Текст книги "В объятиях смерти"

– Что удалось выяснить в отношении его арсенала? – Уэсли продолжал делать записи. – Вы проверили его по базе данных?

– Оружие числится зарегистрированным на его имя, – ответил Марино, – и у него есть лицензия на ношение личного оружия, выданная шесть лет назад здесь, в северной Вирджинии, каким-то дряхлым судьей, который с тех пор вышел в отставку и переехал куда-то на юг. Согласно биографическим данным, включенным в запись, которую я получил из окружного суда, в то время, когда Прайс получил лицензию, он был неженат и работал в округе Колумбия в скупке золота и серебра под названием «Финклштейн». И угадайте, что теперь? «Финклштейна» больше не существует.

– А как насчет записей в Департаменте автомобильного транспорта? – продолжал записывать Уэсли.

– Никаких претензий. На его имя зарегистрирован восемьдесят девятый БМВ по адресу в округе Колумбия. В его старом договоре на аренду указано, что он работает сам на себя. Я собираюсь тряхнуть налоговую инспекцию, чтобы получить данные об уплате их налогов за последние пять лет.

– Может быть, он частный сыщик? – спросила я.

– Во всяком случае, не в округе Колумбия, – ответил Марино.

Уэсли поднял на меня глаза и сказал:

– Кто-то его нанял. Для какой цели – мы до сих пор не знаем. Он явно не выполнил задания. Кто бы за ним ни стоял, он может повторить попытку. Я не хочу, чтобы ты столкнулась с еще одним таким же.

– Надеюсь, всем очевидно, что я тоже не жажду этого.

– Я хочу сказать тебе, – продолжал он отеческим тоном, – чтобы ты избегала ситуации, в который можешь оказаться уязвимой. Например, не следует засиживаться в кабинете, когда в здании никого не остается. Я имею в виду не только уик-энды. Если ты работаешь до шести-семи вечера, а все остальные ушли домой, то выходить на темную стоянку и садиться в свой автомобиль в одиночестве – паршивая идея. Может быть, ты могла бы уходить в пять, когда вокруг много глаз и ушей?

– Я учту это, – сказала я.

– Или если тебе нужно уйти позже, Кей, позвони охраннику и попроси его проводить тебя до машины, – продолжал Уэсли.

– Черт, позвони мне, в конце концов, – вызвался Марино, – у тебя же есть номер моего вызывающего устройства. А если со мной нельзя связаться, попроси диспетчера прислать автомобиль.

«Прекрасно, – подумала я. – Если мне повезет, то я доберусь домой к полуночи».

– Просто будь предельно осторожна. – Уэсли сурово взглянул на меня. – Все теории – в сторону, убиты два человека, и убийца все еще на свободе. Вид жертв, возможные мотивы преступлений представляются мне достаточно необычными, чтобы допустить все что угодно.

Его слова крутились в моей голове по дороге домой. Если допускать все, то ничего невозможного нет. Один плюс один – не равно трем, или все-таки равно? Казалось бы, смерть Стерлинг Харпер не имеет отношения к гибели ее брата и Берил. Она – из другого уравнения. Или все-таки имеет?

– Ты сказал мне, что мисс Харпер не было в городе в тот день, когда была убита Берил, – обратилась я к Марино. – Что-нибудь еще удалось выяснить?

– Нет.

– Как ты думаешь, она уезжала на машине?

– Нет. У Харперов одна-единственная машина – это белый «роллс-ройс», и в день смерти Берил его брал Кери.

– Ты уверен?

– Я проверил это в баре «Калпепер». В тот вечер Харпер пришел в обычное время. Подъехал как обычно и уехал около шести тридцати.

* * *

В свете последних событий, думаю, никому не показалось странным, когда в понедельник утром на собрании персонала я объявила, что беру ежегодный отпуск.

Предполагалось, что инцидент с Джебом Прайсом настолько потряс меня, что мне потребовалось уехать, чтобы взять себя в руки и на какое-то время закопать голову в песок. Я никому не сказала, куда собираюсь, так как сама еще не знала этого. Я просто ушла, оставив заваленный бумагами стол и испытывающую тайное облегчение секретаршу.

Вернувшись домой, я все утро провисела на телефоне, обзванивая авиакомпании, обслуживающие ричмондский аэропорт «Бирд», наиболее удобный для Стерлинг Харпер.

– Да, я знаю, что это минус двадцать процентов, – сказала я билетному агенту авиакомпании «ЮС-эйр». – Вы не понимаете. Я не пытаюсь поменять билет. Это было несколько недель назад. Я пытаюсь выяснить, вылетала ли она вообще.

– Речь идет не о вашем билете?

– Нет, – повторила я в третий раз, – билет был на ее имя.

– Тогда она должна сама связаться с нами.

– Стерлинг Харпер мертва, она не может сама связаться с вами.

Испуганное молчание.

– Она умерла внезапно примерно в то время, когда предполагал предпринять путешествие, – объяснила я. – Если бы вы могли просто проверить по своему компьютеру…

И так далее, и тому подобное. Под конец я уже повторяла все это не задумываясь. В «ЮС-эйр» ничего не обнаружилось, так же как и в компьютерах Дельты, Юнайтед, Америкэн и Истэн. Насколько можно было судить по данным билетных агентов, в течение последней недели октября, когда была убита Берил Медисон, мисс Харпер не улетала из Ричмонда. Она также и не уезжала на машине. Я очень сомневалась, что она воспользовалась автобусом. Оставался поезд.

Агент компании «Эмтрак», которого звали Джон, сказал, что его компьютер не работает, и спросил, не может ли он мне перезвонить. Я повесила трубку как раз в тот момент, когда кто-то позвонил в мою дверь.

Еще не было двенадцати. День был кислый и хрустящий, как осеннее яблоко. Солнечный свет разрисовал мою гостиную белыми прямоугольниками и бликовал на ветровом стекле незнакомой серебристой «мазды-седана», запаркованной на моей подъездной аллее. Через глазок я разглядела, что перед моей дверью стоит бледный светловолосый молодой человек с опущенной головой и поднятым до ушей воротником кожаной куртки. Перед тем как открыть дверь, я засунула свой тяжелый «руджер» в карман теплого жакета.

Я не узнала его до тех пор, пока не увидела в упор.

– Доктор Скарпетта? – нервно спросил он.

Я не сдвинулась с места, чтобы пропустить его внутрь, моя правая рука твердо сжимала в кармане рукоять револьвера.

– Пожалуйста, простите, что я вот так появился перед вашей дверью, – сказал он. – Я звонил вам в отдел, и мне сказали, что вы отпуске. Я нашел вас по справочнику, но телефон был занят. Тогда я решил, что вы дома. Мне, ну… мне действительно нужно поговорить с вами. Вы позволите войти?

При личной встрече он выглядел даже еще более безвредным, чем на видеопленке, которую мне демонстрировал Марино.

– О чем речь? – твердо спросила я.

– Берил Медисон, это о ней. Э… меня зовут Эл Хант. Я не займу много вашего времени. Я обещаю.

Я отступила от двери, и он зашел внутрь. Он уселся на диване в моей гостиной, и его лицо стало белым, как алебастр, когда он на мгновение задержался взглядом на рукоятке моего револьвера, высунувшейся из кармана жакета, пока я устраивалась в кресле с подголовником на безопасном расстоянии от своего гостя.

– Ах, у вас есть револьвер? – спросил он.

– Да, – ответила я.

– Я не люблю их, вообще не люблю оружия.

– Оно не слишком привлекательно, – согласилась я.

– Не в этом дело, мэм, – сказал он. – Однажды, когда я был мальчиком, мой отец взял меня поохотиться на оленя. Он подстрелил олениху. Она плакала. Олениха плакала. Лежала на боку и плакала. Я бы никогда никого не смог подстрелить.

– Вы знали Берил Медисон? – спросила я.

– Полицейский… полицейский разговаривал со мной о ней, – запинаясь, проговорил он, – лейтенант. Марино, лейтенант Марино. Он пришел на мойку, где я работаю, и заговорил со мной, а затем допрашивал меня в полицейском управлении. Мы говорили очень долго. Обычно она пригоняла к нам свою машину. Вот откуда я ее знаю.

Пока он продолжал бессвязно говорить, я не могла отделаться от мысли о том, какие «цвета» излучала я. Стальной голубой? Может быть, оттенки ярко-красного, потому что я была настороже и старалась не показывать этого? Я испытывала искушение предложить ему уйти и думала о том, чтобы вызвать полицию. Я не могла поверить, что он сидит в моем доме, и, возможно, неожиданная дерзость с его стороны и некоторая растерянность с моей объясняли, почему я ничего не предприняла.

Я прервала его:

– Мистер Хант…

– Пожалуйста, зовите меня Эл.

– Тогда, Эл, – сказала я, – почему ты хотел увидеть меня? Если у тебя есть информация, почему бы тебе не поговорить с лейтенантом Марино?

Его щеки покраснели, и он неловко опустил взгляд на свои руки.

– То, что мне нужно сказать, на самом деле не относится к категории той информации, которую сообщают полиции. Я подумал, что вы можете понять.

– Почему ты так подумал? Ведь ты меня совсем не знаешь.

– Вы отнеслись к Берил со вниманием. Как правило, женщины лучше, чем мужчины, чувствуют и сострадают.

Может быть, все действительно так просто? Может быть, Хант пришел сюда, потому что верил, что я не буду унижать его? Сейчас он пристально смотрел на меня раненым, удрученным взглядом. В его глазах металась паника.

Он спросил:

– Были ли вы когда-нибудь в чем-то уверены, доктор Скарпетта, даже несмотря на абсолютное отсутствие каких бы то ни было доказательств, подтверждающих вашу уверенность?

– Я не ясновидящая, если ты об этом спрашиваешь, – ответила я.

– Вы эксперт?

– Да, я эксперт.

– У вас есть интуиция, – настаивал он, теперь в его глазах стояло отчаяние, – вы очень хорошо понимаете, что я имею в виду, разве нет?

– Да, – сказала я, – думаю, я понимаю, что ты имеешь в виду, Эл.

Он, казалось, почувствовал облегчение и глубоко вздохнул.

– Я знаю, как все было, доктор Скарпетта. Я знаю, кто убил Берил.

Я никак не отреагировала.

– Я знаю его, знаю, что он думает, чувствует, почему он это сделал, – проговорил Хант с чувством. – Если я расскажу вам, вы обещаете отнестись к этому со вниманием? В любом случае, отнесетесь вы к этому серьезно или нет, я не хочу, чтобы вы бежали в полицию. Они не поймут. Ведь вам это ясно, не так ли?

– Я очень внимательно выслушаю тебя, – ответила я.

Он подался вперед, его глаза засветились на бледном эльгрековском лице. Моя правая рука инстинктивно придвинулась к карману, так что ребром ладони я чувствовала рукоять револьвера.

– Полиция уже не понимает, – сказал он. – Они не могут понять меня. Почему я бросил психологию, например. Полиция этого не поймет. У меня степень магистра. И что же? Я работал санитаром, а сейчас я работаю на мойке. Вы же не думаете, что полиция поймет это, правда?

Я не отвечала.

– В детстве я мечтал быть психологом, социальным сотрудником, может быть, даже психиатром, – продолжал он. – Все это пришло ко мне так естественно. Вот кем я должен был стать. Вот к чему меня подталкивали мои способности.

– Но ты не стал, – напомнила я ему. – Почему?

– Потому что это разрушило бы меня, – сказал он, отводя глаза. – Я не могу контролировать то, что происходит со мной. Я слишком остро чувствую проблемы других людей и склад их ума, причем настолько, что моя собственная личность теряется, задыхается. Я не понимал, насколько все это значительно, до тех пор, пока не провел какое-то время в судебном отделении. Для душевнобольных преступников. Это было частью моего исследования – исследования для диссертации. – Он все более заводился. – Я никогда не забуду Френки. Френки был параноидальным шизофреником. Он до смерти забил поленом свою мать. Я пытался понять Френки. Я мягко вел его через всю его жизнь до тех пор, пока мы не достигли того зимнего вечера. Я сказал ему: «Френки, Френки, что это было? Что нажало кнопку? Ты помнишь, что происходило в твоей голосе, в твоей душе?» Он сказал, что сидел у огня, как сидел всегда, наблюдая за догорающим пламенем, когда «они» начали ему нашептывать. Они шептали ужасные, обидные вещи. Когда его мать вошла, она посмотрела на него так же, как всегда, но на этот раз он увидел «это» в ее глазах. Голоса стали такими громкими, что он не мог думать, и в следующий миг он уже был мокрым и липким, а у нее больше не было лица. Он пришел в себя когда голоса затихли. Я не мог уснуть много ночей после этого. Всякий раз закрывая глаза, я видел Френки, плачущего, покрытого кровью своей матери. Я понимал его. Я понимал, что он сделал. С кем бы я ни говорил, какую бы историю ни слушал, это действовало на меня всегда одинаково.

Я сидела спокойно, отключив воображение и натянув на себя личину эксперта, клинициста.

Я спросила его:

– Ты когда-нибудь чувствовал, будто убиваешь кого-то?

– Все когда-нибудь это чувствуют, – сказал Эл, когда наши глаза встретились.

– Все? Ты действительно так думаешь?

– Да. Каждый человек способен на это. Абсолютно каждый. У меня нет пистолета или чего-то еще э… опасного. Потому что я не хочу стать жертвой побуждения. Если вы можете представить себе, как что-то делаете, если можете установить связь с механизмом, который стоит за деянием, то дверь трескается. Это может случиться. Реально каждое отвратительное событие, которое происходит в мире, сначала было задумано в голове. Мы не хорошие или плохие, не те или другие. – Его голос дрожал. – Даже у тех, которых относят к душевнобольным, есть свои собственные причины совершать то, что они делают.

– Какая же причина стояла за тем, что случилось с Берил?

Мои мысли были четкими и ясными. И все же я чувствовала внутри себя слабость, пытаясь отгородиться от видений: черные пятна на стенах, гроздь колотых ран на ее груди, книги, чопорно стоящие на полках библиотеки и спокойно ожидающие, когда их прочтут.

– Человек, который это сделал, любил ее, – сказал он.

– Довольно зверский способ показать это, ты так не думаешь?

– Любовь может быть бесчеловечной.

– Ты любил ее?

– Мы были очень похожи.

– В каком смысле?

– Неадекватные миру. – Он снова изучал свои руки. – Одинокие, чувствительные и непонятые. Это делало ее отдаленной, очень настороженной и неприступной. Я не знал о ней ничего… Я имею в виду, что никто не рассказывал мне ничего о ней, но я чувствовал себя как бы внутри нее. Я ощущал, что она очень хорошо понимает, кто она есть, чего она стоит. Но ее бесила та цена, которую ей приходилось платить за то, что она не такая, как все. Она была ранена. Я не знаю, чем. Что-то обидело ее. Это заставило меня заинтересоваться ею. Мне хотелось сблизиться с нею, потому что я знал, что смог бы ее понять.

– Почему же ты не сблизился с ней? – спросила я.

– Обстоятельства были неподходящими. Возможно, если бы я встретился с нею где-нибудь еще… – ответил он.

– Расскажи мне о человеке, который сделал это с ней. Он бы сблизился с ней, если бы обстоятельства были подходящими?

– Нет.

– Нет?

– Обстоятельства никогда не были подходящими, потому что он неполноценный и знает об этом, – сказал Хант.

Эта неожиданная метаморфоза смущала. Теперь он был психологом. Его голос стал спокойнее. Он напряженно сосредоточился, крепко сжав руки на коленях, и продолжал:

– Он очень низкого мнения о самом себе и не в состоянии адекватно выражать свои чувства. Влечение превращается в навязчивую идею, любовь становится патологической. Когда он любит, ему нужно обладать, потому что он чувствует себя неуверенно, считает себя ничего не стоящим, для него все представляет угрозу. Когда его тайная любовь оказывается безответной, он становится все более одержимым. Он настолько страдает навязчивой идеей, что это ограничивает его способность реагировать и действовать. Это как Френки, слышащий голоса. Что-то еще движет им. Он больше не владеет собой.

– Он разумен? – спросила я.

– В достаточно мере.

– А как насчет образования?

– Его проблемы таковы, что он не может полностью реализовать возможности своего интеллекта.

– Почему именно ее, – спросила я, – почему он выбрал Берил Медисон?

– У нее есть свобода и слава, которых нет у него, – ответил Хант, его глаза потускнели. – Он думает, что она ему просто нравится, но на самом деле это нечто большее. Он хочет обладать теми качествами, которых у него нет. Он хочет обладать ею. В каком-то смысле он хочет быть ею.

– То есть, по-твоему выходит, он знал, что Берил писательница? – спросила я.

– От него мало что можно скрыть. Так или иначе он бы выяснил, что она писательница. Он узнал бы о ней так много, что, однажды обнаружив это, она была бы сильно напугана и глубоко оскорблена таким бесцеремонным вторжением.

– Расскажи мне об этой ночи, когда она умерла, Эл, – попросила я. – Что тогда произошло?

– Я знаю только то, что прочитал в газетах.

– Какая картина сложилась у тебя из того, что ты прочитал?

– Она была дома, – начал он, глядя в сторону. – Когда он появился у ее двери, наступил уже поздний вечер. Наиболее вероятно, что она сама его впустила. Он ушел из ее дома до полуночи, тогда и сработала система сигнализации. Она была заколота. Имело место сексуальное нападение. Это все, что я прочитал.

– У тебя есть какая-нибудь теория насчет того, что там могло произойти? – спросила я мягко. – Соображения помимо того, что ты читал?

Он подался вперед, его поведение снова решительно изменилось. Глаза загорелись страстным блеском, нижняя губа задрожала.

– В своем воображении я вижу сцены, – сказал он.

– Какие?

– То, что я бы не хотел рассказывать полиции.

– Я не полиция.

– Они не поймут. Я вижу и чувствую то, о чем не должен был бы знать. Это как с Френки, – он сморгнул слезинки, – как с другими. Я могу видеть и понимать, что случилось, хотя мне не всегда рассказывали подробности. Но не всегда нужны подробности. И в большинстве случаев мало шансов узнать их. Вы ведь знаете, почему, не правда ли?

– Я не уверена…

– Потому что такие, как Френки, все равно не знают подробностей! Это как неприятный случай, который вы не можете вспомнить. Осознание приходит, как пробуждение от плохого сна, и вы обнаруживаете себя, пристально рассматривающим обломки крушения. Мать, у которой больше нет лица. Или Берил – окровавленная и безжизненная. Такие, как Френки, пробуждаются, когда убегают, или когда полицейский, которого они не помнят, арестовывает их перед домом.

– Ты имеешь в виду, что убийца Берил как следует не помнит, что он сделал? – спросила я осторожно.

Он кивнул.

– Ты совершенно уверен в этом?

– Ваш самый опытный психиатр будет миллион лет спрашивать его и никогда не добьется точного ответа, – сказал Хант. – Правда никогда не станет известна. Она должна быть воссоздана и до какой-то степени додумана.

– Чем ты как раз и занимаешься – воссоздаешь и додумываешь, – сказала я.

Он облизал нижнюю губу, часто дыша.

– Хотите, расскажу вам, что я вижу?

– Да.

– Много времени прошло после его первой встречи с ней, – начал Хант. – Но она не знала его, хотя, может быть, и видела где-то прежде, – видела, но не обратила внимания. Разочарование и одержимость привели его к ней на порог. Что-то послужило толчком, сделало непреодолимой потребностью желание встретиться с ней лицом к лицу.

– Что? – спросила я. – Что послужило толчком?

– Я не знаю.

– Что он чувствовал, когда решил преследовать ее?

Хант закрыл глаза и сказал:

– Гнев. Гнев, потому что не мог добиться, чтобы все делалось так как он хотел.

– Гнев, потому что он не мог иметь никаких отношений с Берил? – спросила я.

Со все еще закрытыми глазами, Хант медленно покачал головой из стороны в сторону и сказал:

– Нет. Может быть, это то, что снаружи, но корни – гораздо глубже. Гнев, потому что с самого начала ничто не делалось так, как он хотел.

– Когда он был ребенком? – спросила я.

– Да.

– Он был травмирован?

– Да, эмоционально.

– Кем?

По-прежнему не открывая глаз, он ответил:

– Его матерью. Убивая Берил, он убивал свою мать.

– Ты изучал книги по судебной психиатрии, Эл? Ты читал о подобных вещах? – спросила я.

Он открыл глаза и уставился на меня так, как будто не слышал, что я сказала, а затем взволнованно продолжил:

– Вы должны принять во внимание, сколько раз он представлял себе этот момент. И в этом смысле его поступок не был импульсивным. Возможно, импульсивным был выбор времени, но то, как он будет это делать, он запланировал заранее до мельчайших подробностей. Он совершенно не мог допустить, чтобы она встревожилась и не позволила ему войти в дом. Она бы позвонила в полицию и дала бы его описание. Тогда, даже если бы его не арестовали, с него была бы сорвана маска, и он больше никогда не смог бы приблизиться к Берил. Он разработал план, который гарантировал от неудачи, что-то, что не должно было возбудить ее подозрений. Когда он в тот вечер появился у ее двери, он внушал доверие. И она впустила его.

В моем воображении рисовался человек в прихожей Берил, но я не могла разглядеть его лица или цвет его волос, только неясный силуэт и отблеск длинного стального лезвия, которым он убьет ее.

– И вот тут все начало происходить не так, – продолжал Хант. – Ее паника, ее ужас неприятны ему. Он плохо продумал эту часть ритуала. Когда она убегала, пыталась увернуться от него, когда он увидел страх в ее глазах, он окончательно осознал, что она отвергает его. Он понял, какое ужасное дело совершает, и его презрение к себе сработало как презрение к ней. Бешенство. Он уже не был властелином, в ее глазах он увидел себя-убийцу, человека низшего сорта, разрушителя. Безумный дикарь, плачущий, и режущий, и причиняющий боль. Ее крики, ее кровь были ужасны. И чем больше он разрушал и обезображивал этот храм, которому так долго поклонялся, тем труднее ему было переносить это зрелище.

Он посмотрел на меня пустым взглядом, его лицо ничего не выражало.

– Вы можете это понять, доктор Скарпетта? – спросил он.

– Я просто слушаю, – сказала я.

– Он во всех нас.

– Он испытывает угрызения совести, Эл?

– Он выше этого. Вряд ли ему хорошо от того, что он сделал, я даже сомневаюсь, понимает ли он вообще, что сделал. Он остался в смятении. В своих мыслях он не позволит ей умереть. Он восхищается ею, снова переживает встречи и представляет, что их взаимоотношения были самыми глубокими и серьезными, потому что она думала о нем перед тем, как испустить свой последней вздох, а это и есть предельная близость между людьми. В своих фантазиях он представляет, что она думает о нем и после своей смерти. Но здравая часть его рассудка не удовлетворена и разочарована. Никто не может полностью принадлежать другому, и он начинает понимать это.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я.

– Его поступок в любом случае не мог привести к желаемому результату, – ответил Хант. – И вот он не уверен в близости с Берил так же, как никогда не был уверен в близости со своей матерью. Опять сомнение. А теперь есть еще и другие люди, у которых более законные основания, чем у него, иметь какие-то взаимоотношения с Берил.

– Кто, например?

– Полиция. – Он поднял глаза на меня. – И вы.

– Потому что мы расследуем ее убийство? – спросила я, и мурашки пробежали у меня по спине.

– Да.

– Потому что она стала предметом нашей заботы, и наши взаимоотношения носят более открытый характер?

– Да.

– К чему это приведет?

– Кери Харпер мертв.

– Это он убил Харпера?

– Да.

– Почему? – Я нервно зажгла сигарету.

– То, что он сделал с Берил, было актом любви, – ответил Хант. – То, что он сделал с Харпером, было актом ненависти. Сейчас он полон ненавистью. Каждый, кто связан с Берил, – в опасности. И это то, что я хотел сказать лейтенанту Марино, полиции. Но я заранее знал, что это ни к чему хорошему не приведет. Он… Они бы просто подумали, что я не в своем уме.

– Кто он такой? – спросила я. – Кто убил Берил?

Эл Хант, сдвинувшись на край дивана, тер лицо руками, и когда он поднял взгляд, его щеки были покрыты красными пятнами.

– Джим Джим, – прошептал он.

– Джим Джим? – переспросила я в недоумении.

– Не знаю. – Его голос надломился. – Это имя все время звучит у меня в голове, звучит и звучит…

Я сидела очень тихо.

– Очень давно, когда я был в больнице «Вальгалла»…

– В отделении судебно-медицинской экспертизы? – прервала я его. – Этот Джим Джим был пациентом больницы в то время, когда ты был там?

– Я не уверен. – Его глаза отразили надвигавшуюся бурю чувств. – Я слышу его имя и вижу это место. Мои мысли уплывают в те мрачные воспоминания. Как будто меня засасывает в трубу. Это было так давно. Очень многое стерлось. Джим Джим. Джим Джим. Как пыхтение поезда. Непрекращающийся звук. У меня болит голова от этого звука.

– Когда это было? – настойчиво спрашивала я.

– Десять лет назад! – крикнул он.

Хант не мог тогда работать над своей диссертацией, – поняла я. Ему тогда не было еще двадцати лет.

– Эл, – сказала я, – ты не занимался исследованиями в судебном отделении. Ты был там пациентом, да?

Он закрыл лицо руками и заплакал. Когда он наконец кое-как успокоился, то отказался говорить что-нибудь еще. Очевидно, он был глубоко подавлен, я, промямлив, что опаздывает на встречу, почти бегом выскочил за дверь. Мое сердце бешено колотилось и никак не хотело успокаиваться. Я приготовила себе кофе и принялась ходить взад и вперед по кухне, пытаясь сообразить, что же делать дальше.

Телефонный звонок заставил меня вздрогнуть.

– Кей Скарпетту, пожалуйста.

– Я у телефона.

– Это Джон из компании «Эмтрак». Я наконец получил нужную вам информацию. Давайте посмотрим… Стерлинг Харпер брала билет туда и обратно на поезд «Вирджиния» на двадцать седьмое октября и должна была вернуться тридцать первого. По моим данным, она была в поезде, или, по крайней мере, кто-то по ее билету там был. Вас интересует время?

– Да, пожалуйста, – попросила я и записала то, что он мне продиктовал. – А станции?

– Станция отправления – Фредериксбург, назначения – Балтимор.

* * *

Я позвонила Марино. Его не было на месте. Уже вечером он перезвонил мне со своими собственными новостями.

– Мне нужно приехать? – спросила я, его новость ошеломила меня.

– Не вижу смысла в этом. – Голос Марино заполнял телефонную трубку. – Никаких сомнений нет в том, что он сам это сделал. Он написал записку и приколол ее к трусам. Написал, что ему жаль и что он больше не может это выносить. Вот практически и все. Ничего подозрительного на месте нет. Мы уже собираемся его увозить. К тому же доктор Коулман здесь, – добавил он, имея в виду одного из наших местных медицинских экспертов.

Вскоре после того как Эл Хант ушел от меня, он приехал к себе – в свой кирпичный колониальный дом на Гинтер-Парк, где жил вместе с родителями, взял бумагу и ручку из кабинета своего отца, спустился по лестнице в подвал и снял с себя узкий черный кожаный ремень. Он оставил свои ботинки и брюки на полу. Когда его мать через какое-то время спустилась вниз с охапкой грязного белья, она обнаружила своего единственного сына висящим на трубе в прачечной.