Текст книги "Годы в белом халате"

Рассказы сельского педиатра

Когда я жил в общежитии медуниверситета, моим соседом по коридору была чудесная девушка Катя. Сейчас Катя – опытный педиатр и несколько историй из практики разрешила записать. Рассказы получились от первого лица, поэтому позвольте автору на этот раз сменить пол:

«На заре карьеры меня распределили в небольшой районный город и дали первое задание. Приближается сентябрь, время поступления в первые классы многочисленной ватаги дошколят. По приказу начальства мы с врачом санстанции Мариной Сергеевной ездим по семьям по всему району. Осматриваем детей, условия их жизни, заполняем бесчисленные справки, акты, предписания. Врач санстанции – суровая молодая женщина – относится ко мне покровительственно, рассказывает про район, в котором придётся работать, подбадривает, успокаивает. Водитель служебного уазика – мировой дед. Шутит, кокетничает, только курит всё время какую-то гадость типа махорки.

Дети обычные. Сначала нервничают, опасаются докторов, потом смелеют, начинают баловаться и капризничать. Очень много приёмных детей из детдомов. Сельские семьи берут их, потому что государство платит за приёмышей пособие. Пособие в два раза больше зарплаты доярки. Женщины набирают трёх-четырёх детдомовцев и сидят дома. Им идёт педагогический стаж, как воспитателям детского дома. О любви тут речи не идёт, но дети сыты, одеты. Хуже с родными.

Машенька

Приезжаем в простой сельский дом. Ребёнок – девочка Машенька. Машеньке шесть лет, но в школу не собирается. Отстаёт по умственному и физическому развитию от сверстников почти по всем показателям.

Дом жуткий, сырой и холодный. Стоит запах гнилой картошки и плесени. Мебель пошарпанная, покосившаяся, у шкафа не хватает одной дверцы. Холодильник – мой ровесник. Мать Машеньки гостям рада, достаёт из буфета и ставит на стол вазочку с печеньем, чай. Откуда-то вынимает бутылку водки. Заговорщицки подмигивает нам.

– Будете?

– Нет, спасибо. Нам ещё работать, – твёрдо отвечает эпидемиолог.

– Ну, как хотите, а я выпью, – не расстраивается мать.

Пока заполняем бумажки, Машенька крутится вокруг стола.

Заискивающе заглядывает в глаза матери.

– Сейчас, сейчас, – усмехается женщина.

Достаёт с полки цветную рюмочку, наливает водки. Машенька жадно хватает, с гордым видом садится рядом с матерью, пьёт мелкими глоточками и даже не морщится.

– Что вы делаете? – ужасаюсь я.

– Так я ж немножко, – удивлённо смотрит на меня женщина. – Не больше рюмочки. Да она и сама просит, вы же видели. Мы лет с трёх ей даём, говорят, полезно для сосудов.

Когда выходим, спрашиваю у Марины Сергеевны:

– Почему никому нет дела до этого? Может, можно как-то на мать повлиять?

– А как вы повлияете? – вздыхает коллега. – Они в деревне ещё на хорошем счету. Мать пьёт, конечно, но по улице не валяется. Отец – скотник на ферме, зарабатывает. Участковому сказать – так он нас на смех поднимет. Тут половина деревни – пациенты наркологии и частые гости ближайшей зоны. У него и без Машеньки забот хватает.

Марина Сергеевна рассказывает, что деревню подкосило окончательно, когда власти ближайшего города принялись отнимать у злостных неплательщиков и асоциалов квартиры. Чтоб не плодить бомжей, их выселяли в эту деревню, давали пустующие сельские дома. Алкаши работать не привыкли и менять образ жизни не собирались. Деревня за пару лет превратилась в бомжатник и воровскую малину.

Санаторий

На территории района – санаторий, в который привозят детей с нарушениями опорно-двигательного аппарата. По дороге заезжаем туда. Скромно, но чисто. Казённые одеяла на кроватях. Лежачие дети. В углу девочка без ручек вышивает ногами. Смотрит на нас опасливо.

– Покажи, что тут у тебя, – просит Марина Сергеевна.

Девочка протягивает пяльцы. Ногой. Рисунок красивый. Роза посреди зелёных холмов.

– Какая красота! – искренне восхищается Марина Сергеевна. Девочка улыбается уголком губ.

Когда выходим в коридор, воспитательница рассказывает.

– Месяц назад из ближайшего медучилища пригнали на практику десяток девчонок. Так одна как зашла, увидела Надю, ту, что без ручек, так закричала на всю палату: «Посмотрите, какая красота! Как у неё этими культяпками получается?!» Выгнала эту дуру и жалобу в училище накатала. У ребёнка неделю истерика была.

Детей много. Кто-то ходит с трудом, кто-то вообще не ходит. У кого-то есть заботливые родители, кто-то сирота, оставленный в роддоме.

Выхожу из санатория, нащупываю в карманах пальто пригоршню конфет. Детям я, видимо, понравилась, решили подарить самое дорогое. Реву как дура в машине. Эпидемиолог жалеет меня, гладит по плечу.

– Ты не принимай это всё близко к сердцу. Иначе не выдержишь у нас.

А у самой слёзы в глазах.

Хутор

Приезжаем в очередную деревню. Осматриваем детей. Прошлись по всему списку – не хватает двух мальчиков.

– А где Петя и Гриша? – спрашиваем.

– А-а-а, это Сидорчуки, – отвечают местные. – Они на хуторе. Как за околицу выедете – так сразу по гравийке налево, в лесу.

Едем. Через пару километров гравийка кончается, начинается картофельное поле. Вдалеке виднеется крыша дома в окружении старых яблонь, тёмная кромка соснового леса.

– Всё, девки, дальше я не поеду, – говорит шофёр. – Земля сырая, паханая. Застрянем по самое брюхо – трактором не вытащишь.

Пошли пешком. Сидорчуки дома. Мать показывает двух пацанов шести и семи лет. Одинаковые, как близнецы. Заполняем бумажки. Тем временем смеркается.

– Включите свет, пожалуйста, – прошу я.

– Так нету у нас электричества, – оправдываясь, говорит хозяйка. – И не было никогда. Ходили к председателю, так тот сказал, что дешевле нам новый дом построить, чем провода до хутора тянуть. Переселяйтесь, говорит. А куда мы поедем? На этом хуторе ещё мужнин дед жил.

Я удивлённо смотрю на ламповый телевизор, закрытый вышитой салфеткой.

– А телевизор на свадьбу нам подарили. Так мы его с тех пор и не включали.

Живут при керосиновой лампе. Вода из колодца, достают ведром. Дети по будням будут жить в интернате при школе, на выходных возвращаться к родителям. Их будет отвозить и привозить отец – на хуторе есть конь и телега.

До крупного областного центра с неоновыми рекламами и интернетом – меньше семидесяти километров.

Подкидыши

На окраине города за казённым забором стояли три здания – районный больничный городок. В одном из зданий была детская и взрослая поликлиники, во втором – больница, в третьем – роддом. В детском отделении больницы в самом конце коридора пряталась крошечная палата отказников. Тех детей, которых матери по каким-то причинам решили оставить государству. Их приносили в палату прямо из роддома, как котят, на передержку. А потом приезжал спецтранспорт из областного дома малютки и увозил очередного сироту в жизнь.

Сколько я там работала – палата отказников пустовала редко. К малышам была приставлена пожилая медсестра тётя Нина. Она перестилала казённые простыни с синими размытыми печатями, следила за детьми, кормила смесями. Прохожу как-то мимо палаты, а она укачивает на руках жутковатого гидроцефальчика и добродушно ворчит:

– Что ж ты, Васька, обосрался-то так? Ещё и ревёшь, спать всем не даёшь. Эх, никому ты, Васька, не нужен. И мамке своей не нужен. Дай хоть я тебя покачаю.

Гидроцефальчик слов не понимает, но голос тёти Нины действует на него успокаивающе. И он затихает.

К слову, дорогие женщины, если вам уже не восемнадцать или если вы в процессе беременности не нашли в себе силы отказать себе любимой в алкоголе, наркотиках, спайсах да и прочих вкусностях – не поленитесь делать УЗИ на указанных сроках беременности. И не надо потом с ужасом смотреть на рождённого уродца и в истерике писать отказную. Лучше сделать аборт.

Видела я таких, которые накануне родов гордо и с возмущением говорили:

– Какой аборт?! Это же новая жизнь! Бог всё видит! Буду рожать.

А потом после первого же взгляда на своего гидроцефала или дауна визжали и поспешно отказывались от ребёнка. Бог в этот момент закрывал глаза?

Однажды в палате отказников было даже перенаселение. Как раз к ревущему гидроцефалу Ваське подселили молчаливую девочку-микроцефала Анечку, через день принесли ещё одну девочку с врождённой патологией костей таза (ноги, как у кузнечика, вывернуты в разные стороны), а в финале от своего ребёнка отказалась пятнадцатилетняя дурочка. Дурочка прижила малыша от цыгана из ближайшего табора. Ни матери, ни отцу мальчик оказался не нужен. Ребёнок красивый как картинка. Кожа персиковая, в лёгком пушке, глаза тёмные, умные. Васька мотает огромной шишковатой головой, орёт, Анечка с «кузнечиком» пучат глазёнки, беспокоятся, кряхтят. А этот красавец лежит, смотрит на окружающих со спокойствием наследного принца. Тётя Нина с ног сбилась ухаживать за привалившими пациентами. Наконец уложила их спать и на минуту выскочила на крыльцо больницы жадно затянуться первой за смену сигаретой. Я поднесла ей зажигалку и спросила:

– Тяжело?

– Угу, – кивнула тётя Нина. – Будулая-то усыновят, вон какой красавец. Такие долго не задерживаются. Глядишь, ещё за границу уедет, в Италию или Испанию какую. А вот Ваське с девчонками – хана.

– Тётя Нина, как вы это выдерживаете?

Медсестра удивлённо посмотрела на меня.

– Ну надо же кому-то с отказниками возиться. Вам, молодым, тяжко будет, сердце сорвёте. А я привыкла уже. За тридцать лет в медицине чего только не насмотришься.

Герой

Забегаю с утра в поликлинику, а на первом этаже – очередь в лабораторию на сдачу крови. Дети волнуются. Малыши ревут. Лаборантки как конвейер, колют пальцы отработанными движениями. Дети плачут два раза – сначала до укола, потом после.

– Кто следующий? – спрашивает лаборантка.

Со своего места встаёт строгий мальчик лет семи. Решительно идёт в кабинет. Сам садится рядом с лаборанткой и протягивает руку.

– Какой смелый, – удивляется лаборантка. – Что, совсем не боишься?

– Нет, – гордо отвечает мальчик. – Я летом с лестницы упал, голову разбил. Кровищи было – весь пол заляпал! Меня даже зашивали. Что мне какой-то палец?

– Молодец, – улыбается лаборантка. – Ну, давай руку.

Колет палец. Мальчик даже не морщится. Смотрит, как по стеклянной трубочке бежит красная дорожка. Послушно прижимает ватку со спиртом к ранке.

И безмолвно падает в обморок.

Обменялись

В отдельно вынесенном и изолированном корпусе на первом этаже больницы – инфекционное отделение. Пациенты разведены по палатам в соответствии с видом инфекции. Кишечные – отдельно, корь – отдельно, менингит – отдельно. В соседних палатах лежали две девочки лет тринадцати. Одна с двусторонним конъюнктивитом, вторая с кишечной инфекцией.

Через некоторое время ту, что с конъюнктивитом, начинает безудержно рвать, а у кишечницы краснеют глаза. Мамы девочек истерят, пишут жалобы в Минздрав. Мол, в больнице заразили их ребёнка. Персонал отделения недоумевает: из палат никого не выпускали, все санитарные нормы строго выполняются.

Опытный зав. отделением раскалывает подружек в пять минут. Оказывается, вечером, после отбоя, девочки отжимали форточку в своих палатах, выбирались на крыльцо и, прячась от всех, болтали и курили. Ради экономии – одну сигарету на двоих».

Хутор (продолжение)

Читатели интересовались судьбой семьи, проживающей без электричества на крошечном хуторе. Я позвонил вчера источнику рассказов и узнал, что дети благополучно растут, ходят уже в старшие классы местной школы. Оба собираются поступать в местное профтехучилище (простите – колледж работников сельского хозяйства). Жизнь на хуторе течёт по-прежнему.

Вот только в прошлом году приехали из районной сан-станции, взяли пробы воды из колодца, и оказалось, что туда попадают удобрения и химикаты с соседнего поля. И вода непригодна для употребления. Поэтому колодец закопали. Хозяин хутора купил большую бочку и два раза в неделю возит воду из деревни.

Телевизор, заботливо укрытый салфеточкой, стоит на своём месте.

Тоскливый рейс «Титаника»

В ранней, не очень бурной юности работал я санитаркой в инфекционном отделении горбольницы. Выбор профессии подсказало едва начатое среднее специальное медицинское образование и острая нехватка денег. И работал я именно санитаркой. Да, да, я не ошибся. Есть профессии, такие как пилот, космонавт или лесоруб, которые не имеют женского рода. Моя профессия мужской род имела, но выполнял я настолько женские функции, что даже в трудовой книжке мне так и записали – «санитарка палатная».

Работа была простая. С самого утра помогать медсестре приёмного отделения с поступающими больными, несколько раз за день отдраить поцарапанный линолеум коридора и десятка «аквариумов» – закрытых инфекционных палат, разнести завтрак, обед и ужин страдальцам, заключённым в эти «аквариумы». Вот, собственно, и всё. Вы зададите мне вопрос: зачем здоровому семнадцатилетнему парню такая работа? Я вам отвечу: а вы пробовали в крошечном районном городке вообще найти работу? Без образования, без опыта, да чтоб ещё на учёбу периодически отпускали. А на учёбе чтоб не возмущались – почти по профилю работаю. Вот и молчите, если не знаете.

Самым сложным в моей профессии было – слушать. Мыть полы я не боялся. Пациенты искренне считали меня кем-то вроде медбрата и насмешками особо не донимали. А вот слушать было тяжело. Инфекционное отделение вообще место тоскливое. Ближе к вечеру там совершенно нечего делать. Больные не выходят из «аквариумов», персонал страдает бездельем и от этого начинает общаться. Деваться от этого импровизированного «Дома-2» совершенно некуда – приходится выслушивать.

Медперсонал районной больнички – это нечто удивительное. В основном женщины от 40 до 70 лет, неустроенные, озлобленные жизнью, усталые. Кого-то от тоски бросает в религию, кого-то в запой. А кого-то сразу и туда, и туда. Вокруг только и разговоров, что о безденежье, мужиках-мерзавцах и соседках-сучках. А я вроде как и не мужчина, да?!

Сумрачный октябрьский вечер. За окном уже темно и моросит противный дождик. В санитарской пахнет хлоркой и ещё какой-то неопределяемой гадостью. Под мутной клеёнкой, покрывающей стол, – целый иконостас из церковных открыток. Это Маргарита Ивановна постаралась. Моя коллега-санитарка. Она искренне считает себя просвещённой и активно продвигает религиозную идею в массы. Да так активно, что понадобился письменный приказ зав. отделением, официально запрещающий Маргарите Ивановне проповеди среди пациентов и персонала больницы. Маргарита Ивановна приняла приказ со стойкостью римского христианина, пошедшего на обед льву, прошлась пару раз на тему, где будет гореть этот «еврей зав. отделением», и притихла.

Я сижу на продавленном диване и слушаю. А что мне ещё остаётся? Ночь длинная, а спать никто не собирается. Рядом со мной Варвара Геннадьевна и Раиса Петровна. И они тоже мои коллеги – санитарки. Только Раиса Петровна из хирургии и в нарушение всякого эпидрежима пришла к нам в гости.

Варвара Геннадьевна до пенсии была продавцом в продуктовом магазине. Вся её нелёгкая жизнь прошла за прилавком, и рассказы сводятся к одному – как она когда-то в восьмидесятых принимала в магазин масло. Или молоко. Или ещё что-нибудь. Принимаемого товара было много. И Варвара Геннадьевна не забывает гордо упоминать, как у неё отваливались руки и как она храбро сражалась с маслом до полуночи. Я искренне сочувствую, но слушать одно и то же в восьмой раз – мучение.

С Раисой Петровной тоже невесело. В юном детском возрасте в разгар Второй мировой её увезли в Германию в немецкую семью, где она воспитывалась на правах дочери. Тяготы военной поры наложили свой отпечаток на детскую психику, а тут ещё и возраст. Раиса Петровна с тихой радостью рассказывает о том, как красивых детей (в том числе и её) немцы раздавали по семьям. А некрасивых уничтожали. В полутёмной санитарской мне становится жутко. Раиса Петровна жалеет только об одном. О том, что пришли проклятые русские и вернули её на родину. У немцев Раисе Петровне было хорошо.

Я бы сбежал в коридор отделения, но там сегодня дежурит медсестра Светка. Светке лет тридцать, и каждый раз в ночную смену она отливает спирт из запасов старшей медсестры, разбавляет его глюкозой и поглощает этот коктейль в полном одиночестве. Слушать её рассказы о неустроенной женской жизни ещё тоскливее.

Раиса Петровна в очередной раз заканчивает повесть о своём тяжёлом детстве и неожиданно улыбается.

– А я сегодня одну тётку обозвала! – гордо заявляет она.

Слышать подобное заявление от семидесятилетней бабушки странно, и я делаю заинтересованное лицо.

– Ехала на работу в автобусе, людей было много, – с готовностью продолжает Раиса Петровна. – А передо мной тётка стоит. Толстая-толстая. А мне пройти надо. Я её начинаю в спину подталкивать – иди, мол. А она возмущается. Я тогда и говорю: «Что ты тут стала, как “Титаник”?» Она и обомлела.

Раиса Петровна гордо смотрит на нас с Варварой Геннадьевной. Мы синхронно покачиваем головами. Раиса Петровна принимает наше покачивание за поддержку и продолжает коварным шёпотом, подмигивая нам с самым заговорщицким видом.

– И так я удачно её обозвала. До сих пор вспоминаю, и улыбаться хочется.

Я не выдерживаю. Стреляю сигарету у Варвары Геннадьевны и выбегаю на крыльцо отделения – покурить. Варвара Геннадьевна выходит следом.

– Совсем ополоумела старуха, – ворчит она, затягиваясь противной «Астрой». – Обозвала она кого-то. Вот когда я в магазине работала…

Я прижимаюсь лбом к холодному столбу крыльца. Впереди ещё полночи. И никто спать не собирается.

Прошло три года. Я поступил в медицинский университет, уехал в столицу. Новая жизнь закрутила меня, постепенно забылись и инфекционное, и санитарки. Теперь я был студентом медвуза. Гордо дежурил санитаром в реанимации и хирургии. Это вам не какое-нибудь инфекционное отделение! И ночные разговоры у меня были другие. Про футбол, интересных пациентов и просто про жизнь. Мы полночи шлёпали засаленными картами в суровой мужской компании, курили и разговаривали.

И вот как-то на зимних каникулах я вернулся в родной город, и ноги сами занесли меня в старое двухэтажное здание с облупившейся штукатуркой. Прошёл через крыльцо под табличкой «Инфекционное отделение» и оказался в крошечной приёмной, пропахшей хлоркой и ещё бог знает чем.

И тут же услышал преувеличенно бодрый старушечий голос:

– А я всё вспоминаю, как я тогда ту тётку в автобусе обозвала. Она на меня смотрит и возмущается, а я ей говорю – молчала бы ты, «Титаник».

И такой тоской на меня повеяло, что я развернулся и ушёл. И больше никогда не возвращался.

Истории из жизни

Человек собаке друг

В юности был у меня одноклассник и приятель Витя, заядлый собачник. Собаками бредил и поэтому получил однажды на день рождения от мамы огромного щенка кавказской овчарки. Мама, к слову, в девяностые владела нехилым бизнесом, поэтому могла себе такое позволить.

Щенка назвали Вульгаром. Уж не знаю, как они там помещались в городской квартире, но через пару лет Вульгар вымахал в огромного медведя, лапа которого полностью закрывала Витину ладонь.

Как-то ранней осенью я и Витя пошли выгуливать Вульгара в полузаброшенный городской парк. Мы с Витей идём по асфальтовой дорожке, Вульгар носится где-то недалеко между деревьев. Поднимает кучи опавших листьев, вынюхивает белок, в общем, жизни радуется.

По парку неспешно прогуливается хорошо одетая дама бальзаковского возраста. У её ног семенит тонюсенькими лапками что-то крысоподобное, но, несомненно, собака.

Завидев нас с Витей, зверь воспылал праведным гневом. То ли ему не понравился взгляд, брошенный нами на хозяйку, то ли блоха укусила, но хищник бросился в атаку. Крыска залилась истошным лаем, оскалила клыки-иголки и принялась кидаться на наши штаны.

– Женщина, уберите, пожалуйста, собаку, – вежливо попросил Витя.

– Да чего вы? – взмахнула руками дама. – Она же не кусается.

Крыса слов хозяйки не услышала, про то, что она не кусается, не знала, поэтому попыталась вцепиться в Витину ногу. Витя, как опытный собачник, крысы не испугался, но решил подурачиться. Он сделал вид, что охвачен ужасом и спрятался за меня.

Зубастый монстрик совсем забился в истерике! Его боятся! Из оскаленной пасти полетела слюна! И эта тварь цапнула-таки меня за ботинок. Выше, очевидно, не достала.

И тут из кустов выломился Вульгар. Наверное, каким-то дремучим кавказским умом он решил, что ЭТО всё-таки нападает на его хозяина.

Семидесятикилограммовая туша толкнула меня боком и закрыла хозяина от агрессора.

С минуту Вульгар с удивлением смотрел на лающее мелкое недоразумение между своих громадных лап. Потом осторожно толкнул яростного карлика мордой. Крысобака прижала уши к голове и начала медленно отступать к хозяйке.

– Гав? – тихонько, больше удивлённо сказал Вульгар.

– Кретины, немедленно уберите свою собаку! – взвизгнула дама.

– Не бойтесь, она не кусается, – заверил её Витя.

К сожалению, конец у истории трагичен. Витя поступил в университет и был вынужден уехать из родного города. Кавказца он оставил на маму. Маме заниматься собакой было некогда. И она отвезла его в деревню, к какому-то дальнему родственнику. Родственник был мужик простой, деревенский, поэтому не придумал ничего лучше, чем посадить кавказца на цепь во дворе.

От такой жизни свободолюбивый Вульгар вскоре озверел. Бросался на всё, что движется, душил кур, сожрал кота, неосторожно подошедшего на длину цепи. Финал случился ночью, когда три деревенских алкаша решили срезать свой путь через двор нового хозяина собаки.

Кавказец затаился в будке, не выдавая своего присутствия даже рычанием. А когда троица приблизилась – молниеносно бросился в атаку. Ближайшего алкаша Вульгар свалил в прыжке, подмял под себя и начал грызть. Как написали потом в протоколе: «Нанёс тяжкие телесные повреждения, несовместимые с жизнью». Два товарища несчастного были слишком пьяны, чтобы испугаться. Поэтому выдернули топор, торчавший в чурбачке для колки дров, и оборвали жизнь Вульгара.

Через несколько лет я работал в районной больнице санитаром.

Этот день как-то с утра не задался. Где-то в десять пэпээс-ники привезли растущего на клумбе алкаша (вытрезвители как раз из-за недостатка бюджета закрыли). В приёмной алкаша раздели, отмыли, поставили диагноз «алкогольная интоксикация», пустили по вене коктейль из препаратов. Минут через пятнадцать алкаш замычал, ещё через полчасика пришёл в себя от блаженного состояния нирваны и выразил бурный протест происходящим процессам. Пэпээсники к тому времени благополучно уехали, и сражаться с голым, воняющим мочой и перегаром телом пришлось нам. Пациента уложили на койку совместными усилиями санитаров и медсестры, прикрутили ремнями и пригрозили вырезать лишние органы. Алкаш испугался, затих, а потом и вовсе задремал.

Потом в приёмной около часа билась в истерике старушка, обвинявшая нас в том, что мы украли её «киёчек». Старушку с гипертонией привёз внук, он, к слову, и палочку увёз. Бабуля вызывала милицию, кричала, проклинала нас. Когда через час примчался испуганный внук и всё выяснилось – старушенция даже не извинилась.

И так весь день. Пьяные, истерики, плачущие пациенты и родственники.

Ближе к вечеру в приёмную заходит усталый вымотанный хирург. Грустно смотрит на меня и говорит:

– Там с улицы собака забежала. Сидит в коридоре. У нас всё-таки больница, стерильность и всё такое. Выгоните её, пожалуйста.

«Ну, хана! – думаю я. – Ещё собаки мне для финала не хватало!»

Нехотя поднимаюсь и иду в коридор. На прохладном кафеле, высунув длинный язык, развалился огромный лохматый пёс. Все надежды, что собакой окажется крошечное шелудивое существо, разбились вдребезги. Я с почти физической болью представил, как я сейчас буду выставлять этого телёнка. Он будет лаять басом, бегать по коридору, сшибая меня с ног. Возможно, цапнет за ногу.

Подхожу к лохматому.

Пёс смотрит на меня умными глазами и встаёт. Ё-моё! Здоровенный, хвост как полено!

– Слушай, – говорю я ему. – У нас тут больница. Зав. отделением ругается. Нельзя тебе тут.

Пёс спокойно направляется к выходу. Иду следом, не веря своей удаче. Пёс подходит к двери, толкает её головой и выбирается наружу. Потом усаживается на асфальт и смотрит на меня.

– Спасибо, – искренне говорю я.

Чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак.