Текст книги "Масик"

– А что ещё?

– Ты стал не просто котом, а… Масиком. Но Масик – реальное существо. И он жил у Зои. Ты стал похож… Думаю, что на нашего представителя. Сработал анх, и ты получил облик не просто соответствующего тебе по окрасу и повадкам кота… Нет, вероятно, ты стал похож на того кота, что жил в этой самой комнате до тебя и спрятал прибор в цветочном горшке. А потом его приютила Зоя… Но это ещё надо проверить.

– Что же с ним случилось, и почему он снял свой анх?

– Если он не приносил сакральную жертву, не давал клятву… Не хотел служить хозяину или хозяйке до конца дней своих, зарыв амулет в общем их доме, то… Если по другой причине, не из-за служения, он снял амулет…

– Бывают и другие причины?

– Не хотела говорить. Это – страшно. Но, да. Бывают. Некоторые, как говорится, адепты… Которые говорят, что служат сатане, а на самом деле связаны с представителями той самой расы, что вредит людям… Они умеют, благодаря их демонической школе, парализовать наших. Они их чувствуют на расстоянии, именно благодаря трансформеру. И парализуют, воздействуя на анх: как бы замораживают его способности. А потом… Так как наш представитель не может уйти в этом случае по лучу, его варят заживо.

– Зачем?

– Живой он им анх не отдаст. И пока жив – он может уйти. В любой миг, как только ослабнет их контроль. А с мертвого… Причем, умершего по их воле, постепенно, в мучениях… Они снимают анх. Варят, парализованного страхом, а потом обретают амулет.

– Зачем?

– Чтобы завладеть магической силой… Анх просто вырывается прочь, становясь свободной энергией. И она вливается в черного адепта.

– То есть, возможно, что он снял анх, чтобы его не поймали и не…

– Да. Тогда они могли увидать его, и подумать, что это просто кот. Не имеющий анха. Не наш. Трансформер, если он лежит отдельно, они не чувствуют. Только реализованный, действующий, рабочий. Который активирован. То есть, увидев простого кота, они могли решить, что сигнал – всплеск энергии, который они почувствовали, засекли приборами, не имел ни к анху, ни к коту никакого отношения. Просто, земная энергия, спонтанное её выделение. Такое тоже бывает…

– Но, получается, кто-то вышел на… Масика? Почувствовал, что на нем трансформер?

– Да. Просчитали, что от него… Исходят определенные волны, излучение, сила. От него… Или от места.

– Мнемозина, мне страшно… Я ведь… Активировал прибор, когда становился Масиком… И это они тоже могли засечь.

– Да. Но активировал лишь на время. Пока делал пассы… Во время всплеска энергии… Но сейчас, я сама уже теряю посылаемую мне с Луны энергию луча, благодаря которой могла говорить. Возьми меня завтра к Зое, если можно. Попытаюсь взять астральный след Масика. Я это умею… Если это он… Если тот кот, что жил до тебя у Зои, и есть наш представитель, что когда-то и почему-то переселился отсюда к твоей знакомой, то… Я уловлю его астральный след. Но ещё два дня я буду просто кошкой. Хороший, сильный день и ночь, по Луне, будет на третий день… Тогда и поговорим снова. А сейчас – спи.

– И всё же… Почему ты раньше не почувствовала трансформер? Не за ним ли ты сюда явилась, внушив мысль Петьке забрать тебя? – допытывался Жорик.

– Я… Почувствовала его сразу, если честно. Ну и что? Во-первых, он никуда не делся бы отсюда, если б ты только не задумал выкинуть кактус. Во-вторых, активированный анх вызывает вокруг взмуть мракобесия… Будучи соткан из сияния, он высвечивает тьму вокруг. У хозяев начинаются проблемы, если только им не хватает стойкости им противостоять. А я не знала, хватит ли у тебя сил… И выжидала, чтобы ты хотя бы с Петькой разобрался, да пришел в равновесное состояние духа. В то же время, слишком долго тянуть нельзя, – отвечала кошка.

– Мнемозина… Но… Ты же… получается, активировала анх! Он на тебе! Ты теперь можешь быть в опасности, да? Как и тот, Масик? Если тебя засекут?

Но она потянулась, выпустив коготки. Анх, видимый до этого на её шее, засветился ярко и пропал. А Мнемозина свернулась клубочком и замурчала. Теперь она была обычной, простой кошкой…

*

Жорик проснулся. Он, не раздеваясь, спал поверх покрывала на кровати. Вокруг его головы клубочком обвилась Мнемозина. Только что рассвело.

«Приснилось», – подумал он о вчерашней беседе.

В это время в дверь постучали. Да так, будто всерьез вознамерились её сорвать с петель.

– Комендант и полиция! Откройте: проверка паспортного режима! – раздалось за дверью.

Жорик подскочил на кровати, мимолетно бросив скользящий взгляд на спрыгнувшую на пол кошку. Шерсть на спине Мнемозины стала дыбом. Она зашипела.

Жорик посмотрел на часы: было пять утра.

Он ещё раз взглянул на кошку, и сонным голосом ответил:

– Сейчас! – и пошлепал по направлению к двери. Неожиданно, Мнемозина вцепилась когтями в его ногу.

– Что с тобой? Что такое? – тихо спросил Жорик. Та замурчала, и направилась к спортивной сумке, которая стояла на полу под вешалкой. Подошла к этой сумке и стала об неё тереться.

Жорик, немного туго соображая, расстегнул на сумке молнию и осторожно извлек на стул содержимое: тетради, книги, теплый свитер: он его надевал, когда вел лекции. В помещениях института было холодно; плохо топили, да и стекла порой были выбиты.

В опустевшую сумку быстро нырнула кошка и затаилась. Раздался новый требовательный стук. Жорик застегнул на сумке молнию, и, наконец, снял крючок с входной двери.

И в его комнату тут же, с напором, ввалилась пожилая дама, весьма пышных форм, и высокий, сухощавый субъект с ничего не выражающим, отсутствующим взглядом.

– Ваши документы! – попросил он резко. – Проверка паспортного режима… Проверяем всё общежитие, на наличие посторонних.

Жорик полез в шкаф и достал паспорт. Пока полицейский разглядывал документ и записывал данные к себе в тетрадь, пожилая дама, которая являлась комендантшей общежития, внимательно осматривала все углы и даже не преминула открыть дверцу шкафа и осмотреть его внутренности. Потом откинула полог одеяла и пошарила взглядом под кроватью.

Жорик, который застыл неподалеку от двери, загораживая ногами сумку, просто онемел от такой наглости.

– Про вас соседи сказали, что вы полночи вели с кем-то беседу, – злобно прошипела комендантша, с трудом разгибаясь.

– Ну… Вы же лично уже, похоже, убедились, что я не прячу под кроватью юных дев, – съязвил Жорик. – Может, мне и по скайпу нельзя ночью общаться? У нас здесь, что, тюрьма особого режима?

– Вы у меня ещё допрыгаетесь! – угрожающе огрызнулась дама, и утренние посетители, наконец, ни слова больше не говоря, покинули эти, ставшие мрачными, апартаменты.

– Дела, – пробормотал Жорик, закрывая дверь. Пошел, устало плюхнулся на кровать. Вспомнив сразу о Мнемозине, вернулся к двери и вытряхнул её из сумки. Кошка была испугана, и сразу забилась под кровать, в самый угол.

Жорик снова прилег. Хотел было заснуть: ведь время было ещё раннее… Но не спалось.

Вскоре к нему пришла Мнемозина. Запрыгнула на кровать, лизнула руку. Жорик погладил её по спине.

– Похоже, здесь становится небезопасно. У комендантши есть запасной ключ. У неё есть ключи от всех комнат, якобы на случай пожара. То есть, в моё отсутствие она может сюда войти. И обнаружить тебя, Мнемозина, – пробормотал Жорик растерянно. – А вдруг, это именно комендантша работает на те силы, от которых спрятал свой анх бедный Масик? Отнести тебя на время к Петьке, что ли, а, Мнемозина? – спросил он, задумчиво глядя на кошку. Та громко замурлыкала.

«Обычная кошка вроде. Наверное, мне вся эта муть про неё приснилась. Что это я… про анх какой-то талдычу, – подумал Жорик. – Но… Вдруг, не приснилось? Я лучше подстрахуюсь. Нельзя её здесь оставлять одну. Мнемозину. Хотя бы потому, что комендантша уж точно проверить может комнату в моё отсутствие, и выкинуть кошку, если её обнаружит. Гадкая она женщина».

Глава 2. В пристройке

Он вышел из общежития гораздо раньше, чем требовалось, чтобы просто успеть вовремя на лекцию. Жорик намеревался занести к Петьке Мнемозину и оставить у него, в безопасности, до вечера. До тех пор, когда ему пора будет идти к Зое.

Что-то, казалось, пошло не так в это утро. Улицы были подозрительно безлюдны: почти отсутствовали и прохожие, и проезжающие машины. Только, где-то вдали ковыляла одинокая старушка, да в окне мелькнул девичий профиль.

Но, будто из студенческого городка, в котором проживал Жорик, разом исчезли студенты, и пропали те бабки, что вечно торговали на углу магазина семечками в стаканчиках из газеты, а также торговцы беляшами, киоскеры и даже трамваи. Город будто вымер…

Жорик, с сумкой, в которой сидела Мнемозина, шел тихой улицей. Он слушал, как гулко отдавались его шаги в тишине и в полном безлюдье. Запорошенные инеем улицы, высокий забор с литой оградой, крупные грачи, не улетевшие на зиму… Или, это всё же были вороны… Какие бы птицы это не были, они с карканьем проносились над головой Жорика.

Домик Петьки, виденный им лишь однажды, когда он провожал друга до этого забора, Жорик отыскал без труда. Калитку, закрытую изнутри на вертушку, легко открыл, засунув руку через верх забора. И вскоре стоял перед обычной, деревянной и обшарпанной, входной дверью. Не решаясь постучать.

Постояв с минуту на пороге, он вдруг, будто подвергнутый гипнозу или ведомый странным, неожиданным наитием, повернул на девяносто градусов, пошел вдоль стены… И вскоре завернул за угол.

Последовало плотно занавешенное окно, и ещё одно; ряд деревьев слева: похоже, абрикосы, вишни и яблони. На краю клумб – вмерзшая в землю утварь: старый горшок для цветов, прохудившаяся кастрюля; вбитый в землю кол со старым, ручным рукомойником.

С другой стороны дома тоже была дверь; и сейчас она оказалась не запертой. Из щели этой двери на улицу проникал свет.

«Наверное, Петька переселился в эту часть дома; иначе, почему бы меня сюда повело?» – подумал Жорик.

Он, недолго думая, нажал на кнопку звонка у двери.

– Войдите, открыто, – раздался голос. Вероятно, Петькин. Очень, во всяком случае, похожий.

Пройдя небольшой предбанник – так почему-то называли в городе любой пристроенный к кирпичному помещению коридорчик, слепленный из фанеры, – Жорик отдернул пыльную ситцевую занавеску, и его взору предстала картина всеобщего разгрома: перевернутая мебель, криво повешенная на стене картина в рамке. Вернее, вырезанная из журнала репродукция: «Иван Грозный убивает своего сына». А также, грязный, ничем не застеленный матрас на железной кровати и старый столик у плотно занавешенного окна, устланный обычной газетой. Полы были обшарпанные, и с оторванным местами линолеумом, а розовые изначально обои в мелкий цветочек приобрели серый оттенок. Кое-где на обоях красовались скабрезные надписи и уродливые рисунки. Картину завершали следы пуль, кое-где продырявившие стену, битая посуда и некое, почти не осязаемое, а скорее тайно присутствовавшее зловоние этого места.

Посреди полосатого матраса, сбитого слегка в сторону: так, что была видна железная кроватная сетка, – сидел Петька. Он завернулся в старое ватное одеяло, и, похоже, это и всё, что было в данный момент на нём надето. Петька курил, выдыхая дым через ноздри. Под его ногами перекатывались три пустые бутылки из-под водки. Он потушил сигарету прямо об стену и приподнялся, пошатываясь. При этом одеяло чуть не упало. А Петька мрачно выругался.

– П-привет, – промямлил Жорик. – Т-ты… В порядке, Пётр?

– Хм, – одной рукой придерживая одеяло, прочистил Петька нос струей воздуха, и в сторону полетел сгусток зеленых соплей. – В полном. Я – не такой книжный червь, как ты… Давно надо было от тебя свалить, и вести нормальную жизнь нормального мужика: пить водку, баб приводить… Ты, Жорик, хоть знаешь, что такое секс? А, профессор? – Петька гигикнул. – Вот его-то тебе и не хватает, умник. А мы… ребята простые, работяги. Вкалываем, пашем, а потом – отдыхаем да расслабляемся. Как люди.

Посмотрев на мрачного Петьку, Жорик в момент попятился задом к двери, мысленно навсегда вычеркивая этого человека из разряда своих друзей. И при этом инстинктивно прижал к груди большую сумку, в которой находилась кошка. Мнемозина в ней тревожно забилась.

– Стоп! Чего стреманулся? Не уходи. У меня есть бутыль пива на опохмел. Не выпьешь с другом? Мужик ты или не мужик, в конце-то концов? Друга уважить – первое дело. За моё здоровье вздрогнем, профессор.

– Нет, я уже пойду, – белый, как стена, тихо, но твердо ответил Жорик.

Тогда Петька встал.

Ноги Жорика будто вмерзли в пол, хотя в комнате было относительно тепло. А в голове ритмично зазвенело. Оцепенев, он смотрел на приближающегося Петьку. А тот, подходя всё ближе и ближе, наконец, и вовсе вцепился в сумку рукой. А её Жорик по-прежнему прижимал к своей груди, и потому рука Петьки оказалась почти у его носа. Но это… Была вовсе не Петькина рука… Нет! Во всяком случае, раньше у него были не такие руки. Здоровенная лапища, покрытая черными волосками, с квадратными грязными ногтями, была Жорику явно не знакома. К тому же, лапища эта имела слегка зеленоватый оттенок.

Голая лампочка на потолке вдруг стала мерно раскачиваться из стороны в сторону, порывисто освещая полутемную комнату с единственным маленьким окошком, плотно задернутым сейчас шторой. Вправо – влево, вправо – влево… Жутко, совсем не по-кошачьему, взвыла в сумке Мнемозина.

И тут… Жорик понял, что… Скорее всего, это был не совсем Петька. Или, совсем не Петька. И тогда он, следуя посетившему его вдохновению, продолжая левой рукой придерживать сумку, правую резко высвободил – и тут же перекрестил субъекта, пытающегося отобрать у него Мнемозину. «Ом мани падме хум», – пролепетал он при этом почему-то. Мнимый Петька, однако, тут же выпустил сумку и отступил на шаг.

– Гад, – пробормотал он гневно, и… Растаял в воздухе, оставив лишь облачко перегара и зловония. И только малиновое ватное одеяло осталось валяться на полу.

Жорик поспешно ретировался на улицу – вышел на свежий морозный воздух. Вдохнул его полной грудью.

Снова завернул за угол, миновал длинную стену дома с окнами, занавешенными шторами в цветочек. Вышел, минуя новый поворот, на тропинку, ведущую к калитке. Повернул на калитке вертушку…

– Привет! А ты что здесь делаешь? – раздался сзади голос. Он обернулся. На порог дома только что выскочил Петька, в майке и спортивных шортах. И, несмотря на холод, прямо в домашних резиновых шлепках, он направился к Жорику. – Я увидел, как ты сейчас прошмыгнул мимо окна. Ты что, в пристройку, что сзади ютится, заходил? И чего это тебя туда понесло? – спросил он весело.

«Вот это – настоящий Петька, – подумал Жорик, но не слишком уверенно.

– Да вот… Решил тебя навестить. И почему-то подумал, что ты живешь там, в пристройке. А здесь – твоя бабушка, – отвечал он, озираясь вокруг и внимательно изучая лицо друга.

– И откуда… Ты вообще знаешь о пристройке? Гм… Ну, я сейчас именно с бабушкой и живу. А в пристройке ещё ремонт требуется. Заколочена она сейчас наглухо. Ну, ты сам, наверное, видел. Просто орки какие-то там обитали. Квартиранты, типа. Бабушку мою напугали было до полусмерти…

– Кроме ремонта, наверное, потребуются свечи, ладан церковный, вода крещенская, – пошутил Жорик. А сам еще подумал о том, что пристройка эта вовсе не заколочена, как считает Петька. Кто-то её открыл.

– Ага, – не в шутку, согласился Петька тем временем. – Слушай, а ты просто так ко мне зашел, или дело есть?

– Было дело. Но, пожалуй, отложим его на потом. Задержался я слишком, пока забрел не туда… Теперь пора бежать на лекцию, – Жорик не решился и у Петьки оставлять Мнемозину.

– Ну, тогда… Во сколько сегодня заканчиваешь? – поинтересовался Петька.

– В три с небольшим.

– А… В это время меня здесь не будет. Но приходи к нам в Будда – бар. Это – наше кафе в центре города. Новое; там будут йогины тусоваться. Адресок запиши, и найдешь там меня и Семён Семёныча. Заглянешь? Там и поговорим.

– Постараюсь. У меня в восемь встреча, а до этого времени я буду свободен. Приду, – ответил Жорик, пожимая руку Петьке.

Рука была обычная, розовая и тёплая. И Петька был трезв, как йог в понедельник.

Глава 3. Предчувствие разгрома

На кафедре, куда заглянул перед занятиями Жорик, к нему неожиданно подсел Поросин. Хотя, он никогда ранее им не интересовался. И даже никогда не здоровался с коллегой, предпочитая демонстративно от него воротить нос в сторону.

Сейчас же Поросин, глядя на Жорика в упор, вкрадчиво проворковал:

– Мы вот тут посовещались, и решили у вас спросить… Гм… Вы знаете некоего Габрелянова?

«Габрелянов, Габрелянов, – судорожно прокрутилось у Жорика в голове, и фамилия на миг показалась ему абсолютно чуждой, незнакомой. Будучи озвучена этим субъектом. Он впал в легкий ступор, в то время как его не отпускали въедливые глаза Поросина, которые вцепились в него с осьминожьей, холодной хваткой, будто скользкие щупальца.

Первым делом, Жорик намеревался резко ответить «нет». Но тут же ужас осознания впился в него раскаленным железом. «Это же… Это же… мой научный руководитель, Гарик Борисович. Милый, интеллигентный человек. Давно мне знакомый. Но я даже не сразу узнал его фамилию в устах Поросина. И зачем, интересно знать, он понадобился этой гарпии? – этим словом он мысленно назвал Зинаиду Григорьевну: ведь он прекрасно знал, для кого старается Поросин.

– М-м… Это – мой научный руководитель. Он живёт в Ростове, занимается изучением Средних веков.

– Надо же! А мы уж подумали, что такого человека не существует… Часть финансирования нашей кафедры была направлена в ростовский филиал вуза, мы это раскопали. На зарплату некоему Габрелянову. Который, вроде как, вёл там лекции. И мы решили, что эта фамилия вымышлена. Но, похоже, что он – соучастник.

– Соучастник чего? Габрелянов – профессор, известный медиевист. Думаю, что он действительно вел лекции в нашем филиале. Но я не в курсе. И меня с ним познакомил Павел Сергеевич.

– Кстати, он, наш слишком щедрый Павел Сергеевич, и вам кинул в прошлом году неплохой куш. Как будто, для поддержки молодого специалиста… Тоже мне, молодой, да ранний! На кафедре вы – без году неделя, а вот тебе, пожалуйста! Вы здесь второй год, а вам – помощь материальную, подумать только, – и Поросин, отлипнув взглядом от Жорика, наконец уполз восвояси, бурча себе под нос:

– Всё равно, выведем на чистую воду всю эту шарашкину контору! Попляшете ещё у нас!

Сам Поросин писал кандидатскую диссертацию уже лет десять, и первые два года он даже имел полный, и хорошо оплачиваемый отпуск, двух или трехгодичный. И ходил в институт только затем, чтобы получать деньги. Но об этом он сейчас или умолчал, или забыл. По прошествии этого срока, он ничего, никакой кандидатской, не предоставил. И был уволен, но лихо вскоре переметнулся с кафедры истории на кафедру культурологии, и был взят тогдашней завкафедрой из жалости: не захотела она пускать человека, да ещё и приезжего, по миру. Так что, «молодым да ранним» некогда побывал он сам, а вовсе не бедный Жорик…

Жорик отправился проводить занятия, но после очередной пары у него было окно: то есть, пара была свободная, без лекций или практических. Вначале он пошел на студенческий стадион: прогулять кошку. Бедная, она целую пару проспала в сумке, которую Жорик поставил на преподавательский стул и незаметно приоткрыл.

На стадионе Жорик поставил сумку с кошкой на деревянную скамейку для болельщиков, расстегнул её и погладил Мнемозину. Она вскоре выпрыгнула из сумки, посидела немного под скамейкой, а потом поднялась вверх по ступенькам и отправилась в институтский парк. Жорик тоже поднялся по лесенке и отправился за кошкой. На газоне со старыми дубами, которые новый начальник службы безопасности всерьез намерился спилить, – мешали ему, наверное, вековые дубы, – Мнемозина, коротко и быстро, сделала свои кошачьи дела и вернулась к Жорику. А он сидел теперь неподалеку на лавочке и от нечего делать изучал корявые надписи и рисунки, произведенные ручкой или фломастером: студенческие стихи, пронзенные сердца и клятвы в вечной любви. Мнемозина запрыгнула на лавочку, и, закрыв задом надпись: «Я люблю Зою К.», немного посидела рядом с Жориком. А вскоре, как показалось, понимающе вздохнула и сама полезла в сумку.

И тогда, Жорик отправился в институтский музей: там проще всего было застать Павла Сергеевича, поскольку заведующий кафедрой именно там чаще всего проводил занятия по дизайну. В здании музея несколько помещений принадлежало их кафедре, культурологии и дизайна.

Действительно, Павел Сергеевич оказался среди не очень большой группки студентов – дизайнеров. Они занимались макетированием: клеили из бумаги красивые здания, которые сверху затем покрывались тонким слоем гипса или алебастра. Сверху их ещё можно было аккуратно покрасить.

– Павел Сергеевич, можно вас на минутку? – неуверенным голосом, спросил Жорик.

Павел Сергеевич молча встал и вышел в коридор, рекомендовав студентам продолжать работу. За дверью в аудиторию Жорик наскоро передал завкафедрой суть своей беседы с Поросиным. Тот нахмурился.

– Я… Знаю, Георгий Владимирович… Не этот конкретный пассаж, но то, что под меня усиленно копают. Зинаида Васильевна недавно защитилась. И теперь… Да, она всерьез намерена занять моё место. Несмотря на то, что у меня писала диссертацию. В общем, я примерно половину её работы выполнил, по доброте душевной. Советы ей давал, литературу искал. Пригрел змею на своей груди… Да что уж теперь. Поздно после драки кулаками махать! Изживут меня со свету, а вернее, с кафедры. Это – вполне вероятно. Мне скоро переизбрание на должность грозит. Конечно, не выберут. Что ж! Не пропаду. Найду другую работу. Здесь мне житья не будет, даже в качестве рядового преподавателя, понятное дело. Вас мне жаль: тех, кто пришел при мне на кафедру: например, тебя, Оксану, художников многих. Изживут они и вас. Из принципа. Я только что понял их нутро и методы. Увы, поздно. А вы – не свои для них люди. К примеру, взяток со студентов не берете. И… Знаете, Георгий Владимирович, что отвратительней всего? Что именно то, чем сами занимаются, они мне стараются приписать: нечестность на руку.

– Да уж… Страшно всё это, Павел Сергеевич.

– Страшно. Но, ничего. Бог им судья. А мы с тобой всё равно выживем, вот увидишь. Покинем только этот распрекрасный вуз, с его высшей мерой обучения… Не скажу, конечно, ничего плохого про технические кафедры – но гуманитарное образование здесь покрывается плесенью. И того они не понимают, недоучки с дипломами, что учиться нужно, будучи преподавателями, всю свою жизнь. Считают, что уже достигли вожделенных райских кущ, и теперь их диссертация работает на них, мол… Можно сидеть и командовать студентами, унижать их. А ещё, не понимают того, что уволят меня, тебя, Ксению Никифоровну, художников – а потом, отделят кафедру дизайна от них. Прикроют совсем или сольют со стройфаком. А кафедру культурологии втиснут к философам. Не станет такой кафедры. Или, и вовсе прикроют их странную коммерческую лавочку, которая называется факультетом гуманитарных наук… Если не будет факультет давать никаких знаний, а лишь корочку. К выдаче корочек они здесь и пристроились… Вместо того, чтобы объединяться, учиться, развиваться – строят козни, интриги, подковёрную борьбу затеяли… Загубят успешно начатое дело, на корню угробят. И сами вылетят пулей… И поделом. Студентов лишь жалко ещё…

– Несомненно, студентов жалко. И горько, что в образовании дела обстоят всё хуже и хуже.

– Да, всё так… Ну, прощайте, Георгий Владимирович, пора мне возвращаться. Ребята ждут.

Жорику нравилось здесь, в институтском музее, где несколько помещений этого старинного здания принадлежало их кафедре. Здесь пахло свежей краской. На стенах висели художественные работы студентов и преподавателей. Стояли постановки и гипсовые бюсты: иногда здесь проводились занятия по рисунку и живописи. Вдоль стен, на столах, были размещены макеты зданий и ландшафта.

В общем, творческая атмосфера, именно здесь, – присутствовала.

И вдруг Жорик ощутил собственным нутром, что всё это уже обречено: всё вокруг, как ему вдруг показалось, начинало подтаивать, исчезать, покрываться туманом прошлого. Скоро канут в небытиё эти классы, уедет в другой город Павел Сергеевич, кафедру закроют… Зинаида Григорьевна, впрочем, останется: такие люди непотопляемы. Останется каким-нибудь штатным преподавателем культурологии на сжатой, как шагреневая кожа, кафедре с неизвестным пока названием. Наверное, поначалу культурологов объединят с философами и историками, под крылышком декана Владимира Исаевича. Только, будет это уже не целый факультет, а маленькая кафедра. Измельчает всё, значит…

Похоже, что всё будет так, как видится Павлу Сергеевичу. И ему самому теперь тоже. Вот только, у Зинаиды Григорьевны в голове воистину наполеоновские планы. И с удовольствием, плохо скрываемым, скинет она ненавистного конкурента: своего бывшего заступника и руководителя, столь многое для неё сделавшего. Ибо, по её мнению, в продвижении по вертикали все средства хороши, а людьми можно крутить и вертеть, как тебе вздумается, используя их в своих целях. Но, не сядет всё ж она на теплое местечко: найдутся и другие желающие. Свято место пусто не бывает. Ломать, конечно, не строить… Но и вуз – всё же, не птичья кормушка.

Он вышел на улицу, и скучно поплелся в Главный корпус. Грусть Павла Сергеевича не шла у него из головы. Но у Жорика будет сегодня ещё одна лекция, и начнется она уже скоро. Нужно успеть заглянуть до неё в буфет, купить бутерброд с колбасой. Колбасу скормить оголодавшей кошке, а кофе и хлеб оставить себе.

Жидкая грязь хлюпала под ногами совсем не по-зимнему: не было туч, солнышко пригрело, давно растопило утренний иней и лед на лужах.

Машины богатых студентов, как всегда в этом месте, перегораживали дорогу. А неподалеку от центрального входа стоял дежурный с красной повязкой на рукаве, сотрудник службы безопасности: такая недавно появилась в вузе. Дежурный проверял документы у всех входящих.

«Осталось только открыть службу Правды и отделение Мира. И… погнать отсюда поганой метлой таких, как я. Которые не ходят строем, зевают на общих собраниях, да ещё и читают постороннюю литературу. Не только по своему предмету и не в строгих рамках читаемой дисциплины», – мрачно констатировал Жорик.

«Всё нынче – очень серьёзно. И мы с вами – серьёзные люди», – сказал недавно Владимир Исаевич, так начав разговор о том, что в вузе ликвидирована избираемость всеми учеными кандидата на должность ректора, и теперь ректора института будут назначать сверху… И такой новый ректор, по его словам, скоро пребудет сюда из Москвы. Якобы, для наведения порядка. На местах. Во избежание. По всей строгости.

«По всей строгости… Очень серьёзно… Очень», – вот уже в стенах вуза оживился шепоток… И змеится он по ступеням. Те, кто имеет уши, услышали… Клеветник по-гречески – диаболос. Дьявол. И ныне этот дьявол поселился в институте, забил своими копытами в предвкушении полного развала, и завилял хвостом. Его рога нацелились на всё, что ещё движется и живет здесь… «Если донести первым – тебя и не заподозрят», – нашептывает этот дьявол коллегам.

Серьезность отчетности добивает разум и творчество абсолютно. В нуль. А если поощрять доносы – то пачками лягут на стол тяжелые папки. Стоит только дать команду. И он, клеветник, обязательно начнет действовать, и весьма проворно. Дьявол – клеветник на любого напишет такую кляузу, что просто зашатаешься…

Ну, а если приходит проверка, которая получает мзду за выявленные нарушения, – то она всенепременно их обнаружит. Даже если они невинней кошачьего чиха, она увеличит степень вины до космических масштабов…

Ну, а если кто-то метит на твоё место – маленькое, большое ли, – то он начнет с того, что обольет тебя грязью… Это – правило игры там, где ставка – это оклад, а цель – его получение. «Обогащайтесь!» – заявили с трибуны те, кто уже обогатился. И низы, подобно верхам, полезли обогащаться, отпихивая коллег от воображаемого корыта. «Их сократили? Ну и отлично, Нам больше достанется», – подумали они. Мир, нацеленный лишь на обогащение, делает это всеми доступными способами. Образование, медицина, культура – не всё ли равно? Для того, кем правит клеветник рода человеческого. «Вам больше достанется!» – говорит он. Но на деле, это ему – несомненно, больше… Но не вам, хапуги. С собой не унесёте.

Вам больше достанется только развала и мракобесия…

Увы, и нам заодно с вами. Увы…

4. Будда – Бар.

Жорик несколько раз прошел мимо этого небольшого кафе. Его вывеска не мигала среди дня всеми своими огоньками, не светилась, но и сейчас оставалась на своем месте. Но Жорик её сразу не заметил.

По-видимому, такая невнимательность объяснялась растрепанностью его чувств, неотвязными мыслями, что поглотили его, в непредсказуемой запутанности таких, казалось бы, обычных забот ординарного дня.

Внутри кафе сейчас было абсолютно пусто. Строгие, тёмные стены, мягкий, тоже тёмный, ковер на полу, несколько небольших столиков в зале. За прилавком, где желающим наливали фиточаи, сейчас, вроде бы, никого не было. Но, поскольку Жорик при входе зацепил блестящую, подвешенную висюльку, и она мелодично отозвалась на прикосновение, то вскоре за барной стойкой появилась девушка, что пряталась там до поры до времени. Она, держа в руках книгу, смотрела теперь на Жорика поверх очков с немым вопросом.

– Я… Ищу Петю и Семён Семёновича… Их, скорее всего, сейчас нет? – спросил тот, ещё раз картинно окинув взглядом совершенно пустое помещение.

– Они – в зале для медитации и йоги, вы проходите в дверь направо, – посоветовала девушка.

И вскоре Жорик вошел в зал, довольно обширный. Люди там действительно занимались йогой, но, по всей видимости, занятия уже заканчивались: многие уже утомились и заняли лавочки, что располагались по краю мягкого пола. Жорик тоже присел на свободное место, неподалеку от входа. Рядом с собой поставил сумку с кошкой.

Вскоре занятия по йоге завершились общей медитацией, после которой ученики Семён Семёновича стали постепенно расходиться. И наконец, в зале остались только учитель йоги, Семён Семёнович, ушедший в глубокую медитацию, и Петька, который сидел сейчас спиной к Жорику, и его прихода совершенно не заметил.

Вскоре Семён Семёнович открыл глаза, поднялся и пристально посмотрел на Жорика.

– Вы пришли ко мне с проблемами, молодой человек? – спросил он.

– Нет. Я пришел к Пете, – ответил Жорик.

Петька обернулся, встал, подошел, сел неподалеку от Жорика, по другую сторону сумки.

Сумка при этом слегка зашевелилась.

– Что там? – спросил Семён Семёнович, указав на неё кивком.

– Кошка, – правдиво ответил Жорик, осознавая нелепость ситуации. Он открыл молнию и выпустил Мнемозину.