Текст книги "Египетские приключения"

Черный маг

Я никогда не верил в силу волшебства моего отца до той самой ночи, когда сам оказался жертвой и силой его проклятия. Это неверие вполне естественно для мальчика, рожденного в городе мертвых, где ежедневно произносились бесчисленные заклинания, чтобы обеспечить легкую жизнь после смерти. Сила отцовского волшебства значила для меня не более чем сила художника, который всю свою жизнь занимается росписью погребальных памятников, переписывает магические заклинания яркими четкими полосами и рисует картины на саркофагах. На всякий случай высокая кирпичная стена была построена так, чтобы скрыть крышу нашего дома от соседей, и иногда по утрам я находил кучу пепла, а в доме стоял незнакомый, но приятно пахнущий дым. В то время я крепко спал и понятия не имел, что в полнолуние тихие тени прокрадывались мимо меня в поисках лестницы, ведущей на нашу крышу. Позже, когда боль не давала мне уснуть, я часто слышал их и даже научился различать по запаху, к каким профессиям принадлежали те невидимые люди, против которых колдовал мой отец.

Всю свою жизнь я провел в городе мертвых, и это было само собой разумеющееся, что все ремесла здесь, в большей или в меньшей степени, объединяла служба смерти. Чистый аромат обтесываемого дерева означал столяра, изготовлявшего погребальные лари; запах высушенной глины – гончара, который только что вытащил из печи высокий кувшин для похорон или целую груду маленьких, облитых глазурью амулетов; затхлый запах высушенного льна принадлежал ткачу, ткавшему грубую льняную ткань, в которую заворачивали тела умерших. Они и многие другие такие же рабочие не пугали меня. Но зато в те ночи, когда более зловещие тени людей искали лестницу на крышу, я затыкал уши, чтобы не слышать их бормотания, и укутывал голову циновками до тех пор, пока мог слышать только биение собственного сердца и как пульсировала кровь в моей поврежденной руке.

В такие страшные ночи я чувствовал запах рабов-могильщиков, живших на холмах. Они обладали необыкновенными секретами о спрятанных в скалах могилах богатых людей, похороненных вместе со своими сокровищами. Всегда грязные, потные могильщики всех боялись, а если они выходили из своего квартала, им грозила смерть. От них всегда шел отвратительный запах бальзамированных трупов, к тому же было известно, что они грабили гробницы и из-за своей ужасной профессии призирали месть мертвых людей, чьи могилы разворовывали. Запах, который меня пугал больше всего, – чистый, свежий запах водорослей и воды Нила, означавший священнослужителя. Он должен был омывать свое тело в реке три раза в день. Когда такой человек приходил к отцу за очередным заклинанием, я чувствовал, как будто злые духи, летавшие в доме, душили меня.

Мне казалось достаточно странным, что днем отец не производил впечатления злого мага. Он долго спал, и, когда я видел его вечерами, отец казался слегка выпившим. Я не знал никого, кто мог бы выпить столько пива, как мой отец, особенно когда луна была на ущербе. Дом наполнялся дарами, заработанными его колдовством на крыше. И тогда мои родители начинали делить добычу: мать тащила на рынок все, что могла унести, а отец тихо уходил к пивовару, захватив с собой то, что мог тайком вынести, чтобы оплатить пиво. И он проводил там все время до тех пор, пока ему уже нечем было платить. Прохладным вечером он приходил домой слегка навеселе и в хорошем настроении. Несмотря на то что отец был крупным человеком, он имел необычайно искусные и тонкие руки. Он часто делал для меня глиняные игрушки: кукол с болтающимися ногами, кота с выгнутой спиной, утку с гордо поднятым клювом и утят. В то время, когда происходило то, о чем я сейчас рассказываю, он сделал для меня крокодила с челюстью, которая открывалась и закрывалась при натяжении нити.

– Пошли, – сказал отец, когда мы устали смотреть, как крокодил заглатывает людей, которые нам не нравились.

Я взял игрушку и пошел за ним. У меня было хорошее настроение, потому что я знал, что мы идем в мастерскую к Хапу за краской для крокодила. Старый Хану делал маленькие домики, зернохранилища, лодки, фигурки слуг и другие необходимые предметы, которые человек мог бы взять с собой в другую жизнь, но в то же время эти предметы не должны были загромождать гробницу. Мой отец, так же как и старик, очень интересовался игрушками, и всякий раз, когда я получал новую игрушку, мы приходили в мастерскую к Хапу, чтобы разукрасить ее. Старый мастер обычно говорил, что его хозяин никогда не заметит пропажу небольшого количества краски. Он, наверное, по-другому относился бы к отцу, если бы знал, что фигурки, покрытые золотом, крошечными пылинками этого драгоценного металла, попадали потом в пивную, когда запасы в доме заканчивались.

Старый Хапу не трудился, что нам показалось странным, и выглядел больным. Его маленькое морщинистое лицо осунулось, а морщины стали более глубокими. Он нахмурился, когда мы появились в дверях, и поднял руку, будто хотел отогнать злого духа.

– Оставь меня в покое, Юф-колдун, – сказал он тихим, шипящим голосом, оглядывая свою маленькую мастерскую, будто боялся, что его куклы могут его подслушать. – Уходи и оставь меня в покое, иначе я доставлю тебе много неприятностей.

Отец стоял перед ним покачиваясь, положив руки на бедра. Он презрительно засмеялся.

– Ты же собираешься разбогатеть, – сказал он, – и работать только на себя, а не на храм. Зачем же тебе доставлять мне неприятности?

– Слушай, что я тебе скажу…

– Нет, это ты послушай, – сказал отец устало. – Сколько раз я должен повторять тебе, что ничего плохого не случится. Правитель этого города получит свою долю, в то время как сановники и вооруженная охрана Долины царей получат свою. Что касается рабов-могильщиков, то они боятся меня. – Он коснулся маленького зеленого амулета, который висел у него на шее, и улыбнулся.

– Я тоже боюсь, – сказал Хапу, и его руки задрожали. – Я боюсь за свою жизнь. Смотри! – Он отодвинул легкую скамью, на которой сидел, когда работал, и показал отцу маленькую дырку в стене. – Ты видишь, где лежал мой подлый слуга-сириец, подслушивая наши планы относительно золота, которое я должен был получить? Ты удивишься, если я скажу, что он сбежал?

– Нисколько, – сказал отец твердо, хотя я заметил, что его лицо нахмурилось. – Если бы он попросил у нас свою долю золота, которое мы собираемся украсть из гробницы мертвого царя, мы, конечно, убили бы его. Ну что ж, пусть попробует заключить сделку с правителем города. Возможно, он лучше его отблагодарит.

– Он пошел к правителю города! – резко воскликнул Хапу и затряс скрюченными, как когти, пальцами перед лицом моего отца. – Он переправился через реку и идет в Фивы. Правитель Фив недолюбливает нашего правителя, и, конечно, наш план дойдет до ушей фараона. Это был твой план ограбить гробницу, Юф-колдун. Теперь, если ты такой умный, что скажешь, если я последую за своим слугой спасать свою голову и признаюсь, что мне известен твой план.

Отец ничего не ответил, но его большая рука бесшумно смахнула с верстака нож, который Хапу использовал для изготовления небольших кистей из тростника, а потом поднял его.

Хану проворно подбежал к скамейке и занял оборонительную позицию, как если бы он готовился защититься от удара.

– Ты думаешь, что я такой дурак, – выпалил он, – чтобы вступить в заговор с Юфом-колдуном и не попытаться как-то защититься от внезапной смерти? Слишком многие сделали эту ошибку, мой друг. Если я умру насильственной смертью, то письмо дойдет до правителя, находящегося за рекой, и сообщит ему имя того, кто готовит яды для своих заказчиков, живущих в самом дворце царя.

– Ты знаешь слишком много, чтобы умереть, Хапу, изготовитель фигурок, – спокойно сказал отец, положив небольшой нож на то же самое место, откуда смахнул его. – И хотя ты не умрешь, но будешь жалеть о том, что остался жить. Сообщи мое имя за реку, если посмеешь, но учти, что у меня тоже есть друзья во дворце, и я думаю, ты скоро узнаешь, что у меня длинные руки.

Он повернулся и зашагал вниз по улице так быстро, что мне пришлось бежать за ним, крепко сжимая неокрашенного крокодила в руке.

Мать встретила нас потоком ругани: зачем, как только она ушла на рынок, отец взял то, что она купила накануне, и обменял на пиво.

– Ты ни на что не годный, ленивый вор и мошенник! – кричала она, замахиваясь на него метлой.

Отец отмахнулся от нее, как от мухи, и пошел к своей волшебной коробке, спрятанной в стене.

Волшебная коробка отца, сплетенная из тростника, была потрепанная, но все еще крепкая. Он всегда перевязывал ее полоской кожи, а узел обливал воском и оставлял на нем отпечаток своего зеленого амулета. Никогда прежде отец еще не открывал его в моем присутствии. Я подкрался на цыпочках так близко, что при тусклом освещении нашей лампы увидел, что же было в этой коробке. На первый взгляд ничего необычного: блестящая медная чаша с нацарапанными на ней странными знаками, нож из темного металла (железа) – очень редкая вещь, привезенная с севера. Там же было несколько банок со зловонной жидкостью, чаша с рассыпчатым темно-коричневым веществом, которое, как я знал, называлось ладаном, очень большой черноватый кусок воска и несколько кусков проволоки. Отец отодвинул все в сторону и начал доставать со дна разные маленькие мешочки из кусочков полотна, многие из которых я видел раньше.

Мне казалось странным, что отец дружил с цирюльниками. Это было особенно странно, потому что из экономии всегда брился сам. Каждый раз, когда на небе появлялась полная луна, отец отдавал часть своего заработка цирюльникам, и, как правило, один из них незаметно клал мне в руку маленький пакет для него. Отец никогда не скрывал, что собирает волосы, а когда я спрашивал, зачем они ему нужны, то смеялся и открыто говорил, что было бы хорошо иметь некоторую власть над теми людьми, с кем имеешь деловые отношения. Волосы были очень нужны для колдовства, и мне было очень интересно узнать, что отец сделает с Хапу.

Отец достал из коробки воск и стал разминать в ладонях маленький кусочек. Когда воск согрелся, отец прижал его к талисману, висевшему на его груди, а потом протянул мне этот кусочек воска с отпечатком.

– Возьми это, мой мальчик, – сказал он, – и отнеси пивовару. Скажи ему, что мне нужна черная собака для жертвоприношения этой ночью, когда будет всходить луна. И пусть не подведет.

Мать выхватила отпечаток.

– Давай я пойду, – сказала она. – Разве ты не обещал, что мы будем воспитывать нашего сына, как воспитывают всех других мальчиков?

Отец протянул руку, чтобы остановить ее.

– Он не станет колдуном за одну ночь! – сказал он. – Ты же знаешь, что все должно быть втайне и ни одна женщина не может помогать мне.

Я думаю, что впервые почувствовал весь ужас колдовства моего отца, когда взял ворчащего маленького черного щенка из рук пивовара. Его было рано забирать от матери, поэтому он все время пытался лизнуть меня в щеку, и мне приходилось крутить головой, чтобы увернуться.

– До полнолуния еще десять дней, – ворчал пивовар. – Скажи Юфу, что я не успел достать черную собаку, таких собак трудно найти.

Я кивнул и побрел домой, поскольку задавался вопросом, будет ли эта маленькая собака сопротивляться тому, что с ней должны сделать сегодня ночью на нашей крыше при свете луны. Щенок сильно сопротивлялся, и я облегченно вздохнул, когда отец бросил его обмякшее тело в темноту и взял из моих рук медную чашу, в которой была кровь собаки. Луна казалась маленькой, а бесчисленное количество звезд, подобно сверкающим глазам в таинственном небе, безмолвно и с удивлением смотрели на нашу жалкую жертву. Отец поднялся во весь рост и поднял чашу так высоко, чтобы даже слабый ветер смог бы донести запах крови к невидимым ноздрям. Я присел у огня и рассыпал ладан. Его зеленый дым стал расстилаться у ног отца и, поднимаясь выше, закрывал его голову и руки так, что мне казалось, будто отец парит в воздухе.

Небольшое полено, вспыхивая, отбрасывало странные тени. Позади отца было что-то неясное, а рядом со мной лежал маленький, расплавившийся кусочек воска. Маленькая восковая фигурка Хану, которую отец лепил, произнося проклятия, вдавливая волосы старика и смачивая ее еще теплой кровью жертвы, отбрасывала мерцающую танцующую тень. Округлые плечи, тонкая шея, маленькая голова фигурки были так похожи на старого Хапу, что я, думая о нем и о себе, представил, будто мы уменьшились до размеров пигмеев, в то время как отец достиг небес и разговаривал с теми, кто был выше звезд.

Отец, окутанный поднимающимся дымом, громким голосом назвал пугающее имя своего злого духа. Протяжный зловещий звук отозвался эхом в темноте и исчез, словно его поглотили слушающие уши на большом расстоянии. Далеко на востоке, в горах, отозвался шакал. Отец выплеснул темную жидкость из чаши на землю и воззвал к духу еще раз.

Дрожа, я встал на колени и поднял фигурку Хану, поскольку пришло время, когда я должен держать старика, в то время как отец делал с ним все, что хотел. Ладан уже весь сгорел, и, хотя дым все еще висел в тяжелом воздухе, я мог видеть, что отец наклонился и пламя осветило его медно-красное лицо, страшное от нарисованных полос, означающих власть. Руки отца покраснели, когда он стал нагревать тонкую проволочку на углях. Его рот походил на черную дыру, когда он произносил заклинания над маленькой восковой фигуркой – теплой от крови, со вдавленными в ее грудь волосами, принадлежавшими Хану.

Я держал Хапу в руках так, чтобы он не сопротивлялся, в то время как отец очень медленно поднес раскаленный проводок к щеке Хапу. Тот ничего не сказал, лишь от боли появилась восковая слеза и медленно покатилась по щеке. Внезапно я почувствовал, что больше не могу. С криком я отбросил фигурку Хапу и почувствовал обжигающий удар горящего проводка по руке. Отец взревел подобно самому злому духу, а я с громким визгом вскочил на ноги и бросился к лестнице, ведущей в теплую, уютную темноту дома.

Мне казалось, что за мной гонятся злые духи. Я помню только, как что-то схватило меня за ногу, и я кубарем со страшным грохотом скатился с лестницы. Я услышал, как подо мной хрустнула рука, а все остальное слилось в сплошном потоке света, боли, рыданий, пока наконец мои силы не иссякли и я уже не мог плакать.

Потом потянулись долгие дни и ночи, наполненные болью, в течение которых я почти ничего не замечал. Однако пожертвования, как обычно, приносили в полнолуние, и также до меня однажды дошел слух о могильщиках, что они затаились, пока не утихнут неприятности. По ночам отец всегда куда-то уходил и старался не появляться на улицах засветло. Я тоже не выходил на улицу, даже когда окреп, из-за страха, что соседские мальчики будут смеяться над моей искалеченной рукой. Я и отец часами сидели вместе в абсолютной тишине: он пил пиво, а я палкой выцарапывал рисунки на глиняном полу. Моя голова была полна мыслей, которые заполняли все мои дни. Отец меня не интересовал, разве только в те моменты, когда его взгляд надолго задерживался на мне.

Мать, как и раньше, была занята делами по дому, изредка, по мелочам, скандалила с отцом. Она никогда не обращалась ко мне с ласковым словом до самого вечера. Только тогда, когда отец направлялся к двери, осматривал улицу с одного конца до другого, а затем выскальзывал, как кот, у которого были срочные дела в темноте, мать подходила ко мне, гладила мою голову и приносила попить. Потом она садилась около меня, скрестив ноги, и рассказывала о Мемфисе и ее жизни там в молодости. Истории ее были одни и те же: о своем отце – художнике в храме Птах, брате и о той мастерской, где они жили. Она описывала причалы Мемфиса, рынки, улицы, как будто бы все это имело для нее большое значение. Иногда, слушая ее, я засыпал. Она никогда не спрашивала меня, интересно ли мне слушать все это, и даже не намекала, что эти рассказы относятся ко мне, за исключением одного случая.

Это произошло как-то ночью, когда моя рука болела сильнее обычного и я захотел избавиться от утомительных однообразных рассказов матери.

– Какое мне дело до всех этих художников? – раздраженно сказал я ей. – Кому я нужен – однорукий и ни на что не годный?

– Самым лучшим учеником моего отца был однорукий человек, – быстро ответила она. – Для этой профессии важны способности, а не сила.

Я обиженно молчал, поскольку был переполнен жалостью к себе и предпочитал думать о себе как бесполезном человеке, не пытаясь вернуться к полноценной жизни. Мать показала мне небольшой амулет, который она всегда носила, сделанный из зеленых стеклянных бусинок, надетых на скрученные золотые проволочки.

– За этот амулет, сынок, – не спеша произнесла она, – любой лодочник доставит тебя до Мемфиса.

Я сидел молча до тех пор, пока она со вздохом не забрала свой амулет, а утром, когда отец пристально смотрел на меня, я поймал себя на мысли, что рисую улицы Мемфиса в своем воображении. Я был погружен в мрачные мысли, которые могли бы продолжаться вечно, если бы не одно происшествие, изменившее всю мою жизнь.

Утром, проснувшись, я увидел краски и кисточки из тростника, приготовленные для меня, а около них небольшую изящную лодочку из обожженной глины. Это была копия самой красивой лодки, виденной мною когда-либо: погребальная ладья фараона, на которой перевозили саркофаги мертвых богов через реку к их тайным гробницам в горах. Я мог различить цветки лотоса на стебельках, изящно загнутую вверх корму ладьи, навес из крошечных пальм и под ним саркофаг с вырезанным лицом умершего и скрещенными на груди руками. Я с нетерпением взялся за кисть, представляя великолепные серебряные цветы и золото на погребальных ладьях. Все утро я просидел за тонкой работой, при этом не произнося ни слова, хотя знал, что это был подарок отца. Тем не менее я сел так, чтобы он мог видеть, чем я занимаюсь, и легкая улыбка скользила по лицу отца, как это было в те далекие времена, когда он наблюдал за моей игрой.

Мать стремительно вошла в комнату с кувшином воды и поставила его так поспешно, что вода расплескалась на пол.

– Пивовара схватили, – не успев отдышаться, выпалила она. – Вчера вечером пришли четверо и увели его. Я предупреждала тебя!

Отец спокойно опустил длинную тростинку в пиво и начал пить.

– Ну и что, – только и сказал он.

– Проклятие лежит на тех, кто грабит гробницы! – воскликнула мать с отчаянием в голосе. – Разве нам позволено открывать запечатанные усыпальницы и брать сокровища, предназначенные для того, чтобы радовать дух царя после смерти? Сначала Хану, а теперь пивовар! Мы все плохо кончим. – Она заломила руки и согнулась, будто бы ей было нестерпимо больно.

Отец пожал плечами и остался совершенно невозмутимым.

– Пивовар не будет молчать, конечно, – согласился отец, – ну и что? Он знает только имена стражников, которых подкупили, и тех людей, которые копали тайный ход, но вот увидишь, он умрет раньше, чем успеет всех выдать. Правитель города должен быть осторожен, но он все еще хочет получить свою долю богатства. Тем не менее он покровительствует мне, поскольку надеется, что я помогу ему захватить сокровища.

– Но он может найти других исполнителей.

– Может. – Отец подвинулся на циновке так, чтобы опереться о стену, и посмотрел прямо в лицо матери. – Я подумал и об этом, – сказал он, – но я еще выжидаю, так как не хочу остаться без золота. – Он быстро поглядел на дверь и понизил голос: – Мы завалили тайный ход огромным валуном, когда правитель Фив начал расследовать грабежи. Мы позвали шестерых, чтобы задвинуть камень, ведь никто из нас не должен проникнуть туда и забрать сокровища, пока все не успокоится. Вот уже много месяцев я думаю об этом камне.

– Почему?

Отец повернулся ко мне и начал что-то чертить на земле тростинкой, через которую пил пиво.

– Мы спешили, камень был слишком тяжелым, поэтому мы не смогли плотно закрыть вход, и нам пришлось завалить его щебнем и небольшими камнями.

– Ну и что?

– Я все время думаю о том, что маленький мальчик смог бы пролезть в проход, – сказал он.

Я перестал раскрашивать ладью, догадавшись, что отец не зря сделал мне подарок. Мать стала меня защищать.

– Ты же поклялся, что не будешь использовать мальчика снова! – кричала она, торопливо закрывая меня. – Разве мало ты навредил ему?

– Но это будет в последний раз, к тому же это не колдовство. Ты лучше подумай о том, что мы никогда не сможем разбогатеть без его помощи.

– Я думаю только об одном: ты же обещал оставить мальчика в покое.

– Я подчиняюсь своему злому духу, – сказал отец, – что он приказывает, то я и делаю. Если для достижения цели нужен ребенок, то я никогда не оставлю его в покое.

В доме воцарилась тишина. Отец закрыл глаза, показывая, что разговор окончен, и растянулся во весь рост у стены. Мать подошла к кувшину с водой, устало подняла его и понесла в заднюю комнату, где готовила еду. Затем она вернулась и наблюдала, как я работаю, разгоняя ногой разлитую по полу воду. Когда она ушла, я увидел на земле рядом с собой ее маленький амулет. Я продолжал раскрашивать ладью, и моя рука даже не дрогнула, хотя я понял знак, который она подала мне. Мы долго ждали, отец и я, при этом каждый был занят своими мыслями, о которых мы не могли говорить все эти долгие месяцы. Теперь наступил конец ожиданию, потому что я уже достаточно силен, чтобы сделать то, что должен. Я встал, держа маленькую ладью в руке, и спокойно пошел к двери.

Отец лежал с закрытыми глазами, тяжело дыша, но на самом деле он не спал, просто было очень жарко. Я очень тихо пробрался, не потревожив его, выскользнул за порог и исчез за углом дома. Стоял полдень. Собаки лежали в тени, а владельцы лавок дремали под навесами, сквозь сон наблюдая за своим товаром. Никто не обратил внимания на мальчика, если не считать нескольких нищих, которые сидели в тени стены с пустыми чашами у ног и с надеждой открыли покрасневшие глаза при звуке шагов. Спасаясь, я бежал через весь город, зажав в руке последнюю игрушку, сделанную моим отцом, и последний подарок моей матери.