Текст книги "В объятиях смерти"

– Миссис Мактигю? – Я снова представилась, совсем не уверенная, что она вспомнит меня.

Дверь открылась шире, и ее лицо просветлело:

– Да. Ну конечно же! Как замечательно, что вы зашли. Входите, пожалуйста!

Она была одета в розовый стеганый халат и такого же цвета шлепанцы. Когда я прошла за ней в гостиную, она выключила телевизор и убрала плед с дивана, где она, очевидно, ужинала кексом с соком и смотрела вечерние новости.

– Пожалуйста, простите меня, я прервала ваш ужин, – извинилась я.

– О, нет. Я просто решила перекусить. Могу я предложить вам что-нибудь выпить и подкрепиться? – быстро проговорила она.

Вежливо отказавшись, я присела, пока она суетилась вокруг, наводя порядок. Мое сердце больно царапнули воспоминания о бабушке, которую чувство юмора не покинуло, даже когда ее тело превратилось в полную развалину. Никогда не забуду, как летом, незадолго до своей смерти, она приехала в Майами. Я взяла ее с собой за покупками, и на ее импровизированном подгузнике из мужских трусов и прокладок «Котекс» расстегнулась английская булавка. И вот, посреди «Вулворта» все это хозяйство сползло вниз до ее колен. Она стоически переносила эту неприятность, пока мы торопливо разыскивали женский туалет и при этом так хохотали, что я тоже чуть было не утратила контроль над своим мочевым пузырем.

– Говорят, что ночью может пойти снег, – усаживаясь, заметила миссис Мактигю.

– На улице очень сыро, – ответила я рассеянно, – и достаточно холодно, чтобы пошел снег.

– Впрочем, я не верю, когда они предсказывают, что он не растает.

– Я не люблю ездить по снегу. – Моя голова была занята тяжелыми, неприятными мыслями.

– Возможно, в этом, году будет белое Рождество. Это было бы так необычно, не правда ли?

– Да, это было бы необычно. – Я тщетно пыталась обнаружить следы пишущей машинки.

– Не помню, когда последний раз у нас было белое Рождество.

Возбужденной болтовней она пыталась прикрыть свою нервозность. Знала, что я пришла не просто так, и вряд ли принесла хорошие новости.

– Вы уверены, что ничего не хотите? Рюмку портвейна?

– Нет, спасибо, – отказалась я.

Молчание.

– Миссис Мактигю, – решилась я наконец. В ее глазах читалась такая же неуверенность и уязвимость, как у ребенка. – Нельзя ли мне взглянуть еще раз на ту фотографию? Которую вы показывали мне в прошлый раз, когда я была здесь.

Она несколько раз мигнула, ее улыбка, тонкая и бледная, напоминала шрам.

– На фотографию Берил Медисон, – добавила я.

– Ну, конечно, – сказала она, медленно вставая и смиренно направляясь к секретеру, чтобы достать конверт с фотографией. Страх, а может быть, просто смущение, отразился на ее лице, когда, после того как она вручила мне фотографию, я попросила также конверт и лист плотной канцелярской бумаги.

Я сразу же поняла, что это двадцатифунтовая бумага, и, посмотрев на просвет, я увидела водяные знаки. Я быстро глянула на фотографию, миссис Мактигю к этому моменту была в полном замешательстве.

– Извините, – сказала я. – Я знаю, что вы, должно быть, удивлены моими действиями.

Она не знала, что ответить.

– Мне любопытно. Фотография выглядит гораздо старше, чем бумага.

– Так оно и есть, – ответила она, не отрывая от меня испуганных глаз. – Я нашла фотографию среди бумаг Джо и положила ее в конверт для большей сохранности.

– Это ваша бумага? – спросила я насколько могла доброжелательно.

– О нет. – Она протянула руку за своим соком и осторожно отпила. – Это бумага моего мужа, но я выбирала ее для него. Замечательная бумага с фирменным оттиском для его бизнеса, понимаете? После его смерти я оставила только чистые, без оттиска, листы и конверты. Это гораздо больше, чем мне когда-либо понадобится.

– Миссис Мактигю, у вашего мужа была пишущая машинка? – спросила я напрямик, не видя другого способа выяснить то, что меня интересовало.

– Ну да. Я отдала ее своей дочери. Она живет в Фолз Чеч. Я всегда пишу письма от руки, не так уж много из-за своего артрита.

– А какая именно?

– Боже мой, я совершенно не помню ничего, за исключением того, что она электрическая и совершенно новая, – сказала она, запинаясь. – Джо каждые несколько лет сдавал старую машинку, чтобы учесть ее стоимость при покупке новой. Знаете, даже когда появились эти компьютеры, он предпочел вести свою корреспонденцию так же, как всегда. Берт – администратор его конторы, много лет пытался убедить Джо использовать компьютер, но Джо всегда была нужна его пишущая машинка.

– Дома или в конторе? – спросила я.

– Ну, и там, и там. Он часто допоздна засиживался в своем домашнем кабинете, работая над какими-то документами.

– Он переписывался с Харперами, миссис Мактигю?

Она достала из кармана своего халата бумажный носовой платок и стала бесцельно перебирать его пальцами.

– Простите, что приходится задавать вам так много вопросов, – мягко настаивала я.

Она пристально разглядывала свои узловатые, обтянутые тонкой кожей руки, ни слова не говоря.

– Пожалуйста, – сказала я тихо, – это очень важно, иначе я бы не стала спрашивать.

– Вы спрашиваете о ней, не правда ли? – не поднимая глаз, она продолжала терзать носовой платок.

– Вы имеете в виду Стерлинг Харпер?

– Да.

– Пожалуйста, расскажите мне, миссис Мактигю.

– Она была очень хороша. И так добра. Изысканная дама, – сказала миссис Мактигю.

– Ваш муж писал мисс Харпер? – спросила я.

– Я совершенно в этом уверена.

– Почему вы так думаете?

– Я несколько раз заставала его, когда он писал письмо. Всякий раз он говорил, что это деловая переписка.

Я промолчала.

– Да. Мой Джо, – она улыбнулась, ее глаза погасли, – такой дамский угодник. Знаете, он всегда целовал даме руку и заставлял ее чувствовать себя королевой.

– А мисс Харпер тоже писала ему? – неуверенно спросила я, мне было неприятно бередить старую рану.

– Нет, насколько мне известно.

– Он писал ей, а она никогда не отвечала?

– Джо любил писать письма. Он всегда говорил, что когда-нибудь напишет и книгу. Знаете, он всегда что-нибудь читал.

– Понятно, почему ему так нравился Кери Харпер, – заметила я.

– Очень часто мистер Харпер звонил, когда был не в настроении, пребывал в творческом кризисе, я полагаю. Он звонил Джо, и они говорили о разных интересных вещах – о литературе и всяком таком… – Носовой платок превратился в кучу скрученных бумажек у нее на коленях. – Можете себе представить, Джо любил Фолкнера. И он увлекался Хемингуэем и Достоевским. Когда он ухаживал за мной, я жила в Арлингтоне, а он – здесь. Он писал мне самые прекрасные письма, какие вы только сможете себе представить.

Письма, похожие на те, которые он начал писать своей возлюбленной гораздо позднее. Письма, похожие на те, которые он начал писать великолепной незамужней Стерлинг Харпер. Письма, которые она тактично сожгла, прежде чем покончить с собой, потому что не хотела терзать сердце и память его вдовы.

– Значит, вы их нашли, – едва выдохнула она.

– Нашли письма к ней?

– Да. Его письма.

– Нет. – Возможно, это была самая милосердная полуправда, которую я когда-либо говорила. – Нет, не могу сказать, чтобы мы нашли что-либо подобное, миссис Мактигю. Полиция не нашла писем вашего мужа среди личных вещей Харперов, не нашла почтовой бумаги с фирменным оттиском вашего мужа, ничего личного характера, адресованного Стерлинг Харпер.

По мере того как я говорила, выражение ее лица смягчалось.

– Вы когда-нибудь проводили время с Харперами? Например, в неофициальной обстановке? – спросила я.

– Ну, да. Дважды, насколько я помню. Один раз мистер Харпер к нам приходил на званый обед. А в другой – Харперы и Берил Медисон ночевали у нас.

Это меня заинтересовало.

– Когда они ночевали у вас?

– За несколько месяцев до смерти Джо. По-моему, это было в начале года, всего через месяц или два после того, как Берил выступала перед нашим обществом. Да, я уверена в этом, потому что хорошо помню, – елка все еще стояла. Так приятно было принимать ее.

– Принимать Берил?

– О да! Я была так довольна. Кажется, они все втроем были в Нью-Йорке по делу – вроде бы, встречались с агентом Берил, а в Ричмонде оказались по дороге домой. И они были настолько добры, что остановились у нас. Или, точнее сказать, на ночь остались только Харперы. Вы же знаете, Берил жила здесь, и поздно вечером Джо отвез ее домой. А на следующее утро он доставил Харперов в Вильямсбург.

– Что вы помните о той ночи? – спросила я.

– Дайте подумать… Помню, что готовила баранью ногу, и они поздно приехали из аэропорта, потому что авиакомпания потеряла сумки мистера Харпера.

Почти год назад, прикинула я. В соответствии с информацией, которой мы располагаем, это, видимо, было перед тем, как Берил начала получать угрозы.

– Они были довольно усталыми после путешествия, – продолжала миссис Мактигю, – но Джо был так любезен. Само обаяние. Вряд ли вы когда-либо встречали нечто подобное.

Могла ли миссис Мактигю знать? Понимала ли она по тому, как ее муж смотрел на мисс Харпер, что он любит ее?

В памяти всплыли далекие дни, когда мы с Марком еще были вместе, его взгляд, устремленный вдаль. Я тогда знала. Это был инстинкт. Я знала, что он думает не обо мне, и в то же время не могла поверить, что он любит кого-то другого, до тех пор, пока он сам не сказал мне об этом.

– Я сожалею, Кей, – сказал он, когда мы последний раз пили ирландский кофе в нашем любимом кафе в Джорджтауне. Маленькие снежинки падали, кружась, с серого неба, и мимо проходили красивые пары, закутанные в зимние пальто и яркие вязанные шарфы. – Ты знаешь, я люблю тебя, Кей.

– Но не так, как я люблю тебя. – Мое сердце сжимала самая ужасная боль, которую я когда-либо испытывала.

Он опустил взгляд.

– Я вовсе не хотел причинить тебе боль.

– Конечно, ты не хотел.

– Мне жаль, мне очень жаль.

Я знала, что ему жаль. Действительно и по-настоящему. Но это, в сущности, ничего не меняло.

Я так никогда и не узнала ее имени, потому что просто не желала его знать. И она не была той женщиной – Жанет – на которой, по его словам, он позже женился и которая умерла. Но, может быть, это тоже ложь.

– …У него был такой характер.

– У кого? – я снова сфокусировала взгляд на миссис Мактигю.

– У мистера Харпера, – ответила она, и в ее голосе послышалась усталость. – Он был так раздражен из-за своего багажа. К счастью, его доставили со Следующим рейсом. – Она помолчала. – Господи, кажется, это было так давно, а на самом деле – совсем недавно.

– А как насчет Берил? – спросила я. – Что запомнилось вам в ту ночь?

– Они все теперь умерли. – Ее руки застыли на коленях, когда она заглянула в это темное пустое зеркало, – кроме нее, все были мертвы. Все участники того незабываемого и ужасного званого обеда стали призраками.

– Мы говорим о них, миссис Мактигю. Они все еще с нами.

– Я надеюсь, что это так, – сказала она, в ее глазах поблескивали слезы.

– Нам нужна их помощь, и они нуждаются в нашей.

Она кивнула.

– Расскажите мне об этой ночи, – повторила я, – о Берил.

– Она была какой-то притихшей. Я помню, она смотрела в огонь.

– Что еще?

– Что-то произошло.

– Что? Что произошло, миссис Мактигю?

– Они с мистером Харпером выглядели очень несчастными и обиженными друг на друга, – сказала она.

– Почему вам так показалось? Они спорили?

– Это было после того, как юноша доставил багаж. Мистер Харпер открыл одну из сумок и вытащил конверт, в котором были бумаги. Не знаю точно, в чем там было дело, но он тогда очень много пил.

– А что произошло потом?

– Он обменялся несколькими довольно грубыми словами со своей сестрой и с Берил. Затем взял бумаги и просто швырнул их в огонь. Он сказал: «Вот что я об этом думаю! Дрянь, дрянь!» – или что-то в этом роде.

– Вы знаете, что он сжег? Может быть, контракт?

– Я так не думаю, – ответила она, глядя в сторону. – Насколько я помню… Мне показалось… что в конверте нечто, написанное Берил. Это выглядело, как напечатанные страницы. А его гнев, казалось, был направлен на нее.

Автобиография, которую она писала, подумала я. Или, может быть, это был план, который мисс Харпер, Берил и Спарацино обсуждали в Нью-Йорке со все более приходившим в ярость и терявшим самообладание Кери Харпером.

– Джо вмешался, – сказала миссис Мактигю, переплетая свои деформированные пальцы, сдерживая внутреннюю боль.

– Что он сделал?

– Он отвез ее домой, – ответила она. – Он отвез Берил Медисон домой. – Она вдруг замолчала, уставившись на меня с выражением малодушного страха. – Вот почему все это произошло, теперь я поняла.

– Вот почему что произошло? – спросила я.

– Вот почему они умерли, – сказала она. – Я знаю. У меня тогда было это чувство. Такое ужасное ощущение.

– Опишите его мне. Вы можете его описать?

– Вот почему они умерли, – повторила она. – В ту ночь комната была полна ненависти.

Глава 13

Больница «Вальгалла» располагалась на возвышенности в респектабельном мире округа Элбимэл, куда меня время от времени приводили мои старые связи по Вирджинскому университету. Хотя я часто замечала внушительное кирпичное здание, возвышавшееся вдалеке, у подножия гор, в самой больнице не была ни разу, ни по личным, ни по служебным делам.

Когда-то это был отель, в котором часто останавливались богачи и знаменитости, но во времена Депрессии хозяева отеля обанкротились, и он был куплен тремя братьями-психиатрами. Они принялись методично превращать отель «Вальгалла» в психиатрическое прибежище состоятельной публики, куда семьи со средствами могли засунуть свои генетические погрешности и затруднения, своих дряхлых стариков и плохо запрограммированных детей.

На самом деле, не было ничего странного в том, что Эл Хант оказался здесь, когда был еще подростком. А вот что меня действительно удивило, так это то, что его психиатр очень неохотно говорил со мной о нем. Профессиональное радушие доктора Уорнера Мастерсона прикрывало секретность столь надежную, что самые упорные судебные следователи могли обломать об нее все зубы. Я знала, что он не хочет говорить со мной. А он знал, что у него нет выбора.

Запарковав машину на стоянке для посетителей, я вошла в вестибюль с викторианской обстановкой, персидскими коврами и тяжелыми драпировками, с витиеватыми, несколько потертыми карнизами. Я уже собиралась представиться секретарше, когда за своей спиной услышала:

– Доктор Скарпетта?

Я повернулась лицом к высокому, стройному, чернокожему мужчине, одетому в темно-синий костюм европейского покроя. Его волосы были словно присыпаны песком, и он обладал аристократически высокими скулами и лбом.

– Я – Уорнер Мастерсон. – Он широко улыбнулся и протянул мне руку.

Я уже начала беспокоиться, не встречались ли мы раньше, но в этот момент он объяснил, что узнал меня по фотографиям, которые видел в газетах и в телевизионных новостях, – напоминание, без которого я вполне могла бы обойтись.

– Пойдемте в мой кабинет, – любезно добавил он. – Надеюсь, ваше путешествие было не слишком утомительным. Могу я предложить вам что-нибудь? Кофе? Минеральную воду?

Он говорил все это на ходу, в то время, как я пыталась поспеть за его широкими шагами. Значительная часть человечества не понимает, что значит иметь короткие ноги, – по большей части, я кажусь себе допотопной нескладной дрезиной в мире скоростных экспрессов. Доктор Мастерсон был на другом конце длинного, покрытого ковром, коридора, когда ему, наконец, пришла в голову мысль оглянуться. Задержавшись у двери, он подождал, пока я догоню его, а затем провел меня в кабинет. Я уселась на стул, а он занял свое место за столом и автоматически принялся набивать табаком дорогую вересковую трубку.

– Нет нужды говорить, доктор Скарпетта, – медленно и членораздельно начал доктор Мастерсон, открывая толстую папку, – что я огорчен смертью Эла Ханта.

– Вы удивлены? – спросила я.

– Не совсем.

– Пока мы будем беседовать, я бы хотела посмотреть его историю болезни.

Он колебался достаточно долго, чтобы я решила напомнить ему о правах, данных мне законом, на доступ к нужной мне информации. Тогда он снова улыбнулся и со словами: «Конечно, пожалуйста», – вручил ее мне.

Я открыла папку и начала внимательно просматривать ее содержимое, тем временем голубой табачный дым окутывал меня завитками, похожими на ароматные древесные стружки. Описание процедур приема и осмотра Эла Ханта не содержали ничего необычного. Когда утром десятого апреля одиннадцать лет назад его приняли в больницу, он был в хорошей физической форме. Подробности обследования его психического состояния представляли совершенно иную картину.

– Когда его принимали, он был в состоянии кататонии? – уточнила я.

– Чрезвычайно подавлен и с заторможенными реакциями, – ответил доктор Мастерсон. – Он не мог рассказать нам, почему находится здесь. Ему трудно было связно отвечать на вопросы. Вы заметили из его истории болезни, что мы не смогли провести тест Стенфорда-Бине, ни Миннесотский мультифазный тест личности, и нам пришлось повторить их в другой день?

Эти данные были в папке. В тесте умственных способностей Стенфорда-Бине Эл Хант оказался на уровне 130, таким образом, отсутствие мозгов не было его проблемой, впрочем, я в этом и не сомневалась. Что же касается Миннесотского мультифазного теста личности, то по его результатам он не подходил под критерии шизофрении или органического нарушения психической деятельности. Согласно оценке доктора Мастерсона, Эл Хант страдал от «шизотипического расстройства личности с признаками пограничного состояния, которое выразилось в кратком реактивном психозе, когда, закрывшись в ванной комнате, он порезал себе запястья кухонным ножом». Это был суицидальный жест, поверхностные раны были криком о помощи, а не серьезной попыткой покончить с жизнью. Мать тут же отвезла его в отделение «скорой помощи» ближайшей больницы, где ему наложили швы и тут же отпустили. Назавтра его приняли в «Вальгалле». Из беседы с миссис Хант стало понятно, что случай был спровоцирован ее мужем, который «за ужином в разговоре с Элом потерял самообладание».

– Поначалу, – продолжал доктор Мастерсон, – Эл не участвовал ни в каких групповых сеансах или сеансах трудотерапия и не выполнял общественно полезную работу, которую требуют от пациентов. Его реакция на лечение антидепрессантами была слабой, а во время наших сеансов мне едва удавалось вытянуть из него одно слово.

Когда после первой недели не было никаких улучшений, доктор Мастерсон стал подумывать об электрическом шоке, что эквивалентно перезагрузке компьютера вместо того, чтобы доискаться до причины ошибок. Хотя, в конечном счете, может быть, и удастся восстановить нормальные мозговые связи, однако при перестройке такого рода основная «неисправность», явившаяся причиной болезненного состояния, неизбежно будет забыта. Как правило, молодых людей не лечат электрошоком.

– Электрошок был применен? – спросила я, потому что не нашла в истории болезни записи об этом.

– Нет. В тот момент, когда я принимал решение, у меня не было другой плодотворной альтернативы. Но однажды утром, во время психотренинга, произошло маленькое чудо.

Он замолчал, чтобы зажечь трубку.

– Расскажите, как в этот раз проходил психотренинг, – попросила я.

– Некоторые задания выполняются чисто механически, можно сказать, для разогрева. Во время именно этого сеанса пациентов выстроили в ряд и попросили изобразить цветы. Тюльпаны, нарциссы, маргаритки – что придет в голову. Каждый изобразил цветок по своему собственному выбору. Понятно, что уже из выбора пациента можно сделать некоторые заключения. Это был первый случай, когда Эл принимал в чем-то участие. Он изогнул руки в петли и наклонил голову. – Доктор Мастерсон продемонстрировал сказанное, при этом больше походя на слона, чем на цветок. – Когда психотерапевт спросил, что это за цветок, он ответил: «Фиалка».

Я ничего не сказала, чувствуя нарастающую волну жалости к этому потерянному мальчику, дух которого незримо возник в комнате.

– Вы же знаете – фиалками называют гомосексуалистов. Поэтому, конечно, первой реакцией было предположить, что этот образ у Эла связан с отношением к нему его отца, что это грубая, оскорбительная характеристика женоподобных черт юноши, его хрупкости, – объяснил доктор Мастерсон, протирая очки носовым платком. – Но за этим образом Эла стояло нечто большее. – Снова нацепив очки, он спокойно посмотрел на меня. – Вы знакомы с его цветовыми ассоциациями?

– В общих чертах.

– Фиалка ассоциируется также с цветом.

– Да. С фиолетовым, – согласилась я.

– Это тот цвет, который вы получите, смешав голубой цвет депрессии с красным цветом ярости. Цвет синяков, цвет боли. Это его цвет. Тот самый, который, по словам Эла, излучала его душа.

– Это цвет страсти, очень интенсивный, – сказала я.

– Эл Хант был очень впечатлительным молодым человеком, доктор Скарпетта. Вы знаете, что он верил в свое ясновидение?

– Предполагала.

– Он верил в ясновидение, телепатию, и при этом был суеверен. Нет необходимости говорить, что эти черты становились более выраженными во время сильного стресса, когда он верил в свою способность читать мысли других людей.

– И он действительно обладал такой способностью?

– У него очень сильно была развита интуиция. – Трубка доктора Мастерсона снова погасла. – Я должен сказать, что его предчувствия часто находили подтверждение, и это было одной из его проблем. Он чувствовал мысли или ощущения других людей, а иногда, казалось, обладал необъяснимым априорным знанием того, что они собираются сделать или что уже сделали. Как я уже отмечал во время нашего телефонного разговора, трудность заключалась в том, что Эл слишком живо все себе представлял, заходил слишком далеко в своих предчувствиях. Он растворялся в других, перевозбуждался, терял рассудок: Это происходило отчасти из-за слабости его собственной личности. Он, как вода, принимал форму того сосуда, который заполнял. Говоря штампами, он заключал в себе весь мир.

– И для него это представляло опасность, – заключила я.

– Если не сказать больше. Он мертв.

– Вы говорите, он считал, что может чувствовать другого человека?

– Совершенно верно.

– Это поразило меня, поскольку противоречит его, диагнозу, – сказала я. – Люди с такими нарушениями, как пограничное состояние личности, обычно не испытывают никаких чувств по отношению к другим.

– Да, но это было частью его веры во всякие паранормальные способности, доктор Скарпетта. Эл считал причиной своей социальной и профессиональной дисфункции то, что не может не сопереживать другим людям. Он искренне верил, что чувствует и даже испытывает их боль, что знает их мысли, как я уже говорил. Но на самом деле Эл Хант был социально изолирован.

– Сотрудники больницы «Метрополитен», где он работал санитаром, описывают его как человека, прекрасно умеющего найти подход к больному, – заметила я.

– Это неудивительно, – сказал доктор Мастерсон, – он был санитаром в отделении реанимации. В любом другом отделении, где больные лежат долго, он бы не выдержал. Эл мог быть очень внимательным, если ему не нужно было с кем-либо сближаться, если его не вынуждали по-настоящему иметь какие-то отношения с этим человеком.

– Это объясняет, почему он смог получить степень магистра, но не смог потом начать психотерапевтическую практику, – предположила я.

– Совершенно верно.

– А как насчет его отношений с отцом?

– Они были ненормальными, оскорбительными, – ответил он. – Мистер Хант – тяжелый, подавляющий человек. Его принцип воспитания сына сводился к тому, чтобы пинками загнать того в зрелость. У Эла просто не было эмоциональной стойкости, чтобы выдержать грубое обращение, а порой и рукоприкладство. Курс молодого бойца, который, как предполагалось, должен приготовить его к жизни, был ему не по силам. Это заставляло его спасаться бегством в лагерь матери, где его представление о себе еще больше запутывалось. Уверен, вас вряд ли удивит, доктор Скарпетта, если я скажу, что многие гомосексуалисты – сыновья тупых скотов, которые воспитывают своих детей с помощью маршировок на плацу и лозунгов в духе конфедератов.

Мне на ум пришел Марино. Я знала, что у него подрастает сын. До этого момента мне ни разу не приходило в голову, что Марино никогда не рассказывал о своем единственном сыне, который жил где-то на западе.

Я спросила:

– Как вы полагаете, у Эла были гомосексуальные наклонности?

– Я полагаю, он был настолько уязвим, а его чувство неадекватности миру настолько обострено, что он мог ответить на любые чувства, мог иметь интимные отношения любого типа. Однако, насколько я знаю, у него никогда не было гомосексуальных встреч. – С непроницаемым лицом доктор Мастерсон посасывал свою трубку, глядя поверх моей головы.

– Что происходило на психотренинге в тот день, доктор Мастерсон? Что это было за маленькое чудо, о котором вы упомянули? Его имитация фиалки? Вы это имели в виду?

– Это сломало лед, – сказал он, – но чудом, с вашего позволения, был быстрый и интенсивный диалог, в который он вступил со своим отцом, будто бы сидевшим в пустом кресле посреди комнаты. Когда напряженность диалога стала нарастать, психотерапевт почувствовал, что происходит, сел в кресло и начал играть роль отца Эла. Эл был настолько увлечен, что почти впал в транс. Он не мог отличить реального от воображаемого, и, в конце концов, его гнев вырвался наружу.

– Как это проявилось? Он стал буйным?

– У него началась истерика, – ответил доктор Мастерсон.

– Что его «отец» говорил ему?

– Он нападал на него с обычными резкими замечаниями, ругал его, говорил, что он ничего не стоит как человек. Эл был сверхчувствителен к критике, доктор Скарпетта. Отчасти именно это лежало в основе той путаницы, которая царила у него в голове. Он считал, что хорошо чувствует других, тогда как на самом деле он был весь погружен в свои собственные переживания.

– К нему был прикреплен социальный сотрудник? – спросила я, продолжая перелистывать страницы и не находя никаких записей, сделанных психотерапевтом.

– Конечно.

– И кто это был? – казалось, в истории болезни не хватало страниц.

– Психотерапевт, о котором я только что упоминал, – ответил он вежливо.

– Психотерапевт, который проводил психотренинг?

Он кивнул.

– Он все еще работает в этой больнице?

– Нет, – ответил доктор Мастерсон, – Джима больше нет с нами…

– Джима? – прервала я.

Он принялся выбивать трубку.

– Как его фамилия, и где он теперь? – спросила я.

– С сожалением должен сообщить, что Джим Барнз погиб в автомобильной катастрофе много лет назад.

– Сколько именно лет назад?

Доктор Мастерсон начал снова протирать свои очки.

– Полагаю, лет восемь – девять, – сказал он.

– Как и где это произошло?

– Я не помню подробности.

– Как трагично, – сказала я так, как будто эта тема меня больше не интересовала.

– Должен ли я предположить, что вы считаете Эла Ханта подозреваемым по вашему делу?

– По нашим двум делам, двум убийствам, – сказала я.

– Очень хорошо, по двум.

– Видите ли, доктор Мастерсон, кого-то в чем-то подозревать – совершенно не мое дело. Это работа полиции. Я только собираю информацию об Эле Ханте с тем, чтобы убедиться, что история его болезни предполагает наличие суицидальных наклонностей.

– По этому поводу есть какая-то неопределенность, доктор Скарпетта? Он ведь повесился, не так ли? Могло ли это быть чем-то другим, кроме самоубийства?

– Он был странно одет. Рубашка и трусы, – ответила я довольно сухо. – Такие вещи обычно порождают слухи.

– Вы предполагаете асфиксию при самоудовлетворении? – Он удивленно поднял брови. – Случайная смерть, которая произошла, когда он мастурбировал?

– Я изо всех сил стараюсь избегать этого вопроса, кто бы его ни задавал.

– Понимаю. Из осторожности. На случай, если его семья может оспорить то, что вы напишете в свидетельстве о смерти.

– На любой случай, – сказала я.

– Вы на самом деле сомневаетесь в том, что это самоубийство? – Он нахмурился.

– Нет, – ответила я. – Я думаю, он сам распорядился своей жизнью. Я думаю, он спустился в подвал, имея конкретную цель, и снял брюки, когда вытаскивал ремень, который использовал, чтобы повеситься.

– Понятно. И, возможно, я могу прояснить вам еще один вопрос, доктор Скарпетта. Эл никогда не проявлял склонностей к буйству. Насколько мне известно, единственный индивидуум, которому он когда-либо причинял вред, это он сам.

Пожалуй, я верила ему. Но я также не сомневалась в том, что он многого мне не говорит, что провалы в его памяти и неопределенность ответов – явно умышленные. Джим Барнз, думала я. Джим Джим.

– Как долго Эл находился здесь? – Я переменила тему.

– Четыре месяца, по-моему.

– Он провел какое-то время в вашем отделении судебно-медицинской экспертизы?

– В больнице нет такого отделения. У нас есть палата, называемая Бэкхоллом, для психопатов и пациентов, страдающих белой горячкой, – для тех, кто представляет опасность для самих себя. Мы не принимаем криминальных душевнобольных.

– Эл был когда-нибудь в этой палате? – снова спросила я.

– В этом никогда не возникало необходимости.

– Спасибо, что уделили мне время, – сказала я, вставая. – Было бы совсем замечательно, если бы вы выслали мне фотокопию этой истории болезни.

– С превеликим удовольствием. – Мастерсон снова улыбнулся широкой улыбкой, но не глядя на меня. – Звоните без колебаний, если я смогу чем-нибудь быть вам полезен.

Я шла по длинному пустому коридору к вестибюлю и думала – правильно ли я поступила, не спросив у доктора Мастерсона о Френки. Мой инстинкт подсказывал мне даже не упоминать в беседе его имя. Бэкхолл. Для психопатов и больных белой горячкой. Эл Хант упоминал о своих разговорах с пациентами из судебного отделения. Что это, плод его воображения или просто путаница? В «Вальгалле» нет судебного отделения. Хотя, вполне мог быть некто, по имени Френки, запертый в Бэкхолле. Может быть, потом ему стало лучше, и его перевели в другую палату, как раз когда Эл находился в Бэкхолле? Может быть, Френки воображал, что убил свою мать, или, может быть, он хотел это сделать?

«Он до смерти забил поленом свою мать». Убийца до смерти забил Кери Харпера куском металлической трубки.

К тому времени, когда я добралась до своего кабинета, было темно, и охранники уже давно ушли.

Сидя за своим столом, я развернулась лицом к терминалу компьютера. Я набрала несколько команд, экран янтарно засветился, и спустя несколько мгновений передо мной было дело Джима Барнза. Девять лет назад, двадцать первого апреля, он попал в автомобильную аварию в округе Элбимал, причина смерти – «закрытые ранения головы». Содержание алкоголя в его крови оказалось 0.18 – почти в два раза выше допустимого предела, и он был заряжен нотриптилином и амитриптилином. У Джима Барнза были проблемы.

В отделе компьютерного анализа, дальше по коридору, на столе у задней стены, как Будда, восседало архаичное устройство для просмотра микрофильмов. Я никогда не отличалась особой сноровкой в обращении с аудиовизуальными пособиями. После нетерпеливого поиска в библиотеке микрофильмов, я нашла катушку, которую искала, и каким-то чудом умудрилась правильно вставить ее в аппарат. Погасив свет, я уставилась на бесконечный поток расплывчатого черно-белого шрифта, поплывшего по экрану. Когда я наконец нашла нужное дело, мои глаза начали болеть. Пленка тихо заскрипела, когда я, покрутив ручку, расположила в центре экрана написанный от руки полицейский отчет. Приблизительно в десять сорок пять автомобиль Барнза, «БМВ» 1973 года, на высокой скорости ехал на восток по шоссе 1-64. Когда его правое колесо съехало с дорожного покрытия, он слишком сильно вывернул руль влево. Автомобиль врезался в разграничительный бордюр и оторвался от земли. Прокрутив пленку дальше, я нашла отчет медицинского эксперта. В разделе комментариев доктор Браун написал, что в тот день покойный был уволен из больницы «Вальгалла», где работал в качестве социального сотрудника. Когда он в тот день уехал из «Вальгаллы» приблизительно в пять часов вечера, было замечено, что он чрезвычайно возбужден и рассержен. К моменту смерти Барнзу исполнился тридцать один год, и он был неженат.