Текст книги "Восточная мудрость"

Меджнун

 
Спросили Меджнуна: «Что сталось с тобой,
Ты больше не ходишь в наш стан кочевой?
Ужель позабыта тобою Лейла,
И в сердце Меджнуна другая вошла?»
Несчастный страдалец расплакался вдруг:
«Зачем ты меня истязаешь, о друг?
И так на душе безысходная боль,
Зачем еще сыплешь на раны ты соль?
Разлука – не признак забвенья, друг мой,
К разлуке судьба принуждает порой».
«Доверь мне, – сказал собеседник в ответ, –
Могу передать я любезной привет».
«Не надо, – ответил, – ты нас пожалей,
Совсем о Меджнуне забудь перед ней».
 

Махмуд и Аяз

 
Сказал враг Махмуда: «Скажу без прикрас,
Совсем некрасив ведь хваленый Аяз.
Ах, может ли розу любить соловей,
Коль нету ни красок, ни запаха в ней?»
Сказали Махмуду об этих словах,
И молвил, сердито нахмурившись, шах:
«Аяз не телесной мне мил красотой,
Но нравом своим и прекрасной душой».
 
 
В пути раз верблюд не осилил подъем,
Упал, и разбилась шкатулка с добром.
Пришпоривши лошадь, умчался Махмуд, –
Пускай приближенные все разберут.
Из всадников каждый туда поскакал,
Чтоб жемчуг себе захватить или лал.
Остался без свиты Махмуд-властелин,
За ним устремился Аяз лишь один.
Спросил его шах: «Из добра моего
Что взял ты?» Ответил Аяз: «Ничего.
Вослед за владыкой погнал я коня.
Ах, долг мой дороже богатств для меня!»
 
 
Вещественных благ если ищешь, любя.
Не милого любишь ты, знай, а себя.
Коль рот твой от алчности будет открыт,
Для слуха глагол сокровенный молчит.
Ведь истина – это роскошный чертог,
А похоть и страсть – пыльный облак дорог.
Закрыт этой пылью прекрасный дворец,
Его ты не видишь, хоть ты не слепец.
 

Рассказ

 
Бродил я со старцем Фарьябской земли,
И к морю в Магрибе мы с ним подошли.
Имея дирхем, на корабль я был взят,
На старца же крикнули грозно: «Назад!»
Скупой капитан состраданья не знал,
И отдали негры-матросы причал.
Я горько заплакал от тех неудач,
Но крикнул мне старец со смехом:
«Не плачь! Меня проведет над глубинами тот,
Кто этот корабль над пучиной ведет».
Не сон ли, не призрак ли это? Средь волн
Стоит он. Молитвенный коврик, как челн.
Взволнованный этим, всю ночь я не спал,
А он поутру предо мною предстал:
«Чего ты дивишься? Всесилен ведь бог,
Он мне переплыть через море помог».
 
 
Как можно дивиться тому, что святой
Проходит чрез воду иль пламя живой?
Не знающих страха и резвых ребят
Всегда матерей попеченья хранят.
Вот так же господь охраняет людей,
Угодных ему, от огня и зыбей.
От пламени им Авраам был спасен,
От Нильских глубин Моисея спас он.
Ведь если поддержит искусный пловец,
По Тигру плывет, не колеблясь, малец.
Но коль загрязнил ты и дух свой, и плоть,
Тогда берегись! Не поможет господь!
 
 
Довольно блуждать по тропинкам ума!
Стремись только к богу. Все прочее – тьма!
Ведь ясно? Но слушай, что скажет иной
Придира и умник, качая главой:
«Коль мир наш – ничто, что ж такое тогда
И люди, и птицы, и тварей стада?»
Умно ты спросил. Но послушай, мой свет,
Что молвлю тебе я на это в ответ:
Поля, океан, небосвод и гора,
И люди, и бесы, и духи добра
Так малы пред богом, что мы бытием
Едва ль прозябание их назовем.
Как грозен морей взбаламученных вид!
Как солнце безмерно высоко горит!
Но знай: духовидцев возвышенный взор
Объемлет такой безграничный простор,
Что солнце покажется меньше зерна,
А семь океанов – как капля одна.
Царь славы поднимет свой стяг – и весь мир
В ничто превращается, жалок и сир.
 

Рассказ

 
Однажды помещику с сыном в пути
Пришлось через лагерь султанский пройти.
Здесь витязи с саблей, с секирой в руках,
В атласных одеждах, в златых кушаках,
Там ловкие лучники царских ловитв,
Метатели стрел для охот или битв.
Одни все в шелку и в парче удальцы,
На прочих достойные шаха венцы…
На пышность и блеск любовался юнец,
Вдруг видит – совсем изменился отец,
Смутился, понурился, весь побледнел,
Сторонкой пройти незаметно хотел.
Сказал ему сын: «О отец, ведь в своей
Деревне ты всех именитей, властней.
Чего же ты здесь приуныл, как дервиш?
Чего, как осиновый лист, ты дрожишь?»
«Да! Власть я имею, – ответил отец, –
Но ей за пределом деревни – конец».
Ах, так же все сильные мира дрожат,
Достигнув предвечного царствия врат!
Имеющий власть в деревушке своей,
Опомнись! В гордыне пустой не косней!
Услышавши мысль иль хотя бы намек,
Подхватит Са’ди, глянь – и в притчу облек!
 

Светляк

 
Наверно, в садах замечал ты в ночи:
Блестит червячок, точно пламя свечи;
Спросил я: «О ты, озаряющий тьму,
Куда ты скрываешься днем, не пойму?»
Во прахе рожденный смиренный червяк
На это ответил, послушайте как!
«Я вовсе от солнца не прячусь, о нет!
Да только при солнце не виден мой свет».
 

Рассказ

 
Раз в Сирии бунт подавляли войска,
Схватив, на допрос повели старика.
Цепями окованный, тот человек
Сказал – слов его не забуду вовек:
«Когда б не позволил верховный судья,
Свершилась бы разве неправда сия?
Злодеев моих полюбить я готов,
Ведь это сладчайший послал сих врагов.
Ах, люди – ничто! Все от бога всегда:
Величье и радость, позор и беда».
Коль горько лекарство, не морщься, о друг
Ведь зелье сие исцелит твой недуг.
Что врач назначает, прими и не плачь,
Недужный бывает ли сведущ, как врач?
 

Рассказ

 
Поэт стал Саада Зенги восхвалять.
(Да будет над прахом царя благодать!)
Был щедро осыпан подарками он
И в царский роскошный наряд облачен.
Но вот на одном из червонцев слова:
«Господь – наше все», прочитал он едва,
Как, весь взволновавшись, дареный наряд
Сорвал и в пустыню бежал безогляд.
Спросил его некий пустынник: «О друг,
В чем дело? Чего взволновался ты вдруг?
Сначала ты прах лобызал пред царем,
Зачем же бежал от него ты потом?»
«Сперва пред людьми я, – поэт отвечал, –
В надежде и в страхе, как тополь, дрожал.
Реченье “Господь – наше все” я потом
Прочел и теперь не нуждаюсь ни в ком».
 

Рассказ

 
Был некто во власти любви, как и я,
Такую же муку терпел, как моя.
Он мудрым когда-то считался, и вот
Считать его стал за безумца народ.
Но все притеснения легко он сносил:
Так много в любви почерпаем мы сил.
Глава опускалась под молотом бед,
Как шляпка гвоздя, но не плакал он, нет!
Так много любовных мечтаний, и столь
Мучительна сердца влюбленного боль,
Что были обиды ему нипочем,
Кто тонет, тот мало напуган дождем.
Кто любит, тот твердо готов перенести
И смертные муки: ах, что ему честь!
Раз ночью, принявши красавицы лик,
На ложе к любовнику дьявол проник.
Проснулся влюбленный, грехом осквернен,
Нечистым себя для молитвы счел он.
Свершить омовенье помчался бегом,
Но за ночь источник окован был льдом.
Желая добра, кто-то крикнул: «Постой,
Умрешь ты от этой воды ледяной!»
Со стоном влюбленный ответил ему:
«О друг, замолчи, увещанья к чему?
Я эту красавицу так полюбил,
Что дольше терпеть не имею я сил:
Ни ласки, ни жалости нет у нея,
Ах, до смерти, друг мой, измучился я!»
Господь нас из глины, друзья, сотворил,
И душу бессмертную в нас он вложил.
О, как же не чтить нам господень приказ,
Коль щедрости столько излил он на нас?
 

Рассказ

 
На флейте играя, красивый юнец
Сжигал восхищением много сердец.
За это родитель его попрекал,
Бранился и флейту, случалось, сжигал.
Но вечером как-то прислушался он
И сына игрой был в тот раз восхищен.
Воскликнул он: «Флейту сжигал я в огне,
А ныне огонь разгорелся во мне!»
Ты знаешь ли, в пляске зачем круговой
Дервиши махают руками порой?
Они открывают наитья врата,
А мир отстраняют, ведь мир – суета!
В восторге любовном коль пустишься в пляс,
Всем телом твоим пусть владеет экстаз.
Допустим: искусный пловец ты, но все ж,
Едва ли одетым ты в воду пойдешь.
Приличия, чести одежды долой,
Чтоб лучше сумел ты бороться с водой.
Приманки мирские, как путы, порви,
Тогда лишь достигнешь слиянья в любви.
 

Рассказ о мотыльке и свече

 
Раз дал мотыльку кто-то добрый совет
Любви отыскать поскромнее предмет.
«Пред гордой свечой увиваться тебе ль?
Ищи же другую, доступную цель.
Не страшен огонь саламандре одной,
В сей битве любовной потребен герой.
Сильнейшего в схватке ужель победишь?
От солнца летучая прячется мышь.
Смешно уповать на любовную связь,
Коль милый враждует с тобой, не таясь.
Никто не поддержит тебя, мотылек,
От всех ты услышишь один лишь упрек.
Коль нищий посватает царскую дочь,
Прогонят его с поношеньями прочь.
Воззрит ли свеча на тебя? Ведь, горя,
Она привлекает вниманье царя.
Красуясь в придворном, блестящем кружке,
Не вспомнит она о тебе, бедняке.
Им светит она, весела и нежна,
Тебя же, беднягу, сжигает она».
Внемли, мотылек что ответил тогда:
«Ах, если сгорю я, ну что за беда?
Я стал и без этого жертвой огня,
Огонь этой страсти обуглил меня.
Я знаю, смеется она надо мной.
Но что же мне делать, коль отнят покой?
Пойми: ведь в огонь я бросаюсь не сам –
Покорен я страсти влекущим цепям.
Я издали видел ее на окне
И весь загорелся, хоть не был в огне.
Бессильны упреки, властительна страсть,
Пред милой я рад бездыханным упасть.
Ведь я и при жизни ничто перед ней –
Совсем уничтожиться жажду скорей.
И если я стану добычей огня,
Быть может, жестокая вспомнит меня…
Ты мне говоришь, чтобы, бросив свечу,
Нашел бы я ношу себе по плечу.
Но разве ты скажешь: умолкни, не ной,
Тому, кто опасно ужален змеей?
Пред тем, кто не в силах исполнить совет,
О друг, красноречие тратить не след.
Коль выронил всадник поводья из рук,
Ужель закричишь ты: “Потише, мой друг!”
В Синдбадовой книге читал ты иль нет:
“Любовь, точно пламя, как ветер – совет”.
От ветра огонь полыхает сильней,
А тигр от ударов становится злей.
Желая добра, все ж подругу подстать
Напрасно ты мне предлагаешь искать.
Нет! С равными время свое не губя,
Стремись только к тем, кто достойней тебя.
Кто истинно любит – идет, не боясь,
Его не утешит доступная связь.
Лишь только я страсти почувствовал пыл,
Я в этот же миг о себе позабыл.
Тот жертвы боится, кто любит себя,
Любовники жертвуют жизнью, любя.
Коль смерти для всех неизбежен приход,
Пусть лучше любимая сразу убьет.
Пусть лучше меня убивает она.
Коль гибель для всех все равно суждена,
К чему дожидаться назначенных дней?
Умру я в ногах у любимой моей».
 
 

* * *

Из праха нас бог сотворил. О рабы,
Склоните же к праху пред господом лбы!
Не жадничай. Блага чужого не тронь.
Из праха рожден ты, – не будь, как огонь.
Вздымается пламя, грозя и паля,
Меж тем как смиренно простерлась земля.
Из спеси огня духи зла изошли,
Но создан Адам из смиренной земли.
 

Притча

 
Из тучи раз капля скатилась одна
И, море увидев, была смущена:
«Безбрежен простор океана, а я?
Что значит здесь жалкая доля моя!»
И так на себя со смиреньем смотря,
Вдруг сделалась перлом, достойным царя,
И волей небес обрела благодать –
Жемчужиной в царском венце воссиять.
Смирившись, высоко была взнесена,
Исчезнуть стремясь, жизнь прияла она.
 

Рассказ

 
Сошел с корабля раз на греческий брег
Достойный один молодой человек.
Спознали в нем мыслей и чувств высоту,
И был он в дервишеском принят скиту.
Сказал раз ему настоятель: «Во храм
Ступай и оттоль убери сор и хлам».
Услышав приказ, тотчас вышел мюрид,
Но больше совсем не вернулся он в скит.
О том рассудили меж братии так:
«Знать, службой гнушается этот чужак».
И кто-то из служек, его повстречав,
К нему обратился: «Ведь ты был неправ.
Бежать, о гордец, от служенья нельзя,
Служенье смиренное – к богу стезя».
Тут послушник бывший, заплакав, в ответ
Промолвил: «О друг дорогой, о мой свет!
Вошел я в мечеть. Сора не было в ней.
Знать, сор заключался в особе моей.
Поспешно я вышел оттуда тогда,
Чтоб скверности там не осталось следа».
Смирись, о вступивший на подвига путь,
И кроме смиренья о всем позабудь.
Ах, если ты к небу стремишься, смирись:
По лестнице этой поднимешься ввысь.
Склонись униженно пред богом во прах,
Ведь долу склоняется ветка в плодах.
 

Рассказ

 
Раз вышел из бани – тот день был Байрам
Честной Баязид, шейх из града Вистам.
В то время как он направлялся домой,
Над ним кто-то высыпал чашку с золой,
Испачкав чалму и власы мудреца,
Но молвил он, прах отирая с лица:
«Ах, что мне зола! Для меня все равно:
На адский огонь осужден я давно».
Кто праведен, тот беспощаден к себе.
Не внемлет господь себялюбца мольбе.
Величье отнюдь не в надежде пустой,
Не в спеси, не в призрачной славе земной.
Принизившись здесь, воспаришь в небесах,
За гордость же будешь низринут во прах.
Не любит господь гордецов. Трепещи!
Коль хочешь величья, его не ищи.
У тех благочестья напрасно искать,
Кто видит лишь в благах мирских благодать.
Коль дух твой высоких взалкал степеней,
С презреньем глядеть не моги на людей.
Ведь нечего думать о том, чтоб мудрец
Склонился пред спесью твоею, гордец.
И высшая степень, по-моему, в том,
Чтоб люд о тебе отзывался добром.
Ведь, если надменен с тобой кто-нибудь
Из равных, одобришь ли это? Ничуть!
И так же к тебе отнесутся, пойми,
Коль будешь спесив и надменен с людьми.
Высокую степень иль должность заняв,
Не смейся над теми, кто сир и без прав.
Высокопоставленный может упасть,
И вот перейдет к угнетенному власть.
Пусть ты безупречен, пусть грешен Са’ди,
Но все же его не брани, пощади.
Один за святилища взялся кольцо,
Другой в кабаке попивает винцо.
Но вдруг богомола господь не взлюбил,
А бражник, быть может, создателю мил,
Он дверь покаянья отверзет ему,
Меж тем как святоши мольбы ни к чему.
 

Нищий правовед и судья

 
Раз бедный законник явился к судье,
Явился и сел на почетной скамье.
Сердито судья на беднягу взглянул,
А пристав пришел, за рукав потянул:
«Вставай, недостоин ты здесь восседать.
Сядь ниже, иль вовсе отправишься вспять.
Почетного места достоин не всяк,
Ведь место сие – уважения знак.
Я вижу, что ты устыдился теперь
И к мерам другим не прибегну, поверь.
Кто скромно садится на месте своем,
Того не изгонят оттоль со стыдом.
Забудь о местах именитых людей,
Быть львом не старайся, коль нету когтей».
И вспомнились мудрому мужу тогда
Несчастная доля его и нужда.
Он вздох из груди безнадежный извлек,
Смиренно поднялся и сел в уголок.
Меж тем обсужденья настала пора,
И прения начали прав доктора.
Мгновенно меж них возгорелась вражда,
Твердили настойчиво: «нет» или «да»,
Как будто в палате судилищной той
Свели петухов на отчаянный бой.
Один, как хмельной, бесновался во зле,
Другой кулаком колотил по земле.
Все более путался спор их и вот –
Запутался так, что ни взад, ни вперед.
Тогда-то, смущенье свое одолев,
Воспрянул законник-бедняк, точно лев,
И молвил: «Борцы за господний завет,
Мужи, откровенья хранящие свет!
Ведь доводы мудрые в споре важней,
Чем сила и крепость гортаней и шей.
Внемлите! Я в этих делах не простак».
Сказали ему: «Говори, если так».
Тут речью своей, как печаткой кольца,
Отметил мудрец правоведов сердца.
В пустые прикрасы не вдавшись ничуть,
Предмета затронул он самую суть,
И, кончивши речь, ото всех он собрал
Обильную жатву горячих похвал.
Он правил конем красноречья лихим,
Увязшим ослом был судья перед ним.
Одежду судейскую сняв и чалму,
Судья захотел передать их ему:
«Я сразу твой сан не сумел распознать,
Я встречи тебе не устроил подстать.
Как жалко, что ты при таланте таком
Находишься, друг, в положеньи плохом».
Тут пристав, приблизившись к мужу, ему
С почетом судейскую подал чалму,
Но молвил он, дар отстранивши рукой:
«Тщеславья и гордости путы долой!
Как завтра останусь средь бедных людей
Я в этом тюрбане длиной в пять локтей?
Ведь если муллою меня назовут,
Презренен мне бедный покажется люд.
Вода ключевая чиста и светла,
В каком бы сосуде она ни была.
Главу украшает величье ума,
А вовсе не пышная в складках чалма.
Пусть пышной чалмой голова обвита,
Что толку, коль будет, как тыква, пуста?
Чалмой, бородой не кичись, голова, –
Из хлопка чалма, борода – как трава.
Ведь ежели в муже прекрасен лишь вид,
Пускай он, подобно картинке, молчит.
Во что бы ни стало ко власти не рвись, –
Сатурн высоко, но зловеща та высь.
Тростник для циновок хоть вырос велик,
Но сахарный все же ценнее тростник.
Пусть пышная свита идет за тобой,
Что толку, коль будешь ты слаб головой?
Стеклянная бусина молвила так,
Когда ее поднял какой-то чудак,
За жемчуг приняв:,Всякий, знающий толк,
Отбросит меня. Не клади меня в шелк“.
Улитка, которая в розах сидит,
Ничем не отлична от прочих улит.
Тот лучше не стал, кто в богатстве процвел,
Осел в чепраке дорогом, все ж осел».
Так он говорил. Красноречья водой
С души он смывал раздражения зной.
Обиженный резко всегда говорит, –
Коль враг твой упал, пусть он будет добит.
Воспользуйся, ежели случай хорош, –
Злодей коль повержен, его уничтожь.
Судья оглушенный приник и притих
И только из книги божественной стих
«Поистине день сей тяжел» он шептал,
Да руки кусал да глазами сверкал.
А бедный законник в тот миг из суда
Ушел, по себе не оставив следа.
Волненье возникло и спрашивал всяк:
«Откуда явился сей дерзкий чужак?»
Расспрашивал пристав: видал кто иль нет
Мужчину таких и таких-то примет?
И некий ответил ему гражданин:
«Так сладко сказать мог Са’ди лишь один».
Ответ сей прекрасен, и прав этот суд,
Коль горькую истину сладкой зовут!
 

Рассказ о покаянии царевича

 
В Гяндже жил царевич в минувшие дни
Такой нечестивец, что бог нас храни!
Однажды он, пьяный, явился в мечеть
И начал там песню бесстыдную петь.
Меж тем находился на месте своем
Мудрец именитый во храме святом,
Среди почитателей рьяных своих, –
Ведь мудрые всюду находят таких.
От пьяных бесчинств забулдыги-юнца
Стеснились печалью и мукой сердца.
Но если неверен властителя путь,
Найдется ль смельчак, чтоб его упрекнуть?
Чеснок ведь пахучее розы. Кимвал
И лиру, и арфу всегда заглушал.
Все ж если воздействия путь не закрыт,
Сидеть безучастным калекою – стыд.
Пусть немощна длань, пусть бессилен язык,
Но нравственной силою мудрый велик.
И вот к мудрецу почитатель один,
Смиренно склонившись, воззвал: «Господин,
Взмолись же, – ведь мы без влиянья, без сил,
Чтоб дерзкого пьяницу бог поразил.
Молитва и пламенный вопль мудреца
Сильней топора и меча-кладенца».
Подвижник, услышав такие слова,
Взмолился: «О господи, царь естества!
Ты князя младого спаси, сохрани
И даруй ему беспечальные дни».
Тут кто-то воскликнул: «Зачем, не пойму,
Желаешь ты благ нечестивцу сему?
Кто блага злодею желает, ведь тот
Беду призывает на добрый народ!»
Ответил мудрец: «Не волнуйся, о друг,
Ты смысла не понял, усвоил лишь звук.
Хотел я, чтоб бог к покаянью призвал
Царевича. Людям я зла не желал.
Ведь тот, кто пред богом покается, знай,
Тот внидет в господень сияющий рай.
Пусть бросит он радость пиров и вина
Для жизни, что вечного счастья полна».
Возвышенной мудрости полный глагол
До слуха царевича кто-то довел.
Услышал – и облаком грусти глаза
Затмились, и в них показалась слеза,
Тогда как на сердце зажегся костер,
И долу смущенный потупился взор.
И вот – в покаяния двери стучась –
Послал мудрецу приближенного князь:
«На помощь притти соизволь. Пред тобой
Готов я покорно склониться главой».
Отправился к царским палатам мудрец,
Вошедши, он взором окинул дворец.
Светильников много, сластей и вина,
Хмельными гостями палата полна.
Кто был без сознанья, кто чуть под хмельком
Кто пел, ендову наливая вином.
Тут слышится пенье, рокочет струна,
Там кравчий кричит: «Ну-ка, выпьем до дна!»
Здесь всякий рубиновой влагою пьян,
Арфистки, как арфа, сгибается стан.
Смежает глаза и склоняется вниз
Здесь каждый, и бодро глядит лишь нарцисс.
Сливается лютни с тимпанами звон,
И слышится флейты страдальческий стон.
Но князь приказал – оземь все и в куски.
И вмиг вместо шума – безмолвье тоски.
Поломаны лютни и арфы вконец,
Мгновенно забыл о напеве певец.
Забросан камнями украшенный стол,
Конец всем сосудам и кубкам пришел.
Из схожего с уткой сосуда вино
Течет, как утиная кровь, все равно.
Беременной долго была сулея,
Вмиг дочь родилась – золотая струя.
Бутылка, увидев, что ранен бурдюк,
Кровавые слезы роняет, как друг…
Но князь, не довольствуясь тем, приказал
Весь новыми плитами вымостить зал
Затем, что отмыть не могла б никогда
Тех винных, рубиновых пятен вода.
Не диво, что был и бассейн сокрушен –
Вином пропитался достаточно он.
С тех пор, коль бралась чья за лиру рука,
Как бубну, давали ему тумака.
Арфист ли являлся достаточно смел,
Вмиг, лютне подобно, он трепку имел.
А что же касается князя, то он
Стал строгим подвижником с этих времен.
А раньше? Как часто во гневе отец
Приказывал сыну: «Опомнись, юнец!»
Но сын не боялся оков и угроз,
И пользу глагол мудреца лишь принес.
Но если бы резок тогда и суров
Был глас мудреца: «Отвратись от грехов!»
Вином и гордынею пьян, разъярясь,
Убил бы подвижника вспыльчивый князь.
Рычащего льва не удержишь щитом,
Пантеру едва ль испугаешь мечом.
Врага одолеешь ты лаской своей,
А резкостью ты оттолкнешь и друзей.
Не будь же суровым и жестким, о брат,
Смотри: к наковальне безжалостен млат.
С властителем резок не будь никогда, –
От этого будет одна лишь беда.
Да будет со всяким покладист твой нрав,
Кто б ни был он: властен иль сир и без прав.
Ведь слабого добрая речь подбодрит,
А гордый, быть может, почувствует стыд.
Удачу дает только добрая речь,
А резкая – злобу лишь может навлечь.
Учись сладкоречью, о друг, у Са’ди,
Злонравцу угрюмому молви: уйди!
 

Продавец меда

 
Был некий торгующий медом купец
Прекрасен и молод – мученье сердец.
Он строен был дивно, и больше, чем мух,
Всегда покупателей было вокруг.
И если бы яд продавал он, народ
Такую отраву считал бы за мед.
А некто увидел, как бойко дела
Его развивались, и – зависть взяла.
Усердно он занялся этим трудом,
Но, медом торгуя, был уксус лицом.
Весь город избегал он, клича народ,
Но даже и муха не села на мед.
И за день добыть не сумев ни гроша,
Вернулся домой утомлен, чуть дыша,
Угрюм, точно грешник пред страшным судом
Иль узник, расстроенный праздничным днем.
Жена ему молвила: «Если твой вид
Угрюм, то и мед у тебя загорчит».
Нрав добрый – одна из небесных отрад,
Злонравцу ж дорога указана в ад.
И теплой, речною напиться водой
Все ж лучше, чем этой струей ледяной.
Коль сложена скатерть и в складках чело,
Обед у такого хозяина – зло.
Угрюмо, о друг, не нахмуривай лба,
К злонравцу безжалостна будет судьба.
Допустим, что золотом ты не богат,
Так что ж, как Са’ди, ты не ласков, о брат?