенно мнимой реальности, которой и не существовало до нас, но, считая чем-то потусторонним, скажем, искусство. Боимся того, что может нас самих раздавить, превратив, так сказать, в ничто… Вот вам бытие – а вот небытие! Но тапок раздавит таракана. Ядерная война, действительно, уничтожит человечество. И это для нас почему-то не так уж абсурдно, ведь к ней готовятся, в это поверили. Самое очевидное: в нашем воображении запуск этих ракет состоялся, цели уже поражены, все живое на земле давно уничтожено».

Марфушин всерьез записывал под его диктовку: «А дальше? Что дальше?»

«Ничего. Конец фильма. Должны что-то пережить, понять… Теперь-то каждую неделю: купил билет в кино, Голливуд покажет. Только что мы понимаем? Кто видел в природе хоть что-то прямоугольное? А прямые линии? Вот уж бред! Но почти все в нашем сознании должно быть прямоугольное… Все прямоугольное, все приняло эту форму… Дома, квартирки, телевизоры… Пожалуйста, даже холст живописный стал рабом подрамника. Но на что все это похоже в конце-то концов? Эти прямоугольники. Твердое. Тупое. Пустое. То, что понятно. Господь сотворил? Смешно… Одних жуков – тысячи, и все разные. Леса, поля, реки, горы… И это? Но это в нас. Мы такие. Вот вопрос».

Вадим заткнулся.

Антонина сурово молчала – не понимая, но осуждая за что-то все сказанное.

Жена странно, что-то подозревая, улыбалась…

Только Зоя спросила: «Но мы можем быть другими?»

И уже злился, кивнув на сохнущий, распяленный холстик: «Для чего? Ради чего? Не знаю. Но тоже кто-нибудь съест. Кончается почему-то именно так».

Марфушин радостно очнулся: «И сколько теперь будет стоить эта рыбка, очень интересно! Скажите, Зоя, честное слово, я бы купил ее и один съел… Красота!»

Зоя, не желая понимать шутку: «Я купила этих лещей в магазине».

Антонина: «Вадим, заткнись! Зоя, простите его… Мы пойдем. Мы вам помешали… Как жалко…»

Марфушин: «И все-таки! Какие такие переживания способны совершить чудо, за несколько часов превратив копченых лещей в таких, стоимость которых как минимум становится в сто раз дороже? Сообщи же секрет… Голод? Сострадание? Ну, что? По-моему, тайна – это мастерство. По выделке, знаешь ли, и грошик!»

Зоя стояла потерянная, провожая непрошеных гостей…

Он оглянулся: «Простите меня. Марфушин прав. А я, наверное, вам позавидовал… Я не могу. Ничего больше не могу».

«Зоя, а вы знаете, что сегодня баня? Женский день!» – почти пропела на прощание Антонина, отдаляясь, но, заметив, что та еще провожала всех, стояла на крыльце. Помахала рукой, повторила нараспев: «Баня! Обязательно приходите! Поговорим без этих мужчин!»

По такому случаю Марфушина отпустили в магазин, чтобы к вечеру было холодное пиво – но прикупил и копченых лещей.

Если не день, то вечер – женский.

Сроднились, переговаривают увиденное, ничего не стесняясь…

Главная новость – Зоя. «Как солдат, такая!» – теперь уже дает волю своим терзаниям Антонина: «Мы не спросили, конечно, как можно, это, конечно, было бы неприлично, но я не понимаю… Женщина с наголо остриженной головой, ну что такое, скажите? Это прилично? Прости, Господи… Прячется же под косынкой… И кто она такая, я не понимаю… Осужденная? Наркоманка? Заразная? Лесбиянка? Или я что-то не то думаю, говорю, да, Сашенька?» Главное событие – в бане Антонина встретила знакомую, какую-то Масарскую. «Катю с Петей не помнишь? Масарских? Прошлым летом?» – теребит, как заснувшего, мужа и рассказывает: «Катя и Петя – у них дача на том берегу. Петя сейчас в Париже, у него выставка. А Катя приехала из Крыма, привезла много новых работ. Сейчас на даче одна. Приплыла на лодке, представляешь, сама! Какая бесстрашная! Вадим, ну как это не знать Масарских, ты меня удивляешь? Не помнить – ладно, но не знать…» Вспомнили послушно. Масарский – дедушка Пети – рисовал Ленина. Дедушка заслужил славу, государственные премии, ордена. Катя с Петей – они просто «славные». Ну да, потомственные. Хотя Антонина тут же по секрету рассказала, что Катя очень несчастна: узнала, что не может иметь детей. Ее лечили в Германии, Италии, Франции – и вот теперь это выяснилось. Жизнь так жестока к ней – в прошлом году похоронила отца. Но они с Петей все переносят вместе. Живут дружно. «Вадим! Мы едем к Масарской! Ты понял? Завтра – к Чудову твоему. Послезавтра – к моей Масарской. Нас пригласили. Тебя тоже. И попробуй мне там хоть что-то ляпнуть! За рулем будешь ты. Я устала. Ну ладно, ладно… Отвезу тебя к Чудову, выпьешь. Но к Масарской ты поведешь. И ни грамма. А мы вот выпьем, да? Катя чудесная хозяйка, увидите. Дом – полная чаша. А какая наливка!»

За весь вечер Марфушин только и вставил, промямлив: «А лещ-то дрянь… Лежалый, с душком. Конечно, какой дурак станет здесь в магазине лещей покупать – поймал и копти.

Как точно, одно воображение! Но я бы добавил – и соблазн, соблазн…»

В комнате. Они одни. Саша стоит голая перед зеркалом в дверце шкафа. Смотрит на себя так, чтобы он подумал – любуется собой… «А тело у ней так себе, дряблое. У этой твоей Зои… Понравилась? Я знаю. Если тебе жалко – сразу влюбляешься. А тебе ведь стало ее жалко, стало? И поэтому говорил все это? Поразить захотел? Ну что, поразил? Только зачем? Зачем? Скажи… А ты когда-нибудь мне изменял? И что… С такими же?»

Молчал.

Опьянела.

Бессмысленно было что-то говорить, лучше молчать.

Утром галдеж. Чудов! Чудов! Сборы – и все разговоры о нем…

Человек с такой фамилией жил где-то поблизости в забытой деревеньке. Это ему вез Марфушин целый чемодан красок. Бывших в употреблении, килограммов десять тюбиков, полувыдавленных, и много еще всего. Запил художник – и отдал за поллитра, вместе с чемоданом – а другой, но такой же, запойный, получит в подарок. Они с ним возились, спасали его… Много лет. А в деревне Антонина много лет писала и писала какой-то старый дом – вот и прошлым летом, и теперь ехала для этого – нужен был ей дом, приносил удачу, каждая картина очень удачно продавалась. Сама не понимала – дом и дом, себя не меняла. Но картину с выставки обязательно уносили – и платили, хотя цена повышалась и повышалась… Антонине достался Чудов как приданое: друг! Марфушин только и поет, какой талантище… Познакомились на академической даче – а водка подружила – но в те времена Чудов был лауреатом, получив с группой товарищей Государственную за какой-то творческий подвиг. Расписывал новопостроенные горкомы, дворцы пионеров, ну что еще? Да, Марфушин произносит: «дворец»… Но запил человек. От тоски? От денег? Жена с ребенком ушла к другому – к товарищу. Это разрушило. Жить стало незачем. Потом не на что. Продал квартиру в Москве, выбыл за сто километров. Когда-то было это шумной дачей. Теперь добирались в эту деревню только Марфушин с Антониной, по старой памяти. Навещали каждое лето, во что-то одевали, что-то привозили – и тогда мог он увидеть на столе колбасу, сливочное масло. Чудов питался с огорода, то есть зимой, бывало, жил впроголодь, не сделав хоть каких-то припасов. Работал и на чужих огородах – за это что-то получал. Зимой оставался совсем один – и сторожил. Кто еще цеплялся за свои дома в мертвой деревне, платили ему. Кто мешком картошки, кто деньгами. Грабили даже здесь. Поэтому давно пропало электричество, когда срезали кабель. Чужое воровали по бревну, по кирпичику – и Чудов отбивался каждую зиму. С одним топором. За его жизнь соседи не волновались, потому что платили – а заплатив, могли и спросить. Из всех чудес имелся у него лишь мобильный телефон – дали, мог вызвать помощь. И вот Марфушин один и звонил, узнавал: жив ли он, этот человек… И еще о чем неловко было спросить, но переживала всю дорогу Антонина: стоит ли он, этот старый дом… Доехали? Нет, остановка… Поселок, населенный пункт. Но точно какой-то последний: дорога пыльная, барак дощатый в четыре этажа, с качелями во дворике и лавкой у крыльца. У качелей девушка одиноко кого-то ждет. На лавке застыла истуканом старуха в белом летнем платочке. У дороги контейнер с ларьком, похожий на вагон… И больше ничего. Очередь страждущих у прилавка. Перед ними двое парней купили бутылку водки, спросили стаканчики пластмассовые, взяли зеленого цвета напиток «Тархун» в пластиковой бадье… Они отоваривались долго, брали много: крупа, сахар, тушенка – Антонина распоряжалась. Продавщица, радостно: «Да вы уже полмагазина купили, можно закрываться…» Марфушин: «А это что такое, красная икра?» – «Она самая, она… Завезли в новом годе. И ее положить?»

Решали, а какую выпивку? И вообще, пить или не пить, потому что Чудов… Купили пиво. Марфушин, решительно: «Пиву он обрадуется, а если выпьет водки, затоскует». Вышли из духоты на воздух… Оглянулся – удивился. Старуха пропала – лавка пустая. На качелях она, девушка, дождалась. Два парня с ней. Разливают водку… Захлебывают по очереди «Тархуном»… Смеются…

Чудов встретил там, где обрывалась в полях дорога…

«Побрился! Нарядился! Встречает! Чудо, да какой же ты помолодевший, вот что значит жить на свежем воздухе…»

Джинсы старенькие, в рубашке и в пиджаке… Но посмотришь: жилистый деревенский мужик. И это было заметно – отрезвел. Как алкоголик, только что с лечения. Прячет глаза. Доброе лицо. Ручищи расплющились – лопаты. Здоровался приветливо, но стеснялся чужих людей, поэтому, наверное, встретил как-то молчком. Помогал все выгружать – оживился, – потому что работал. Шли лесом, долго, но, кажется, он же все на себе и тащил.

Вывел по тропинке к своей деревне – и, казалось, возникла неширокая просека, а по бокам, будто поваленный лес, лежали избы.

Дом заброшенный, о котором волновалась Антонина, был еще жив… Живее, чем тот, в котором обретался Чудов. Перекосился, так что запавшую стену подпирали похожие на огромные весла бревна.

Чудову вручали подарки – и он уносил все в дом… Продукты бережно – особенно крупу. Брал кулечки на руки, будто младенцев. Дошло и до чемодана… Только он смутился, сказал: «Освятить бы их надо. Попрошу батюшку». – «Какого еще батюшку? Ты что, потащишь этот чемодан в церковь?» – «Надо бы», – кротко ответил Чудов. «Да где же она у вас, церковь, мы не видели!» И тот улыбнулся, как бы открыв рот, неполный зубов: «А церковь есть… Не у нас, а в Быкове во имя Воскресения воздвиглась».

Передохнули с дороги прямо в огороде – Чудов выбрал чистое прохладное место под яблоней, притащив из дома, казалось, и всю мебель. Крашеный грубый стол. Две табуретки. Какое-то автомобильное драное сиденье – оно служило креслом. Всех рассадил – а под себя подставил полено.

От пива отказался – нельзя.

Марфушин потрясен. Антонина, улыбаясь, с догадкой…

«Чудо, да это ты храм расписывал?»

Тот уже что-то жует, бубнит:

«Ага… Батюшка Олег сказал, дал Бог святой уголок – надо бы и украсить».

«И украсил?»

«Ага… Руки вспомнили. Вроде получилось. Людям нравится. Там раньше клуб культуры был. Сельский. Его мы и переделали в храмик. Правда вот благодетеля – того, что начально денег на все это давал… По детской памяти, родился он в Быкове – а жил в Твери… Бизнесмена этого из Твери – взорвали в его мерседесе на куски. Так что батюшка только и поминает…»

«А батюшка этот кто?»

Чудов проглотил, перестал жевать…

«Работал в каком-то научно-исследовательском, себя потерял… А в девяносто третьем пошел на защиту Белого дома. И много священников было – один его окрестил. Вспоминает – плачет… Сколько их погибло, потому что пытались защищать, не парламент этот с властью, людей – а кто еще мог бы? Этого тоже убили. Встал, пошел с иконой – наповал. Батюшка говорит, его самого чудо спасло. Он себе клятву такую дал – оставит Господь в живых, то Господу и будет служить всю жизнь… Служит. Собирает в общину – рабов бывших, зэков, бомжей – и каждому работу дает. Этот храм, говорит, устроим – новый строить начнем. Теперь, по его благословению, картину в храме делаю. Большую. О людях и о вере. По воскресеньям на литургии делаю».

«Как это в храме?»

«Сказал, не грех. Это для всех. Пусть каждый себя узнает. Когда слух пошел – полно народу стало. Увижу, новый человек – делаю. Место я на полотне оставил. Но боюсь, как же его мало. Наполняется храм и наполняется… Как будто это новый народ все время рождается, новая жизнь… А кругом посмотришь – ничего вроде бы не меняется».

«Ой, я хочу это увидеть!»