Текст книги "Галльская война Цезаря"

– Но ведь у тебя была галльская конница, и, я полагаю, она сражалась хорошо, – заметил Красс.

– Это благодаря Публию, – улыбнулся ему Цезарь. – Посмотрел бы ты, как плохо она действовала под началом своих собственных вождей! Что галл может сражаться, если его приучить к дисциплине, – это правда, но о галлах в их первозданном диком состоянии мы были невысокого мнения. В таком самоуверенном настроении мы приблизились к землям, где живут нервии – одно из самых примитивных и воинственных племен Галлии. Они запретили ввоз к ним вина и всех предметов роскоши и презирали бельгов, считая, что те выродились и изнежились. Нервии отправили своих женщин и стариков для безопасности в недоступные болота, а их воины дали клятву, что никогда не покорятся нам. Галлы часто дают клятвы и часто их нарушают, потому что это увлекающийся народ. Мы ожидали, что в очередной раз легко победим и их.

В таком расположении духа мы подходили к реке Самбре. Мы шли самым тесным строем, какой только был возможен, но очень большим препятствием для нас были живые изгороди – обычный в землях нервиев способ защищаться от налетов конницы соседних племен. Эти изгороди сами по себе плотные, но часто еще обрезаны и переплетены по горизонтали молодыми деревцами или ветками, которые не срезаны и растут из земли. Часто изгороди укреплены низким кустарником или побегами ежевики. В таком виде они становятся грозным препятствием, которое трудно преодолеть и через которое трудно что-либо увидеть. Мы прорубали себе путь, но тратили на это лишнее время, и наш обоз, находившийся под охраной моих новых и самых неопытных легионов, которые шли последними, немного отстал.

Все это, хотя и было утомительно, нас мало беспокоило. Мы все же пришли на то место, которое наши мастера земляных работ выбрали для лагеря, – на склоне холма, который опускался до самой Самбры. От его подножия поднимались вверх живые изгороди, но я мог хорошо видеть реку и противоположный берег – гору, почти такую же крутую, как наш холм. Тот берег был чуть ли не весь покрыт густым лесом, кроме примерно семидесяти ярдов у подножия горы. В этом лесу, несомненно, и скрывались войска противника: мы видели их передовые конные дозоры на открытом участке над берегом.

В течение всей войны против бельгов энергичное наступление стало моим правилом. В конечном счете это сберегало жизни. Поэтому, как только наша конница прибыла на место, я приказал ей атаковать противника, переправившись через Самбру, глубина которой в этом месте была примерно три фута. Я считал, как и оказалось на самом деле, что наша высокая дисциплина более чем уравновесит неудобства, создаваемые характером местности. Я даже надеялся, что поражение конницы заставит противника полностью потерять мужество: такое бывало раньше.

Моя конница построилась и пошла в атаку. Конечно, нельзя было и думать о том, чтобы атаковать этот лес пехотой, пока конница не прощупает позиции и не возьмет пленных, которые могли бы рассказать нам о намерениях противника. На тот день нашей задачей стало установление своего лагеря. Поэтому я отправил легионы окапываться, как обычно.

– Оставив, разумеется, один легион для охраны, – сказал Помпей.

– Ты сразу нащупываешь мои слабые места, – улыбнулся Цезарь. – Но я не стану краснеть. Нет, не оставил. Я был слишком беспечен по причинам, которые уже назвал в общих чертах. Я думал, что у нервиев не будет большого желания сражаться. Я даже не знал, все ли их войска уже пришли к месту сбора: мы сами прибыли позже намеченного срока. И кроме того, я полагал, что обоз и те легионы, которые охраняют его, подойдут с минуты на минуту. Так что мои солдаты разбились на рабочие команды и стали копать рвы, рубить все деревья, какие могли найти, обтесывать колья для ограды. На той стороне конница продвигалась так, как я ожидал. Наши воины взобрались на берег и оттеснили противника до самой границы леса, но из осторожности не пошли дальше. Вскоре нервии, перестроившиеся в лесу, предприняли очередную атаку, встретили энергичный отпор и снова отступили.

Внезапно из леса появились в огромном количестве пешие воины нервиев. Они всей своей массой атаковали нашу конницу, мгновенно обратили ее в бегство и сразу по открытому участку подбежали к реке, явно собираясь переправиться через Самбру и ударить по моим легионам раньше, чем те успеют стать в боевой порядок. Я увидел, что происходило, почти сразу, то есть как только смог поверить своим глазам. Река была широкой и достаточно глубокой. Берег на нашей стороне был крутым. Нервиям, как я уже говорил, пришлось атаковать нашу конницу и пересечь открытое пространство на своем берегу. Выдержать такой бег с препятствиями в полном вооружении и быть в силах сражаться, добежав до финиша, – настоящий подвиг.

Думаю, у меня было меньше десяти минут на то, чтобы построить своих людей. Тогда этот отрезок времени показался мне короче, но позже я пришел к выводу, что он был именно таким. Я послал кого-то бегом поднять красный флаг – знак, что идет бой, – над моей палаткой, место для которой было размечено, но которая еще не была поставлена. Потом приказал трубачам играть тревогу и, не дожидаясь ни своего коня, ни шлема или щита, со всех ног поспешил на левый фланг, где строился десятый легион, пробежал мимо его рядов, давая самые важные указания, крикнул солдатам, чтобы они сохраняли спокойствие, и поспешил к девятому.

Там бой уже начался. Часть солдат еще подбегали оттуда, где было сложено их оружие, скидывали чехлы со щитов, надевали на головы шлемы и пристраивались к ближайшему подразделению, которое могли найти. Говоря правду, исход этого боя решили месяцы тяжелых тренировок, которые проводил Лабиен в то время, когда я вернулся сюда, в Ближнюю Галлию, и занимался судебными делами. Я сделал что мог, но настоящая заслуга принадлежит Лабиену, центурионам и самим солдатам, а не мне.

Слева боеспособные части девятого и десятого легионов находились недалеко от места сражения. Поэтому они смогли построиться как надо и метнуть дротики. Получив это небольшое преимущество, солдаты перешли в наступление на те силы противника, которые сражались напротив них, продолжали преследовать нервиев на другом берегу реки и гнали до самого их лагеря на дальнем берегу. Соседям этих частей, одиннадцатому и восьмому легионам, пришлось труднее, но они тоже отбросили противника назад и с боем оттеснили его к воде.

Двенадцатый и седьмой легионы, занимавшие правый фланг, остались одни. Кроме того, они оказались совершенно не защищены с фланга; войска противника поднялись вверх и обошли эти легионы, хлынув в щель, возникшую в рядах, когда наш центр выдвинулся вперед. Крупные силы нервиев, направленные их главным военачальником, который сумел быстро использовать удачный случай, окружили эти легионы. Еще больше нервиев начали подниматься выше, к нашему недостроенному лагерю. Наверху они столкнулись с нашей конницей, которую сами же вытеснили с противоположного берега реки. Конники отступали вверх по холму дальше слева, обходя по краю поле боя, чтобы добраться до безопасного места. Как только их стало видно из лагеря, нервии ударили по ним оттуда и быстро согнали вниз как их, так и толпу спутников армии, которые имели неосторожность слишком рано помчаться, рискуя собой, за победоносными девятым и десятым легионами в поисках добычи.

К тому времени хаос стал ужасным. Люди из обоза, который к этому времени добрался до нас, разбегались во все стороны. В этот момент появился конный отряд, присланный нам на помощь племенем, которое называется треверы. Подъехав к лагерю и увидев такую сумятицу, эти треверы повернули назад, возвратились домой и сообщили своему народу, что римляне полностью разгромлены.

В это время я бежал к двенадцатому легиону. Я нашел его в очень тяжелом положении. Этот легион не смог развернуться в боевой порядок, поэтому его штандарты сгрудились в одном месте, и солдаты, пытаясь собраться вокруг них, сбились в кучу из-за нехватки места. В четвертой когорте все шесть центурионов были уже убиты. Знаменосец легиона был зарублен насмерть, орел потерян. Первый центурион Секстий Бакул, который сражался геройски, лежал, опираясь о скалу, обливаясь кровью, из-за многочисленных ран, но продолжал кричать своим боевым товарищам, чтобы они шли вперед. Некоторые, однако, пробирались назад и убегали из строя.

Нельзя было терять ни минуты. У меня не было резервов. Я выхватил щит у ближайшего солдата и бросился в передние ряды, окликая центурионов по имени и указывая знаменосцам когорт, как им разойтись в стороны. Я не мог уделить никакого внимания противнику, так что, полагаю, верность лучших людей двенадцатого легиона спасла мне жизнь. Как бы то ни было, мой приход перетянул чашу весов на нашу сторону. Двенадцатый легион собрался и начал разворачиваться в боевой порядок. Теперь я смог уделить немного внимания седьмому, который находился в похожем положении. Я постепенно придвинул эти легионы вплотную один к другому и поставил их спина к спине. После этого бой стал выглядеть более равным.

К этому времени мои новые легионы, которые шли за обозом, поднялись на вершину холма. Более того, Лабиен, который с девятым и десятым легионами захватил лагерь противника на другом берегу, наконец увидел оттуда, что происходит. Не теряя ни минуты, он отправил десятый легион назад – окружить противника сзади.

И вот все снова изменилось. Нервии, расколотые на части, оказались зажаты между свежими легионами сверху – седьмым и двенадцатым на поле и десятым сзади них. Конники тоже справились со своим страхом и бросились смывать с себя позор своего бегства. Даже спутники армии раздобыли себе где-то оружие и пошли в атаку.

Нервии поняли, что мы сильнее, но даже не подумали бежать. Обычно, когда вожди и лучшие воины побеждены, оставшаяся часть галльской армии превращается в никчемный сброд. На этот раз было не так. Воины нервиев вскакивали на тела своих убитых сородичей, чтобы продолжить бой. Когда они тоже падали, те, кто был сзади, пользовались кучей трупов как прикрытием. Когда у нервиев не хватало боеприпасов, они ловили в воздухе наши дротики и пытались использовать их против нас. Они заслужили наше восхищение, но погибли там, где стояли.

Это сражение было таким кровавым, что, когда женщины, дети и старики нервиев встретили своих выживших мужчин, они стали умолять о мире. По их словам, в совете знати из шестисот человек осталось три, а из шестидесяти тысяч воинов едва ли уцелело пятьсот. Они преувеличивали, как делают все галлы, но действительно этот народ лишился всей своей силы. Я позаботился, чтобы соседние племена ничем не вредили им: нервии это заслужили.

– Значит, ты усмирил эти племена? – спросил Красс.

Цезарь кивнул и сказал:

– Почти без труда. Один город сдался, а потом попытался устроить предательское нападение. Я продал этих людей в рабство. Их было примерно пятьдесят три тысячи.

Все немного помолчали.

– Хорошая прибыль для тебя! – зло отметил Красс.

Цезарь пожал плечами: ни один настоящий римлянин не бывает мягкосердечным в делах войны.

– Прибыль, которую по справедливости заслужили скорее твои легионы! – бросился в словесную схватку возмущенный Помпей: он заметил, что, принижая собственные энергию и мужество и признавая свою ошибку, Цезарь покорил своих слушателей. Его выводило из себя, что кто-то может фактически хвастаться своим неумением командовать войсками. – Ясно, что обязанность военачальника заботиться о своих войсках, – продолжил он. – Но в этом случае, похоже, армия заботилась о тебе.

– По-моему, главная обязанность военачальника – обучить свои легионы так, чтобы они были непобедимы. И я осмеливаюсь сказать, что я сделал это, – вежливо возразил Цезарь.

– Надо мне будет попросить тебя, чтобы ты научил меня своим методам! – проворчал в досаде Помпей. На минуту он почти забыл, как трудно переспорить Цезаря и как сильно он его не любит.

Первая высадка в Британии. 55 год до н. э.

Могущество Цезаря, как вода Тибра во время паводка, увеличивалось и распространялось все шире. Теперь он и его армия знали друг друга и считали, что для них нет невозможного. Чтобы покорить венетов, потребовалось целое лето тяжелого и неблагодарного труда. Этот приморский народ возвел свои укрепления на скалистых мысах, которые выдавались далеко в море и при высоком приливе оказывались почти полностью отрезанными от берега. Когда римляне с большим трудом возводили плотины, чтобы отгородиться от океана, и доводили свои осадные постройки до высоты стен, жители крепости просто уплывали на лодках в другое место. Они оставляли нам голый, поросший травой холм: каменные хижины и круглую стену, которую мы спокойно могли рушить, если хотели: венеты со своими детьми, своими козами и даже чайками, которые питались их мусором, уже снова расселялись по домам в нескольких милях от этого места. Поскольку венеты жили за счет рыбной ловли и торговли, они не боялись умереть от голода.

Венетов можно было завоевать только с моря. Цезарь собрал в устье Луары кораблестроителей со всей провинции. Когда корабли были готовы, он посадил на них своих воинов. Легионеры натирали мозоли на своих огрубевших руках, учась грести. Центурионы заучивали новые команды. Военные трибуны изучали трудности плавания по известной своими штормами Атлантике. Кораблестроители Цезаря знали только Средиземное море, где воды спокойные и почти нет приливной волны. Для условий Атлантики подобная конструкция кораблей и строительные материалы не подходили.

Армия преодолела все эти трудности и стала настолько сильна, что один ее отряд с Публием Крассом во главе был послан на юг для покорения племен, живущих на границе с Испанией, а Сабин прошел на север и захватил полуостров Котентин. Армия была опьянена победой и своей мощью, мечтала совершать чудеса, чтобы прославиться, жаждала добычи и прежде всего была молода: блеск ее успеха притягивал из Италии честолюбивых молодых людей самого разного происхождения – всех, кто хотел подняться в обществе, добыть себе богатство и поймать славу в морях крови.

Одним из них был Гай Волусен, который поступил на службу к Цезарю в звании военного трибуна – не совсем удачное начало. Эти младшие офицеры, как правило, были непрофессионалами. Политические сторонники Цезаря, которым он давал высшие командные должности, имели хоть какой-то опыт, служивший оправданием для их честолюбивых надежд на военную службу. Военные трибуны не имели подобного опыта и чаще всего не интересовались продвижением по службе: их будущее было связано с политической жизнью Рима. Лишь немногие среди них, те, кому понравилась солдатская жизнь, могли рассчитывать в будущем на должность командира легиона в армии какого-нибудь другого полководца. Большинство военных трибунов были богаты и недисциплинированны.

Утомительные обязанности на зимних квартирах были для них тяжелым испытанием, и военные трибуны менялись быстро. Цезарь использовал их, чтобы передавать приказы, командовать небольшими отрядами, решать мелкие второстепенные задачи. Но он доверял им лишь в тех редких случаях, когда человек проявлял себя очень хорошо.

Гай Волусен был одним из таких редких случаев. Прежде всего, он не был знатным по рождению. Его будущее зависело от его собственных усилий, а не от связей. Он действительно собирался подняться в обществе с помощью военной службы, как это сделал Марий, который был дядей самого Цезаря и создателем новой римской армии. Высокий, смуглый, высокомерно державшийся Волусен скорее вынуждал других считаться с собой, чем был популярен, и все же добился зависти своих коллег тем, что никогда не терялся и добивался результатов.

Волусен приехал, чтобы участвовать в боях на море, но вскоре разочаровался в происходящем. Он быстро обнаружил, что на наши неуклюжие корабли нельзя положиться. Тем не менее он выполнял свои обязанности умело и деятельно участвовал в морском бою, который положил конец силе венетов. Это сражение произошло во время мертвого штиля, и римляне выиграли его потому, что их корабли, имея весла, могли маневрировать. Бой был тяжелый, но принес мало славы, и Волусен оказался на зимних квартирах, где невозможно было выполнить то, чего он так упорно добивался, – привлечь к себе внимание Цезаря.

Но ему повезло. Заместитель Цезаря, Лабиен, был точно таким же человеком, как Волусен, только старше. Лабиен был суровым, честолюбивым, даже жестоким, но это был человек, родившийся для солдатского ремесла. Он поставил Волусена во главе одного из своих конных отрядов, и дело пошло хорошо.

Конница римской армии состояла почти целиком из галлов, которые были родом либо из провинции, либо из эдуев и союзных племен. Конникам не нравилось жить в зимних лагерях: у них были дела, которые надо сделать дома, жены, которых надо повидать, а у кого-то даже имения, за которыми надо присмотреть. Лабиен до определенной степени предоставлял им свободу действий, но трудность была в том, что он действительно испытывал нужду в конниках, так как надо было постоянно поддерживать связь со всеми жившими вокруг племенами по поводу планов на весну, поставлять продовольствие, покупать лошадей, что, как правило, делали конные отряды под командованием таких людей, как Волусен. По правде говоря, иметь конницу было просто необходимо для армии. Лабиен в общих чертах договорился об этом с вождями сам, но следить за выполнением договоров поручил своим подчиненным.

Именно хорошие результаты, которые показал Волусен при ловле дезертиров-галлов, и привлекли к нему тогда внимание Лабиена. В числе знатных галлов был один по имени Коммий, которого Цезарь особо выделял среди других не только за его большие дарования, но и потому, что этот вождь был родом из части Галлии около Булони, откуда Цезарь в благоприятное время собирался отправиться на завоевание Британии. Коммий был низкого роста и всегда полон сил и замыслов. Обычно его видели положившим руку на плечо очередного собеседника и убеждающим его в чем-то с большой долей галльского огня в словах. Коммию очень доверяли могущественные вожди из каждой крупной партии, и его влияние чувствовалось как в Галлии, так и в Британии. Цезарь сделал своего нового друга королем его племени: Цезарю было удобно назначать королей везде, где он мог это сделать, потому что впоследствии они зависели от него. В остальных племенах он никогда не мог полностью полагаться на поддержку партии своих сторонников.

Итак, Коммий стал теперь королем, и самомнение его было огромным. Он посчитал нужным лично поехать к Лабиену и пожаловаться на то, что делал Волусен. Лабиен оказался в трудном положении. Он не любил Коммия, и наивное тщеславие вождя его не забавляло. Однако он знал, что Коммий в большой милости у Цезаря и что весной армия, вероятно, встанет лагерем у Булони. Возможно, Волусен выполнял приказы слишком старательно, но Лабиен сам был старательным исполнителем и очень любил это качество в других. Лабиен, уступая Коммию, отстранил молодого офицера от командования, но потом в знак одобрения назначил его в свой собственный штаб.

Такая политика не понравилась ни одной из сторон. Коммий, жалоба которого формально была удовлетворена, вместо благодарности почувствовал себя оскорбленным. Волусен же был рассержен из-за перемены, которая заставила его вступить в невыгодное состязание с молодыми людьми, чьи манеры были красивее.

Такое положение сохранялось в течение всего начала 55 года, пока Цезарь из-за новых неприятностей в Галлии не мог начать собирать все свои силы для похода в Британию. На этот раз причиной неприятностей были германцы, два племени которых переправились через Рейн в начале весны. Самое воинственное из германских племен, которое называется свевы, так замучило набегами своих соседей, что те решили попытать счастья в Галлии. Сразу же к ним явились послы от нескольких галльских племен с предложением участвовать в изгнании римлян и получить в награду часть земель, которые германцы освободят. Подобная перемена поведения характерна для галлов: в пылу чувств они забыли о тирании Ариовиста, на которую за три года до этого жаловались со слезами на глазах.

В коротком военном походе Цезарь обрушился на эти германские племена как молния и разгромил их. Но и после этого он не осмеливался полностью отвернуться от Галлии: большой конный отряд германцев спасся, уйдя за Рейн, и теперь оттуда бросал Цезарю вызов, утверждая, что эта река – граница, которую его честолюбие не перейдет. Так оно и было на самом деле: Цезарь не имел никакой охоты далеко заходить без дорог в леса и болота к полчищам дикарей, земли которых кончаются где-то на неизвестном севере, а на востоке тянутся до устья Дуная. Тем не менее он понимал, что, пока они могут свободно переправляться через Рейн, а он нет, Галлия не будет спокойна. Поэтому он решил атаковать этих насмешников, переправившись на тот берег не в лодках, а по мосту, чтобы привести их в ужас.

Еще никто до этого не перекрывал Рейн мостом. Это река глубокая и к тому же очень быстрая. Во многих местах пловец даже у края воды не может противостоять потоку. Строители Цезаря придумали новую конструкцию эстакады – на столбах, поставленных наклонно против течения. Эти столбы-опоры были такими, что сила течения сама прижимала их друг к другу. На них клались доски, а поверх досок – жерди и плетенки из ветвей. Наши люди были настолько опытными в таких работах, что уже через два дня после того, как начали собирать дерево для моста, он был готов. Армия еще раз легко совершила невозможное и радовалась своей великой силе.

Волусен участвовал в этих событиях и привлек к себе, возможно, даже больше внимания, чем рассчитывал. Лабиен, конечно, наблюдал за ним, но одобрения одного из заместителей Цезаря было слишком мало для честолюбивого офицера. Волусен хотел, чтобы ему вернули должность начальника конницы, где была возможность участвовать в интересных рискованных делах и отличиться. В свите Лабиена он всегда чувствовал себя неспокойно и пребывал в довольно мрачном настроении. И вот в Булони ему наконец повезло.

Когда Цезарь смог уделить внимание Британии, лето уже быстро шло к концу. Задержка только усилила нетерпение Цезаря. Кроме того, план обсуждался уже целых два года, и, если бы он не начал действовать в ближайшее время, это выглядело бы смешно. На него надеялся Рим и смотрела Галлия. Самым разумным было отправиться за Ла-Манш примерно на месяц, исследовать ближайшую часть острова, может быть, выиграть один бой и, по возможности, перезимовать там. В любом случае основные усилия Цезарь собирался предпринять на следующий год. Для этого необходимо было в этом году как можно больше узнать о противнике.

Рассудив так, Цезарь разбил лагерь в Булони. Несмотря на поездку в Британию Публия Красса в прошлом году и на расспросы о ней, проведенные среди торговцев, Цезарь мало знал о жителях и географии этого острова. Но с другой стороны, когда в Британии услышали о его планах, несколько британских вождей направили к нему посольства. Их посланцы не говорили правды и все без исключения старались убедить Цезаря, что их господин – очень важная особа. Однако было видно, что правители острова слабы и их ряды расколоты. Цезарь решил послать в Британию галла, который имел бы там влияние.

Для этой цели подходящим человеком был бы Дивициак с его друидскими связями, поскольку друиды имеют в Британии большую власть. Но как раз в это время он умер. Я так никогда и не узнал, как именно это произошло: галлы легко возбуждаются и распространяют самые невероятные слухи, поэтому человек, который не знает их хорошо, не может отделить вымысел от правды. Как бы то ни было, Дивициак умер. Это увеличило власть его брата Думнорикса, хотя главные должностные лица эдуев были тогда верны Цезарю. Тем временем место Дивициака на советах Цезаря занял Коммий, которого Цезарь сделал королем племени атребатов.

Коммий отправился послом от Цезаря в Британию – и пребывал от этого в восторге. У него был такой же сангвинический темперамент, как у самого Цезаря, и он был прирожденным политиком. В качестве сопровождения он взял с собой тридцать конников в полном роскошном снаряжении – застежки, плащи, длинные мечи, богато украшенные щиты и шлемы с гребнями в виде кабанов. Цезарь дал Коммию небольшой корабль с моряками-галлами.

На нем Коммий весело отправился в путь, поскольку был убежден, что вожди Кента (это та область Британии, которая ближе всего к Галлии) охотно покорятся. Цезарь простился с ним на берегу, а Волусен во время прощания плюнул вслед Коммию в океан и пробормотал:

– Надеюсь, что кентские вожди нападут и сорвут с вас все эти расписные наряды. Я бы не стал верить новостям от лгуна-галла. Если бы я хотел узнать, где и как высадиться на тот берег, я бы отправился сам и выяснил это.

Он не дал себе труда приглушить свой голос, чтобы эти слова не были слышны, и заслужил от Цезаря замечание, которое заставило бы присмиреть большинство людей, но не Волусена. Он выслушал Цезаря спокойно, но при этом всеми возможными способами показывал, что не изменит свое мнение.

Шло время, а новостей от Коммия все не было, и Цезарь терял терпение. Кентские вожди вовсе не хотели, чтобы Цезарь появился в их стране, и, вероятно, присылали послов для того, чтобы удержать его от похода. То ли по этой причине, то ли из-за переменчивого, как у галлов, нрава они окружили Коммия и его свиту и бросили их в тюрьму.

Цезарь не был расположен ждать дальше, поскольку подходящее для войны время года уже заканчивалось. Когда новости от Коммия так и не поступили, он послал за Волусеном и сказал:

– Я хочу узнать, где и как высадиться на тот берег. Вот теперь отправляйся и выясни это.

Волусен ничуть не был захвачен этими словами врасплох – не такой это был человек.

– Пусть мне дадут галеру, – заявил он. – Весла намного надежней, чем ветер. А кому нужно, чтобы мне отрезала путь назад целая стая кораблей, которую они пошлют в погоню?

Цезарь согласился с этим.

– Ты не должен сходить на берег, – предупредил он Волусена, – это разведка, а не набег. Если ты не можешь видеть берег с галеры на милю или две в глубь страны, значит, это место не подходит.

Волусен кивнул:

– Необходим открытый берег, над которым не господствуют скалы. А за ним в глубь страны плоская равнина без болот и густого леса, над которой не господствуют холмы. Если мы сойдем на берег, нам понадобится надежный лагерь, чтобы охранять наши корабли.

Цезарь посмотрел на него, немного приподняв брови, что было у него признаком интереса, но сказал лишь только:

– Когда ты отплываешь?

– Погода подходящая. Когда будет готова галера? – ответил Волусен.

Этот разговор пересказал мне сам Волусен, и, вероятнее всего, он ничего не упустил в своем рассказе. Как бы то ни было, галера уже была наготове и отправилась в путь тем же вечером с таким расчетом, чтобы достичь британского берега на рассвете. Волусен плавал три дня и новости, которые он привез, оказались интересными. Напротив нас, как мы видели, были меловые скалы. Они тянулись на много миль вдоль берега в обе стороны, только где-то были низкими, а где-то повыше. Правда, их прорезали маленькие заливы, но это были всего лишь складки каменной гряды – узкие долины, над которыми господствовали либо горы, либо сильно пересеченная, неудобная для нашей галльской конницы возвышенность чуть дальше от берега.

Все это Волусен увидел, когда с риском для себя заплывал в устья этих узких заливов, надеясь лишь на то, что гребцы сумеют удержаться на безопасном расстоянии и этим уберегут его от неприятных неожиданностей. Его, конечно, заметили с берега, и он мельком разглядел группы местных жителей, собравшихся, несомненно, для того, чтобы схватить его, если он высадится на берег. Однако никто не выплыл в лодках, чтобы отрезать ему путь назад. Проплыв на запад вдоль берега Ла-Манша, Волусен обнаружил большой и просторный залив, который делили на части острова и топкие, как болото, мели и над которым господствовали покрытые лесом плоскогорья. Посчитав, что это не лучше, чем меловые утесы, он повернул обратно к устью реки Темзы и снова проплыл мимо утесов, чтобы посмотреть, где они кончаются. И был вознагражден за труды, увидев по меньшей мере семь миль гладкого берега, покрытого галькой, за которым была открытая местность. Он проверил, можно ли встать там на якорь, заметил, что недалеко от этого места была большая песчаная мель, которую нужно было обходить, а также измерил величину приливов и отливов. Кроме того, Волусен отметил то, о чем должны были знать наши моряки-галлы, а именно: в Ла-Манше есть приливное течение, которое движется по этому проливу на юго-запад при отливе, а потом – в обратном направлении во время прилива. Это движение воды было очень важно для нашего флота. Однако, как я уже сказал, мы не знали о нем ничего: большинство наших моряков были из провинции, а те, кто был родом из этих мест, любые сведения давали нам неохотно. К тому же их не спрашивали о том, про что ни у кого не было причины спросить.

Когда август близился к концу, мы наконец отплыли. Восемьдесят парусных кораблей несли на себе наших легионеров. Лучники, пращники и камнеметные машины находились на галерах, которые были меньше и представляли собой ладьи без верха и с одной скамьей для гребцов. Конница была послана грузиться на корабли за восемь миль от этого места: там стояли восемнадцать парусных судов, которые не смогли присоединиться к нашему флоту из-за встречного ветра. Мы отправлялись в путь без тяжелых вещей и с малым запасом продовольствия, поскольку Цезарь рассчитывал, что первое время армия будет жить за счет местных ресурсов. Он всегда высоко ценил быстроту передвижения.

Мы отчалили уже в темноте, около одиннадцати часов вечера. Цезарь поднял на своей галере сигнальный фонарь, мы поплыли вслед за ним, разбившись на отряды, и каждый из наших начальников поднимал свой знак. На море уже пять часов продолжался отлив, поэтому течение было направлено против нас почти до рассвета. Однако отлив помог нам: он очистил от воды мыс и дал нам возможность оказаться достаточно далеко в море прежде, чем мы повернули на север. Двигались мы с большим шумом: скрип фалов, крики-приказы, треск весел в уключинах. Когда наши солдаты бросали вниз свои щиты и пытались усесться на своих тесных местах, громкий стук и звон разносился далеко над поверхностью воды. Весь гарнизон, оставленный защищать порт, стоял на берегу, и мы громкими веселыми криками прощались со всеми, кто оставался. Те из нас, кто был не слишком сильно зажат соседями в этой тесноте, вглядывались в темноту за бортом. Луна садилась, но была почти полной. Хотя спереди ее загораживало тонкое облако, вода блестела под ее лучами, и более темные предметы были видны на фоне этого блеска. Палуба качалась под нами. Мы уплывали из гавани в открытое море. Маленькие сигнальные фонари двигались вперед, и мы двигались за ними, спрашивая себя, куда мы уплываем, сколько времени пробудем там и кто сложит свои головы на краю мира.