Текст книги "В объятиях смерти"

В отчете медицинского эксперта были указаны два свидетеля, с которыми доктор Браун, должно быть, разговаривал. Одним из них был доктор Мастерсон, а другим – сотрудница больницы, некая мисс Джини Сэмпл.

* * *

Иногда работа над делом об убийстве похожа на блуждания в потемках. Ты сворачиваешь на любую тропинку, показавшуюся тебе обнадеживающей, и, если повезет, она, в конце концов, может быть, выведет тебя к главному следу. Какое отношение мог иметь психотерапевт, умерший девять лет назад, к сегодняшним убийствам Берил Медисон и Кери Харпера? И все же я чувствовала – здесь что-то есть, существует какая-то связь.

Я не рвалась расспрашивать персонал доктора Мастерсона. Можно поспорить, что он уже предупредил тех, кого нужно, как вести себя, если я позвоню, – они будут вежливы… и молчаливы. На следующее утро, в субботу, моя голова продолжала подсознательно работать над этой проблемой, и я позвонила в клинику университета Джона Хопкинса в надежде, что доктор Измаил окажется на месте. Мне повезло, и он подтвердил мои подозрения. Образцы крови и содержимого желудка Стерлинг Харпер показали, что незадолго до смерти она приняла левометорфан. Его содержание оказалось восемь миллиграмм на литр крови. Это слишком много для того, чтобы быть случайностью, и для того, чтобы остаться в живых. Она лишила себя жизни таким образом, что при обычных обстоятельствах это не выяснилось бы.

– Она знала, что левометорфан в обычном токсикологическом тесте выглядит как декстрометорфан? – спросила я у доктора Измаила.

– Я не помню, чтобы когда-нибудь обсуждал что-либо подобное с ней, – ответил он, – но ее очень интересовали подробности, связанные с собственным лечением и назначаемыми лекарствами, доктор Скарпетта. Возможно, она исследовала сей предмет в нашей медицинской библиотеке. Я помню, что она задавала множество вопросов, когда я впервые, несколько лет назад, назначил ей левометорфан. Так как это был эксперимент, у нее, естественно, возник интерес, возможно, он был связан…

Я едва слушала, пока он продолжал объяснять и оправдываться. Я бы никогда не смогла доказать, что мисс Харпер нарочно оставила на виду пузырек со средством от кашля так, чтобы я его нашла. Но я была вполне уверена, что именно это она и сделала. Она решила, что умрет достойно, не опозорив своего имени, но сделает это не в одиночестве.

Повесив трубку, я налила себе чашку горячего чая и принялась ходить по кухне туда и обратно, иногда останавливаясь и разглядывая яркий декабрьский день за окном. Сэмми, одна из нескольких ричмондских белок-альбиносов, снова грабила мою кормушку для птиц. Какое-то мгновение мы смотрели друг другу прямо в глаза, ее пушистые щеки неистово работали, семечки летели из-под лап, и тощий белый хвост вопросительным знаком подергивался на фоне голубого неба. Мы познакомились прошлой зимой, когда я стояла перед окном и наблюдала, как она вновь и вновь прыгает с ветки, чтобы тут же медленно сползти с конусообразной крыши кормушки и сорваться к земле, неистово цепляясь лапами за прозрачный воздух. После несчетного числа падений на твердую землю, Сэмми, в конце концов, добилась успеха. Иногда я выходила и кидала ей горсть орехов. Дошло до того, что я ощущала приступ беспокойства, когда долго не видела ее. Однако, к моему радостному облегчению, она обязательно появлялась, чтобы снова очистить мою птичью кормушку.

Усевшись за кухонный стол со стопкой бумаги и ручкой в руке, я набрала номер телефона больницы «Вальгалла».

– Джини Сэмпл, пожалуйста. – Я не представилась.

– Она пациентка, мэм? – без паузы спросила секретарша.

– Нет. Она сотрудница… – Я изобразила наивность, – я так думаю, во всяком случае. Я не видела Джини много лет.

– Одну минуту, пожалуйста.

Она снова взяла трубку:

– У нас нет сотрудницы с таким именем.

Черт! Как это возможно? Я была в недоумении. Номер телефона, записанный рядом с ее именем в отчете медицинского эксперта, принадлежал больнице «Вальгалла». Что же, доктор Браун ошибся? Девять лет назад, Думала я. Многое могло произойти за такой срок. Мисс Сэмпл могла переехать. Могла выйти замуж.

– Простите, – сказала я, – Сэмпл – ее девичья фамилия.

– Вы знаете ее фамилию после замужества?

– Как ужасно. Я должна бы знать…

– Джин Уилсон?

Я неуверенно помолчала.

– У нас есть Джин Уилсон, – продолжал голос, – одна из наших психотерапевтов, которая занимается трудотерапией. Вы можете подождать?

После очень короткой паузы она заговорила снова:

– Да, мэм, Сэмпл указано как ее второе имя, но она не работает по уик-эндам. Она будет в понедельник с восьми утра. Не хотите оставить ей сообщение?

– Вы не могли бы сказать мне, как с нею связаться?

– Нам не разрешается давать домашние телефоны. – В голосе появились подозрительные нотки. – Если вы мне скажете свое имя и номер телефона, я попытаюсь сообщить о вашем звонке и попросить ее перезвонить вам.

– Боюсь, что я недолго буду находиться по этому номеру. – Я какое-то время подумала, а затем разочарованным тоном уныло добавила: – Я попробую в другой раз, когда снова буду неподалеку. Полагаю, я могу написать ей по вашему адресу, в «Вальгаллу».

– Да, мэм, разумеется.

– И этот адрес?..

Она дала мне адрес.

– А имя ее мужа?

Пауза.

– По-моему, Скип.

Иногда это уменьшительное от Лесли.

– Миссис Скип или Лесли Уилсон, – пробормотала я, как бы записывая. – Спасибо вам большое.

В справочной мне сообщили, что в Шарлоттсвилле есть один Лесли Уилсон, один Л. П. Уилсон и один Л. Т. Уилсон. Я начала звонить. Мужчина, который подошел к телефону, когда я набрала номер Л. Т. Уилсона, сказал мне, что «Джини» ушла по делам и будет дома примерно через час.

* * *

Я понимала, что Джини Уилсон вряд ли будет отвечать на вопросы незнакомому человеку по телефону. Она, скорее всего, будет настаивать на том, чтобы сначала поговорить с доктором Мастерсоном, на этом все и закончится. Однако несколько сложнее будет отказать тому, кто появится во плоти у ее двери, особенно если этот человек представится главным медицинским экспертом и в подтверждение предъявит соответствующий значок.

В джинсах и красном пуловере Джини Сэмпл Уилсон выглядела не старше тридцати лет. Она оказалась бойкой брюнеткой с доброжелательными глазами и кучкой веснушек на носу, ее длинные волосы были завязаны сзади в хвост. Через открытую дверь гостиной были видны два мальчугана, смотревшие мультики по телевизору, сидя на ковре.

– Сколько времени вы работаете в «Вальгалле»? – спросила я.

– Э… около двенадцати лет, – ответила она после некоторых колебаний.

Меня так обнадежил ее ответ, что я чуть было не испустила облегченный вздох. Джини Уилсон работала в больнице не только, когда девять лет назад был уволен Джим Барнз, но и когда двумя годами раньше Эл Хант находился там в качестве пациента.

Она как будто приросла к косяку. На подъездной аллее кроме моей машины, стоял только один автомобиль. По-видимому, ее муж куда-то уехал. Замечательно.

– Я расследую убийства Берил Медисон и Кери Харпера, – сказала я.

Ее глаза расширились.

– Что же вы хотите от меня? Я их не знала…

– Можно мне войти?

– Конечно. Извините. Пожалуйста.

Мы устроились в ее маленькой кухне – линолеум, белый кафель и сосновые шкафчики – безупречной чистоты, с коробками круп, аккуратно выстроившихся в ряд на холодильнике, и столами, на которых были расставлены большие стеклянные банки, полные печенья, риса и всевозможных макаронных изделий. Посудомоечная машина была включена, и из духовки доносился запах пекущегося пирога.

Я надеялась, что моя резкость поможет переломить ее сопротивление:

– Миссис Уилсон, одиннадцать лет назад Эл Хант был пациентом «Вальгаллы» и некоторое время подозревался в совершении преступлений, которыми я сейчас занимаюсь. Он был знаком с Берил Медисон.

– Эл Хант? – Она явно была смущена.

– Вы помните его?

Она отрицательно покачала головой.

– Вы говорите, что работали в Валхолле около двенадцати лет?

– Точнее, одиннадцать с половиной.

– Как я уже упоминала, Эл Хант находился там в качестве пациента одиннадцать лет назад.

– Это имя мне незнакомо…

– На прошлой неделе он покончил жизнь самоубийством, – сказала я.

Теперь она была в полном замешательстве.

– Я разговаривала с ним незадолго до его смерти, миссис Уилсон. Назначенный ему социальный сотрудник погиб в автомобильной аварии девять лет назад. Джим Барнз. Я хочу распросить вас о нем.

Краска начала заливать ее шею.

– Вы думаете, что его самоубийство как-то связано с Джимом?

Этот вопрос не имел ответа.

– Насколько мне известно, Джим Барнз был уволен из «Вальгаллы» за несколько часов до своей смерти, – продолжала я. – Ваша фамилия – ваша девичья фамилия – упоминается в отчете медицинского эксперта, миссис Уилсон.

– А… ну, мне задали несколько вопросов, – сказала она, запинаясь, – знаете, было ли это самоубийство или несчастный случай? Меня спрашивали. Доктор, следователь – я не помню. Но какой-то человек звонил мне.

– Доктор Браун?

– Я не помню, как его звали.

– Почему он хотел поговорить с вами, миссис Уилсон?

– Видимо, потому что я была одной из последних, кто видел Джима живым. Я думаю, что доктор набрал номер больницы, и Бетти назвала ему меня.

– Бетти?

– Она тогда была секретаршей.

– Мне нужно, чтобы вы рассказали все, что помните, имеющее отношение к увольнению Джима Барнза, – сказала я, когда она встала, чтобы проверить пирог.

Вернувшись на место, она выглядела несколько спокойнее. Она больше не нервничала, скорее была раздражена.

– Может быть, это неправильно – говорить о покойнике плохо, доктор Скарпетта, – начала она, – но Джим был нехорошим человеком. Он представлял собой очень серьезную проблему для «Вальгаллы» и его надо было уволить гораздо раньше.

– В чем заключалась эта проблема?

– Пациенты рассказывали о нем многое, хотя мы не всегда ну… доверяли им. Трудно понять, что произошло на самом деле, а что нет. Доктор Мастерсон, другие психотерапевты получали жалобы время от времени, но ничего нельзя было доказать до тех пор, пока однажды утром не произошло событие, которому был свидетель. Это было утро как раз того самого дня, когда Джим был уволен и попал в аварию.

– И свидетелем этого события были вы? – спросила я.

– Да. – Она смотрела мимо меня через кухню, ее губы были плотно сжаты.

– Что именно тогда произошло?

– Я шла через вестибюль, направляясь по какому-то поводу к доктору Мастерсону, когда меня окликнула Бетти. Как я уже говорила, она тогда работала секретаршей и сидела на коммутаторе… Томми, Клей, успокойтесь сейчас же!

Пронзительные крики в другой комнате становились только громче, телевизор, как ненормальный, переключался с одного канала на другой.

Миссис Уилсон утомленно поднялась, чтобы разобраться со своими сыновьями. Вскоре я услышала приглушенные шлепки, после чего телевизор успокоился. Персонажи мультика палили друг в друга из чего-то, издававшего звуки автоматных очередей.

– На чем я остановилась? – спросила она, снова садясь за кухонный стол.

– Вы говорили о Бетти, – напомнила я.

– Ах, да. Она подозвала меня и сказала, что звонит мать Джима – междугородный звонок – и, похоже, это важно. Я так никогда и не узнала, по какому поводу был звонок. Бетти спросила, не могу ли я найти Джима. Он был на психотренинге, который обычно проводился в зале для танцев. Знаете, в Валхолле есть зал для танцев, который мы используем для разных целей. В субботу вечером – танцы, вечеринки. Там есть сцена, место для оркестра, еще с тех времен, когда «Вальгалла» была гостиницей. Я тихо вошла с заднего входа, и когда увидела, что происходит, не могла в это поверить. – Глаза Джини Уилсон пылали гневом. Она начала крутить угол кухонного полотенца. – Я просто оцепенела. Джим стоял ко мне спиной. Он был на сцене, ну, я не знаю… с пятью или шестью пациентами. Они сидели на стульях таким образом, что не могли видеть, что он делает с этой, одной, пациенткой. С девочкой. Ее звали Рита, и ей было, наверное, лет тринадцать. Она была изнасилована своим отчимом. Рита никогда не говорила, она была функционально немой. Джим заставлял ее снова разыгрывать все это.

– Изнасилование? – спросила я тихо.

– Проклятый ублюдок! Извините, но это до сих пор выводит меня из себя.

– Я вас понимаю.

– Позже он утверждал, что не делал ничего неподобающего. Черт, он был таким лжецом. Все отрицал. Но я видела. Он играл роль ее отчима, а Рита была в таком ужасе, что не могла пошевелиться. Она застыла на стуле. Он склонился над ее лицом и говорил тихим голосом. В этом зале очень хорошая акустика. Я могла все слышать. Для своих тринадцати лет Рита была очень зрелая, физически развитая. Джим спрашивал ее: «Он это делал, Рита?» Он продолжал задавать ей этот вопрос, при этом прикасаясь к ней. Ласкал ее, как, видимо, это делал Ритин отчим. Я выскользнула из зала. Он не узнал, что я была свидетелем до тех пор, пока через несколько минут мы с доктором Мастерсоном не предъявили ему обвинения.

Я начала понимать, почему доктор Мастерсон не захотел обсуждать со мной Джима Барнза и почему отсутствовали страницы в истории болезни Эла Ханта. Если бы нечто подобное выплыло наружу, даже несмотря на то, что все это произошло давно, репутация больницы сильно пострадала бы.

– У вас были подозрения, что Джим Барнз практиковал такие вещи и раньше? – спросила я.

– На это указывалось в некоторых из жалоб. – Глаза Джини Уилсон засверкали.

– Его объектом всегда были женщины?

– Не всегда.

– Вы получали жалобы и от пациентов-мужчин?

– Да, от одного юноши. Но в тот момент никто не воспринял это всерьез. У него так или иначе были сексуальные проблемы. Предположительно, к нему приставали или что-то в этом роде. Джим правильно рассчитал, ну кто поверит рассказам бедного закомплексованного ребенка?

– Вы помните имя этого пациента?

– О боже! – Она нахмурилась. – Это было так давно.

Она задумалась.

– Френк?.. Френки. Да, именно так. Я помню, кто-то из пациентов звал его Френки. А вот его фамилию я забыла.

– Сколько ему было лет? – Я чувствовала, как колотится мое сердце.

– Не знаю. Семнадцать, восемнадцать.

– Что вы помните о Френки? – спросила я. – Это важно. Очень важно.

Зазвенел таймер, и она отодвинула свой стул, чтобы достать из духовки пирог. Потом заодно сходила проведать своих мальчиков. Вернулась она с хмурым лицом и сказала:

– Я смутно припоминаю, что какое-то время он содержался в Бэкхолле, сразу после того как попал в больницу. Затем его перевели вниз, на второй этаж в палату к мужчинам. Я занималась с ним трудотерапией. – Она размышляла, подперев подбородок указательным пальцем. – Я помню, он был очень прилежным, делал много кожаных ремней, чеканки. И он любил вязать, что было несколько необычно. Большинство пациентов-мужчин не вяжут – не хотят. Они увлекаются работой с кожей, делают пепельницы и так далее. Френки был творческой личностью. И вообще он выделялся. Своей аккуратностью, например. Он был фанатично аккуратен, всегда убирал свое рабочее место, собирал с пола все клочки и кусочки. Его как будто беспокоило, если что-то было не так, не достаточно чисто. – Она замолчала и подняла на меня глаза.

– Когда он пожаловался на Джима Барнза? – спросила я.

– Вскоре после того, как я начала работать в «Вальгалле». – Джини крепко задумалась. – Мне кажется, Френки находился в Валхолле всего месяц или около того, когда сказал что-то о Джиме. По-моему, он сказал это другому пациенту. Да, точно… – Она сделала паузу, ее замечательно изогнутые брови хмуро сдвинулись на переносице. – Именно тот, другой пациент пожаловался доктору Мастерсону.

– Вы помните, кто был тот пациент? Пациент, которому Френки доверился?

– Нет.

– Мог им быть Эл Хант? Вы упоминали, что давно работаете в Валхолле. Хант был пациентом одиннадцать лет назад в течение весны и лета.

– Я не помню Эла Ханта…

– Должно быть, они были примерно одного возраста, – добавила я.

– Интересно. – Ее глаза наполнились невинным любопытством. – У Френки действительно был друг, другой подросток. Я вспоминаю. Светловолосый. Мальчик был светловолосый, очень стеснительный, тихий. Я не помню, как его звали.

– Эл Хант был светловолосым, – сказала я. Молчание.

– Ах, Боже мой, – сказала она наконец. Я подталкивала ее:

– Он был тихий, стеснительный…

– Ах, Боже мой, – снова сказала она. – Тогда ручаюсь, что это был именно он! И он покончил с собой на прошлой неделе?

– Да.

– Ив разговоре с вами он упоминал Джима?

– Он упоминал кого-то, кого называл Джим Джим.

– Джим Джим, – повторила она. – Господи! Я не знаю…

– Что же дальше случилось с Френки?

– Он пробыл у нас недолго – два или три месяца.

– Он вернулся домой? – спросила я.

– Вроде бы так, – сказала она. – Там было что-то такое, связанное с его матерью. По-моему, он жил с отцом. Мать как будто оставила Френки, когда он был еще маленьким – нечто в этом роде. Во всяком случае, совершенно точно, что ситуация у него в семье была достаточно печальной. Правда, я полагаю, то же самое можно сказать почти обо всех пациентах «Вальгаллы». – Джини вздохнула. – Господи. Я не думала обо всем этом уже много лет. Френки, – она покачала головой. – Интересно, что вообще с ним стало?

– У вас нет ни малейшего представления?

– То есть никакого. – Она долго смотрела на меня, и до нее постепенно стало доходить. Я увидела страх, сгущавшийся на дне ее глаз. – Два человека убиты. Вы не думаете, что Френки?..

Я промолчала.

– Он никогда не был буйным. Во всяком случае, когда я с ним работала. Скорее наоборот, он был очень мягким.

Она ждала. Я продолжала хранить молчание.

– Я имею в виду, что со мной он был очень милым и вежливым. Очень внимательно наблюдал за мной, делал все, что я ему говорила.

– Наверное, вы ему нравились, – сказала я.

– Я совершенно забыла – он связал мне шарф. Красно-бело-голубой. Интересно, куда он подевался? Должно быть, я отдала его в Армию Спасения, или что-то в этом духе. Не знаю. Френки, он, ну… как бы увлекся мною. – Она нервно рассмеялась.

– Миссис Уилсон, как выглядел Френки?

– Высокий, худой, с темными волосами. – Она моргнула. – Это было так давно… – Джини посмотрела на меня. – Он не выделялся. И я не помню, чтобы он был особенно красив. Знаете, возможно, я бы запомнила его лучше, если бы он действительно обладал привлекательной внешностью или, наоборот, был совершенно безобразен. Так что я полагаю, он выглядел совершенно обыкновенно.

– В картотеке больницы есть какие-нибудь его фотографии?

– Нет.

Снова пауза. Затем она посмотрела на меня с удивлением.

– Он заикался, – неуверенно произнесла она.

– Простите?

– Иногда он заикался. Я помню. Когда Френки был слишком возбужден или нервничал, он заикался.

«Джим Джим».

Эл Хант воспроизвел все точно. Рассказывая ему, что Барнз сделал или пытался сделать, Френки, должно быть, огорчался, нервничал и начинал заикаться. Должно быть, он заикался всякий раз, когда рассказывал Ханту о Джиме Барнзе. Джим Джим!

Покинув дом Джини Уилсон, я позвонила из первого же таксофона. Марино – лопух – ушел катать шары в боулинг.

Глава 14

Понедельник привел за собой вереницу облаков, расписанных под мрамор, которые окутали предгорья Голубого хребта и поглотили «Вальгаллу». Ветер лупил по автомобилю Марино, и к тому моменту, когда мы припарковались на стоянке больницы, в лобовое стекло молотили крошечные градинки.

– Черт, – пожаловался Марино, когда мы выбрались наружу, – этого нам только и не хватало.

– Ничего серьезного не ожидается, – заверила я его, вздрагивая, когда ледяные комочки жалили меня в щеки. Мы пригнули головы от ветра и молча поспешили к парадному входу.

Доктор Мастерсон ожидал нас в вестибюле. Натянутая улыбка прикрывала суровое, каменное выражение его лица. Пожимая руки, мужчины глянули друг на друга, как враждебные коты, и я пальцем о палец не ударила, чтобы хоть немного разрядить обстановку, потому что я откровенно устала от всех этих психологических игр. Доктор Мастерсон располагал нужной нам информацией, и он выдаст нам ее неискаженной, целиком и полностью, на основе сотрудничества или судебным порядком. У него был выбор. Не задерживаясь, мы прошли в его кабинет, и на этот раз он закрыл дверь.

– Итак, чем я могу быть вам полезен? – спросил он сразу же, как только сел на стул.

– Дополнительной информацией, – ответила я.

– Разумеется, но должен признаться, доктор Скарпетта, – продолжал он так, как будто Марино не было в комнате, – не вижу, что еще я мог бы рассказать вам об Эле Ханте, что было бы полезным в вашем расследовании. Вы ведь смотрели его историю болезни, и я рассказал вам все, что помнил…

Марино оборвал его:

– Да, ну что ж, мы здесь для того, чтобы немного освежить вашу память, – сказал он, доставая сигареты. – И мы интересуемся не только Элом Хантом.

– Я не понимаю.

– Нас гораздо больше интересует его приятель, – объяснил Марино.

– Приятель? – Доктор Мастерсон бросил на него холодный оценивающий взгляд.

– Имя Френки вызывает у вас какие-нибудь ассоциации?

Доктор Мастерсон принялся протирать свои очки, и я решила, что это его любимая уловка, позволяющая выиграть время для размышления.

– Когда здесь находился Эл Хант, у вас был еще один пациент – мальчик по имени Френки, – добавил Марино.

– К сожалению, не припоминаю.

– Сожалейте о чем хотите, док, но вам придется рассказать нам, кто такой Френки.

– В «Вальгалле» всегда очень много пациентов, не менее трехсот, лейтенант, – ответил доктор Мастерсон, – я просто не в состоянии запомнить каждого, особенно, тех, кто находился здесь недолго.

– То есть, вы хотите сказать, что пациент Френки находился здесь недолго? – сказал Марино.

Доктор Мастерсон протянул руку за своей трубкой. Он допустил явный промах, и в его глазах я заметила раздражение.

– Ничего подобного я вам не говорил, лейтенант. – Он принялся медленно утрамбовывать в трубке табак. – Но если вы дадите мне немного больше информации об этом пациенте, молодом человеке, которого вы называете Френки, возможно, у меня и появится хотя бы слабый проблеск. Вы можете рассказать о нем что-нибудь еще, кроме того, что он «мальчик»?

Я решила вмешаться:

– Очевидно, у Эла Ханта в то время, когда он находился здесь, был друг, некто, кого он называл Френки. Эл упоминал о нем во время разговора со мной. Нам кажется, что этот человек первое время, после приема в больницу, содержался в Бэкхолле, а затем был переведен на другой этаж, где мог познакомиться с Элом. По описанию, Френки – высокий, стройный, темноволосый. Кроме того, он любил вязать – увлечение довольно нетипичное для пациентов-мужчин, я думаю.

– Все это вам рассказал Эл Хант? – спросил доктор Мастерсон безо всякого выражения.

– Кроме того, Френки был фанатично аккуратен, – уклонилась я от ответа на его вопрос.

– Боюсь, что любовь к вязанию не совсем то, что могло бы привлечь мое внимание, – прокомментировал он, снова зажигая трубку.

– Кроме того, в состоянии стресса он, возможно, заикался, – добавила я, сдерживая раздражение.

– Хм-м. Видимо, это кто-то со спастической дисфонией в дифференциальном диагнозе. Может быть, именно с этого и начнем…

– Вам нужно начать с того, что прекратить заниматься ерундой, – грубо вмешался Марино.

– Вот как, лейтенант? – Доктор Мастерсон снисходительно улыбнулся. – Ваша враждебность не обоснованна.

– Это вы у меня в подвешенном состоянии, и стоит мне захотеть, я вас в одну минуту обосную – наложу на вас судебное распоряжение и привлеку вашу задницу к ответственности, чтобы засадить в тюрьму за соучастие в убийстве. Как это звучит? – Марино свирепо уставился на него.

– С меня уже вполне достаточно вашей наглости, – ответил доктор Мастерсон с раздражающим спокойствием. – Я не люблю, когда мне угрожают. Я на это плохо реагирую, лейтенант.

– А я плохо реагирую на тех, кто тратит мое время попусту, – парировал Марино.

– Кто такой Френки? – снова попыталась я вернуться к теме разговора.

– Уверяю вас, что не могу сказать без подготовки, – ответил доктор Мастерсон. – Если вы будете так добры, что подождете несколько минут, я схожу посмотрю, что можно извлечь из нашего компьютера.

– Спасибо, – сказала я, – мы подождем.

Едва психиатр вышел за дверь, как Марино тут же понес:

– Что за мешок с дерьмом?

– Марино, – сказала я устало.

– Не похоже, чтобы это заведение было переполнено детьми. Могу поспорить, что семидесяти пяти процентам пациентов здесь перевалило за шестьдесят. Ты же понимаешь, что молодые люди должны задерживаться в памяти, верно? Он чертовски хорошо знает, кто такой Френки, и, возможно, даже мог бы нам сказать размер ботинок негодяя.

– Возможно.

– Что значит «возможно»? Я тебе говорю, что парень попусту тянет кота за хвост.

– И он будет продолжать это делать до тех пор, пока ты, Марино, грубишь ему.

– Вот дерьмо! – Он встал, подошел к окну позади стола доктора Мастерсона и, раздвинув занавески, уставился в окно, за которым было уже позднее утро. – Я ненавижу, когда кто-то мне врет. Клянусь Богом, если он меня доведет, я засажу его задницу. Чертовы психолекари! Их пациентом может быть Джек Потрошитель, и им до лампочки. Они будут продолжать тебе врать, укладывать зверя в постель и кормить его с ложечки куриным бульоном, как будто он – сама Америка. – Он помолчал, а затем пробормотал, ни к селу, ни к городу: – По крайней мере, снег прекратился.

Дождавшись, пока Марино снова сел, я сказала:

– Думаю, угрохать ему обвинением в соучастии в убийстве было чересчур.

– Но это заставало его быть внимательнее, не так ли?

– Дай ему шанс сохранить лицо, Марино.

Он курил, угрюмо уставившись в занавешенное окно.

– Я думаю, теперь он уже понял, что помочь нам – в его же интересах.

– Да, но не в моих интересах сидеть здесь и играть с ним в кошки-мышки. Даже сейчас, когда мы сидим и болтаем, псах Френки разгуливает на свободе и вынашивает свои сумасшедшие мысли, которые тикают, как чертова бомба, готовая вот-вот рвануть.

Я вспомнила свой тихий дом в тихом районе, медальон Кери Харпера, висящий на ручке моей двери, и шепчущий голос на моем автоответчике: «У тебя действительно светлые волосы, или ты обесцвечиваешь их?..» Как странно. Я ломала голову над этим странным вопросом. Почему это имеет для него значение?

– Если Френки – наш убийца, – тихо сказала я, глубоко вздохнув, – то я не могу себе представить, какая может быть связь между Спарацино и этими убийствами.

– Посмотрим, – пробормотал Марино, зажигая сигарету и мрачно глядя на закрытую дверь.

– Что ты имеешь в виду?

– Я никогда не перестаю удивляться тому, как одно обстоятельство оказывается связанным с другим, – ответил он загадочно.

– О чем ты? Какое обстоятельство, Марино?

Он взглянул на часы и выругался:

– Куда, черт побери, он пропал? Отправился обедать?

– Надеюсь, он ищет историю болезни Френки.

– Да. И я надеюсь.

– Что это за обстоятельства, которые оказываются связанными с другими? – снова спросила я. – Не мог бы ты выражаться более конкретно?

– Давай посмотрим на все это с такой точки зрения, – предложил Марино. – У меня есть совершенно отчетливое ощущение, что если бы не эта проклятая книга, которую писала Берил, все трое были бы сейчас живы. И Хант, скорее всего, тоже все еще здравствовал бы.

– Я в этом не уверена.

– Ну конечно, нет. Ты всегда так чертовски объективна. Это мое мнение, о'кей? – Он посмотрел на меня и потер усталые глаза. Его лицо раскраснелось. – У меня такое ощущение, договорились? И оно подсказывает мне, что между убийцей и Берил изначально существовало связующее звено: Спарацино и книга. А затем одно обстоятельство привело к другому. Дальше псих убивает Харпера. Потом мисс Харпер проглатывает достаточно таблеток, чтобы свалить лошадь, так что ей не надо больше слоняться в одиночестве по ее громадному жилищу, в то время как рак сжирает ее заживо. И Хант вешается на балке в своих дурацких трусах.

Перед моим мысленным взором проплыло оранжевое волокно со странным сечением в виде трехлистника клевера, вслед за ним рукопись Берил, Спарацино, Джеб Прайс, голливудский сынок сенатора Патина, миссис Мактигю и Марк. Они были конечностями и связками одного тела, которое я не могла собрать воедино. Каким-то необъяснимым образом люди и события, не имеющие отношения друг к другу, как по волшебству замыкались на Френки. Марино был прав. Одно обстоятельство всегда оказывается связанным с другим. Убийство никогда не возникает на пустом месте. Впрочем, это касается вообще всего дурного.

– У тебя есть какая-нибудь теория насчет того, в чем именно заключается эта связь? – спросила я у Марино.

– Нет, черт побери, ни одной, – ответил он, зевая, как раз в тот момент, когда доктор Мастерсон вошел в кабинет и прикрыл за собой дверь.

Я с удовлетворением заметила, что в руках у него была стопка папок.

– Ну, – сдержанно сказал он, не глядя на нас, – я не нашел никого с именем Френки, видимо, это было его прозвище. Поэтому я подобрал тех, кто подходит по времени лечения, возрасту и расе. Здесь у меня истории болезни шести белых мужчин, исключая Эла Ханта, которые были пациентами в Валхолле в течение того временного интервала, который вас интересует. Все они в возрасте от тринадцати до двадцати четырех лет.

– Почему бы вам просто не дать их нам просмотреть, пока вы будете сидеть и курить свою трубку? – Марино был настроен менее воинственно, но не намного.

– Я бы предпочел только рассказать их истории по причинам конфиденциальности, лейтенант. Если к кому-то из них у вас возникнет острый интерес, мы изучим его историю болезни подробнее. Так будет достаточно корректно?

– Да, вполне, – сказала я прежде, чем Марино успел что-либо возразить.

– Первый случай, – начал доктор Мастерсон, открывая верхнюю папку. – Девятнадцать лет, из Хайлэнд-Парк, Иллинойс, принят в декабре 1978 года с анамнезом: злоупотребление наркотиками, а конкретнее – героином. – Он перевернул страницу. – Рост – пять футов восемь дюймов, вес – сто семьдесят фунтов, глаза – карие, шатен. Его лечение продолжалось три месяца.

– Эл Хант попал к вам лишь в апреле, – напомнила я, – они находились здесь в разное время.

– Да, наверное, вы правы. Это мое упущение. Значит, мы можем его вычеркнуть. – Он отложил папку в сторону.

Я глянула на Марино предупреждающим взглядом. Я видела, что он готов взорваться, его лицо стало красным, как у Деда Мороза.

Открыв вторую папку, доктор Мастерсон продолжил:

– Следующий – четырнадцатилетний юноша, блондин с голубыми глазами, пять футов три дюйма, сто пятнадцать фунтов. Принят в феврале 1979 года, выписан шесть месяцев спустя. В его анамнезе – утрата чувства реальности и фрагментарный бред. Ему был поставлен диагноз: шизофреник неорганизованного или гебефренического типа.