Текст книги "Годы в белом халате"

Годы в белом халате

Детское

Заходим в детское отделение. Белые, слегка мятые халаты, шапочки, в карманах противно пахнущие тальком перчатки. Даже шаг как-то твёрже становится, увереннее. Ещё бы, для маленьких пациентов мы – дяди и тёти доктора, люди большие, важные, взрослые. И всё равно, что Сашка полночи, вместо того чтоб учить педиатрию, дулся в третьих «Героев», а теперь на ходу дремлет.

У Тани в руках ящик с пробирками, спиртом и прочими лаборантскими причиндалами. Она сама всего три года назад окончила училище, но уже успела «окольцеваться», чем очень гордится. Как бы невзначай поблёскивая золотым колечком, она свысока поглядывает на наших девчонок.

– Студенты? – поднимает голову медсестра на посту.

– Студенты, – отвечает Таня. – Целая группа.

И смотрит на нас с Сашкой. Мы в ответ – на неё. Под тонким белым халатиком Тани угадывается отличная фигурка, и наш интерес к ней не совсем профессиональный. Она это чувствует, поэтому улыбается.

– Бахилы взяли?

– Конечно.

– Ну, заходите, – милостиво кивает медсестра.

Дети столпились вокруг стола, широко открытыми глазами смотрят на нас. Шепчутся: «Кровь пришли брать. Ты первый. Нет ты!» И подталкивают друг друга. Всем страшно, но они храбрятся. Девчонки постарше строят младших пацанов:

– Не крутитесь! Не мешайте!

Среди детворы бегает смуглый китайчонок. Живая капля ртути.

– Моторчик у него в одном месте, – усмехается Сашка.

– Цой, Цой, – зовут дети.

А китайчонок улыбается всем. Весёлый, смешной.

Поднимают рёв большеголовые младенцы. Извиваются в руках матерей, как угри. Страшно – вдруг выскользнут на твёрдый пол. Но женщины с усталыми лицами крепко держат своих приболевших детей.

– Ну тише, тише, – уговаривает очередного крикуна Таня.

– И так целый день? – шепчет Сашка. – Не хочу детей. Дурдом какой-то.

Отдельная палата для особых новорождённых. На кроватках – четыре брошенных ребёнка. У стены – гидроцефаль-чик с огромной головой и тяжёлым выпуклым лбом. Дальше девочка, окрещённая медсёстрами Наташей, похожая на огромного кузнечика с перебинтованными ногами. Уши оттопыренные, глаза удивлённые: «Что будут делать?»

За Наташей неестественно тихий микроцефал с изломанным природой телом. Тянет длинную шею, бьётся в путах гипса. И, что самое страшное, молчит.

У окна – настоящее чудо. Нормальный здоровый ребёнок с неповторимой персиковой кожей и чарующими чёрными бусинами глаз. Даже у меня дрогнуло сердце от его взгляда, а уж девчонки хором засюсюкали. Мальчик поглядывает на них с насмешкой. Он – принц в этом цирке уродцев. Вдруг появилось непреодолимое желание забрать ребёнка отсюда.

– И этого мать бросила, – говорит медсестра. – У нас тут каждый год полдесятка таких малолетних дурочек. Рожают, и в тот же день – отказ. Отцы – перекати-поле. Им эти дети тоже без надобности.

Мне вдруг вспомнилось лицо убитой горем молодой мамы, ребёнок которой, крошечная девочка, не прожив и года, умерла в реанимации. Мать всё не могла поверить в то, что ей сказали. Она стояла на коленях посреди коридора, всё повторяла: «Нет, не может быть!» И хватала за ноги санитаров, которые везли ЕЁ РЕБЁНКА в морг. А эти…

Страшно – потому что жизнь. Никому эти четверо не нужны. Ну, цыганёнка ещё, может, кто-нибудь и усыновит, уж слишком личико красивое. А остальные – с самого рождения обитатели домов инвалидов и детских приютов. Нет, уж лучше сидеть в лаборатории и общаться с пробирками, чем ежедневно смотреть на этих несчастных детей.

Но мы – люди в белых халатах. Мы должны ко всему привыкнуть!

За свой первый год в медицине я тридцать три раза услышал, как меня к месту и совершенно не к месту попрекают клятвой Гиппократа. Иногда и вправду было за что попрекать. Но сильнее всего я ругал себя сам, когда наша бригада не могла кому-то помочь. Не хватало лекарств, каких-нибудь мудрёных аппаратов, банального опыта. Да что там говорить – каталка у нас в больнице была немецкая, списанная из какого-то буржуйского госпиталя и подброшенная нам в качестве гуманитарной помощи!

Каждый раз, надевая белый халат и ступая по стёртому линолеуму больничных коридоров, я задумываюсь: а не зря ли я его надел? Может, тяжёл он для моих плеч? Но я привык доводить начатое дело до конца. Да и банально не хочется в армию.

Снова ночь. Ночью я не студент. Ночью я санитар. Жалких крох стипендии не хватает и на неделю, мама далеко и шлёт мне последние копейки, которые мне стыдно принимать. Быть нищим в белом халате уже привычно. Для того чтобы просто не голодать, дежурю по ночам в хирургии. Трещит раскалённый телефон, и фельдшер Димка ревёт в трубку:

– Приёмная! Да! Черепно-мозговая? Хорошо!

Бросает трубку на жалобно пискнувший телефон и устало прячет лицо в ладони.

– Везут. Брякни Петровичу – его епархия. И не спится им. Полвторого ночи!

Снова дребезжит звонок.

– Приёмная. Хорошо. Санитары – в реанимацию!

Это уже нам. Зевая, тянемся по длинному серому коридору. Виталик строит глазки симпатичной медсестре Светочке. Но Светочка хочет спать и взаимностью не отвечает. На белой простыне в реанимации остывающее худое тело. Санитарка уже деловито затягивает вокруг нижней челюсти оторванный кусок тряпки, связывает скрещённые на груди руки.

– Отмучился дедуля, – выдавливает сквозь зубы Виталик. – Ну, взяли.

Злость Виталика можно понять. Вчера возле морга что-то копали и ненароком задели какой-то кабель. Свет вырубился во всей больнице. Часа через два пришли электрики, полдня провозились, в корпуса свет дали, а вот морг остался обесточенным. Сказали, завтра с утра придут и доделают. Сейчас, посреди ночи, там темно, как в чистилище. Да и пахнет из нагревшихся холодильников не розами. Ожидает нас с Виталиком приключение в духе Стивена Кинга.

Тяжёлое тело мешком падает на носилки. Под сморщенной кожей рук тонкие, но каменные кости. От толчка глаза открываются, и дедуля всматривается мутным взглядом в потолок.

– От, ироды, и после смерти человеку нет покоя! – сердито шепчет маленькая суетливая старушка санитарка. – Завязывай простыню! Давай помогу, косорукие!

Неделю назад на этой кровати откачивали какую-то алкаш-ку, наглотавшуюся таблеток. Её ждал за дверью пятилетний чумазый пацан. Помню, придя в сознание, она прохрипела:

– Не давите на живот, я на третьем месяце…

Врачи дико посмотрели на неё. Перед ними лежала убийца. Убийца собственного, ещё не родившегося ребёнка. И в ней вдруг проснулась совесть?! Или это фокусничает отуманенное алкоголем и таблетками сознание?

Тянем дедулю по лестнице. А потом холод пустого тёмного двора, освещаемого лишь звёздами и желтоватой лампочкой одинокого фонаря. Крутые ступеньки, уходящие вниз и металлические двери, из-за которых тянет противным душком.

– Покурим? – предлагает Виталик.

– Потом покурим, – не соглашаюсь я. – Давай сгружать.

Виталик скрывается в черноте проёма. Слышно, как он вполголоса матерится, нащупывает в секционной свободный стол. Ещё слышны глухие стуки – Виталик в темноте натыкается на других «заземлённых». Остаюсь с дедулей наедине. Приходит вдруг дикая мысль: а что если мы сейчас ошибёмся и свалим усопшего рядом с какой-нибудь старушкой? То-то патологоанатомы с утра удивятся.

Виталик появляется из проёма и кивает. Нашёл. Тело со стуком опускается на стол.

– Вот теперь покурим, – вздыхаю я.

Во дворе к нам присоединяется ещё один санитар, Сашка. Он живёт совсем рядом с больницей и частенько наведывается в больницу просто так, со скуки. От Сашки за версту тянет каким-то дешёвым винищем, он пошатывается и поминутно сплёвывает. В пальцах Сашка вертит неизменные чётки. Мы его недолюбливаем. Он из породы «сидевших» санитаров, смотрит на санитаров-студентов свысока и периодически принимается учить нас жизни. Особенно раздражают эти его чётки. Словно толстый кольчатый червяк снуёт между пальцев и норовит укусить.

Сашка на прощанье стреляет у Виталика сигарету и исчезает в темноте. Снова сидим в приёмной. Фельдшер Дима красными глазами смотрит на карты и, похоже, сидя спит. Но как же, дадут нам спокойно поспать!

Скрип тормозов и настойчивый трезвон звонка! Слава богу, ходячий!

– Приёмная! Нет, не поступал!

– Приёмная! Да я вам уже говорил сто раз!

– Алло, милиция! К нам в приёмную хирургии поступил пациент с проникающим ножевым ранением брюшной полости…

– Это приёмная. Дежурного невропатолога!

– Приёмная. приёмная. приёмная!

И так всю ночь, и весь день.

– В котором часу это произошло? – Дима склонился над журналом и пытает угрюмого алкаша с синей побитой физиономией.

– Не помню я, – нехотя бурчит пострадавший.

– Приблизительно.

– Ну, часов в десять.

– А чего ты, болезный, до трёх часов ночи где-то шлялся! – рычит Дима. – Кто бил, не знаешь?!

– Не-е-е, – тянет мужик. – Возле магазина познакомились. Вроде Серёгой зовут. Сидел он в Орше, статью не помню. Слово за слово.

В приёмную входит врач, и снова начинается та же канитель с самого начала:

– Фамилия-имя-отчество-кто побил-в каком часу?

Как будто алкаш что-то новое вспомнит.

– Звони в милицию, – врач тыкает ручку в карман халата и уходит к себе в ординаторскую. Мавр сделал своё дело – мавр может уходить.

– Не на-а-ада-а в милицию, – канючит алкаш, пытаясь подняться.

– Надо! Сиди! – рявкает на него Дима, и побитый испуганно плюхается на своё место.

Снова подъезжает скорая.

– Отравление таблетками. Промывание сделали по дороге.

Медсестра вводит молодую женщину с помятым усталым лицом, от которой сильно пахнет спиртным.

– Отпустите меня, – молит та. – У меня двое детей дома остались!

– А когда травилась, о детях не думала?! – презрительно спрашивает медсестра.

– У меня муж повесился две недели назад. Я не могу так больше! Отпустите.

– Ещё и муж! Детей совсем сиротами оставите! Иди, у нас не тюрьма!

– Куда?! – рявкает Дима. – Ещё сиганёт с берега в Двину – кто потом отвечать будет! Утром с ментами поговорит – и на все четыре стороны!

– Ну отпустите, ну пожалуйста! – ноет женщина.

– Врач придёт – будешь его просить. Если отпустит – скатертью дорога! – перебивает её Дима. Он-то знает, что врач такую не отпустит. Она ещё от первого суицида не отошла. И вправду прыгнет в реку, вылавливай её потом под Даугавпилсом!

– Солнышко, что же ты такой чумазый? – хирург Галина Владимировна, высокая, красивая, с шикарными чёрными волосами и чудесными глубокими глазами, склоняется над хрипящим алкашом с побитой мордой. Они все у неё «солнышки». С любым, самым опустившимся человеком тётя Галя неизменно ласкова и приветлива. Нам, санитарам, даже завидно становится. И алкаши в ответ улыбаются щербатыми ртами, слушаются её. Часто ласковый голос Галины Владимировны заставляет самого ершистого пациента встать и покорно пройти в перевязочную, хотя всего минуту назад он дрался с рычащими санитарами и орал на обозлённого начмеда.

Лишь однажды мы видели Галину Владимировну выведенной из себя. Тогда была на редкость тяжёлая ночь. Больных возили одного за другим, и один другого краше. А тут притащили какого-то сопляка из ресторана с раскроенным черепом. Тот кидал пальцы веером, обещал всех уволить и под конец, совсем обнаглев, махнул рукой Галине Владимировне:

– Слышь, девчонка, ты тут не командуй! Позови нормального врача!

Галина Владимировна медленно положила ручку в карман, отодвинула в сторону неоконченную историю болезни, а потом встала и послала наглеца так далеко, как только позволяло высшее медицинское образование. Сопляк как-то сразу сник, вжался в дерматин кушетки и больше не проронил ни слова.

Ночь кончается. Светлеет небо над Софийским собором. Вот и утро. Курим с Виталиком последнюю сигарету из пачки. Одну на двоих. По коридору цокает каблучками медсестра Лидочка, широкой уверенной походкой пролетает реаниматолог Сергей Юрьевич, шелестит накрахмаленным халатом молоденькая врач-интерн Светлана. Шаркает мокрой тряпкой по каменному полу санитарка тётя Валя.

Утро. Над миром всходит солнце, неся всему живому, кроме людей, радость бытия. Приёмная отряхивается от ночной смены. Богатырски потягивается в жалобно скрипнувшем кресле фельдшер Дима. Зевая, выползает из-за шторки санитарка тётя Маша. Зябко кутая плечи тёплым цветастым халатом, за стол усаживается медсестра Таня.

Утро. Сейчас бы домой и спать, спать… Прийти и рухнуть на кровать, забыть обо всём на свете. Но с утра мне на первую пару, и я медлю, в последний раз оглядывая приёмную. Мы выдержали ещё одну ночь. Ещё не хочется уходить, разрывать хрупкие связи-ниточки с этими людьми. Здесь все свои, почти родные, а дома – тишина, пустота. Лишь скользит робкой тенью большеглазая трёхцветная кошка – полноценная хозяйка моей квартиры. Лишь она ждёт меня и скучает. Мятый белый халат придаёт моей небритой и невыспавшейся физиономии хоть какую-то солидность. А на улице я снова стану никем – человеком из толпы. Холодное серое утро приходит на смену беспокойной ночи.

Утро. Утро…

Грустная история

Когда человек узнает, что жить ему осталось совсем немного, – он меняется. Кто-то уходит в религию, кто-то в запой. Кто-то спешит творить добрые дела, кто-то, наоборот озлобляется и проклинает окружающих, потому что им жить, а его смертный час уже близок. Про таких людей две следующие истории.

На закате девяностых работал я в приёмный районной больницы санитаром. Работа интересная, за ночь успеешь насмотреться всякого. И вот в очередное дежурство скорая привозит невменяемое тело. Тело традиционно росло на клумбе вблизи местного аналога ночного клуба и принадлежало худощавому парню лет 25–28. Парень, очевидно, утомился после бурных танцев и прилёг отдохнуть. Да так неудобно прилёг, что любой выходящий из заведения цеплялся за него ногами. Спотыкались, по рассказам очевидцев, трое. Потом им надоело спотыкаться, они проверили прочность асфальтового покрытия черепом пострадавшего и снова положили его обратно.

В результате проведённых манипуляций пациент оказался слегка запачкан собственной кровью. На волосистой части головы – ссадины, рассечения и гематомы. Нос сломан.

Охрана заведения испугалась ответственности и вызвала скорую.

В приёмной попытались привести пациента в чувство. Обитатель клумбы мычал, слегка сопротивлялся, но в наш мир возвращаться отказывался и в контакт с медперсоналом не вступал.

Что самое странное: в сознание не приходит, а руками окровавленными за медиков хватается, да норовит за открытые части, санитары и сестра все перепачканные. Ну, двигательные рефлексы, бывает. Стали подозревать внутричерепные повреждения, а тут и невропатолог с реаниматологом подоспели.

Опытный невропатолог Григорий Петрович только взглянул на пациента и тут же закричал благим матом:

– А ну, молодёжь, убрали руки от него!

Два санитара, медсестра и врач-интерн отпрыгнули от тела.

– Вы чего, Григорий Петрович?

– А вот чего, – невропатолог надевает перчатку и осторожно, двумя пальцами разгибает руку пациента.

Наркоманы тогда были неопытные. В разные интересные места колоться не умели. Поэтому на руках привезённого – характерные дорожки. А мы по локоть в его кровище, потому что перчаток – три пары на всю смену, и те ещё утром кончились!

– Быстро мыться! – командует невропатолог.

И тут пациент, как по волшебству, открывает глаза. На его физиономии появляется наивно-хитрая улыбка, характерная для шизофреников и запущенных клиентов нарколога.

– Что, испугались? А я специально притворялся, чтоб вы в моей кровушке испачкались. Вы теперь такие, как я! И жить вам осталось немного.

И рассмеялся. Счастливо так!

Сказать, что я тогда испугался? Нет. Я запаниковал! Да и не я один, а всё отделение. О ВИЧ-инфекции мы помнили слабо, было это как-то далеко от нас и не с нами. А вот о гепатитах мелькнула мысль. Всей бригадой бросились в умывальник, щедро обрабатывая руки перекисью, тщательно осматривая кожу на предмет мелких повреждений, срывая окровавленные халаты.

А этот ублюдок привстал с каталки и ржал над нами.

Пару недель я жил как под дамокловым мечом. А потом как-то устал бояться. Даже новость о том, что у нашего пациента нашли ВИЧ и гепатит В, как-то меня не испугала. Мы и так об этом знали.

Пронесло. С тех пор стал тщательнее соблюдать технику безопасности.

А вторая история случилась через несколько лет, когда я был студентом медицинского университета. Главная героиня этой истории, скорее всего, уже в лучшем мире, но помню её до сих пор.

На занятиях в инфекционной клинике преподаватель привёл нас в одиночную палату, где на казённой металлической койке сидела худая женщина неопределённого возраста. Женщина охотно отвечала на все наши вопросы. Не стесняясь, раздевалась и позволяла себя осмотреть. Её кожа была обильно украшена расплывающимися синими татуировками на уголовную тематику. Татуировки настолько контрастировали с интеллигентным и покладистым поведением пациентки, что мы не удержались от расспросов.

Марина выросла в неблагополучной семье. Отец и брат сменяли друг друга в тюрьме, выходя на волю лишь для того, чтобы погудеть пару недель, залезть в чужую квартиру и отправиться обратно на нары. Мать жила в мире передач, редких свиданий, воровских понятий и беспросветного пьянства. Поэтому у Марины было две дороги. Одна – на панель, вторая – по стопам отца и брата. Панель не привлекала, поэтому Марина выбрала вторую дорогу. С двумя подружками они успели обчистить только три квартиры. На четвёртой попались с поличным. Хозяин, барыга с местного рынка, подключил квартиру к зарождающейся охранной фирме. Бойцы фирмы и повязали подружек, когда они паковали чужое добро в клетчатые сумки.

Судья принял к сведению малолетство Марины, на заседании пьяная мать без устали рыдала, и на первый раз девушка отделалась условным сроком.

Опыт – дело наживное, поэтому второй раз её поймали только на пятнадцатой квартире. Тут уж пришлось посидеть. И понеслось! Марина выходила на полгода, воровала, попадалась и снова возвращалась в родную тюрьму. Глядя на мать, алкоголя избегала, зато пристрастилась к наркотикам.

А во время третьей ходки как снег на голову свалились две новости. На очередном медосмотре врачиха объявила Марине, что она беременна. А когда пришёл очередной анализ – оказалось, что он положителен на ВИЧ.

Марина рассказывала, что три дня она просидела в камере, тупо уставившись в стену. О чём тогда думала – не помнит. Но через три дня она встала с нар другим человеком. Стала тише воды, ниже травы. Послушно пила все лекарства, которые ей приносила врачиха. Рожала, правда, в тюремной больничке, через кесарево. И потом почти месяц жила в страхе, что дочь тоже будет ВИЧ-инфицированной. Впервые в жизни молилась. Повезло.

Ещё через полгода судья принял во внимание новые обстоятельства и Марину досрочно выпустили. К матери Марина не пошла. Устроилась в стройтрест разнорабочей, ей дали комнату в общежитии, дочь устроили в ясли.

К моменту нашей встречи дочери было уже восемь. Марина сильно сдала, но держалась. К прежней жизни возвращаться не собиралась. Работала штукатуром в том же самом тресте. Дотошно исполняла все назначения врачей.

– Хочу дожить до того дня, когда дочь школу закончит, – рассказывала она нам. – Поступит в институт, будущее у неё будет. А там и помирать не страшно.

Очень хочется надеяться, что дожила.

Истории ниже пояса

Впечатлительным не рекомендуется читать во время приёма пищи.

В каждой более-менее приличной больнице есть отделение урологии. Заведующий нашей урологией Виктор Фомич был врачом опытным, невозмутимым. В своей практике он повидал многое, поэтому смутить его хоть чем-то пациентам не удавалось.

Утро в приёмной началось как обычно. Врачи что-то чиркают в историях, идёт приём больных. И тут фельдшера скорой осторожно заводят в приёмную дядечку лет пятидесяти. Дядечка бережно несёт в руках свой огромный распухший живот. Встрепенулись хирурги, но «скоряки» требуют в приёмную Виктора Фомича.

Оказалось, дядечка страдает мочекаменной болезнью. Накопил в лоханках почек и мочевом пузыре изрядную коллекцию, но оперироваться категорически отказывался. И вот в один прекрасный день какой-то из камешков решил выйти наружу. Однако размеры не позволили ему осуществить данное действо. И камешек застрял в самом начале пути. Да так застрял, что ни туда ни сюда. Первое время моча худо-бедно проходила через перекрытую уретру. Но потом слизистые стенки от травматического соприкосновения с камешком отекли. И получилась вот такая неописуемая радость.

Пару дней коллекционер камешков терпел, с удивлением разглядывая увеличивающийся живот. В моменты наиболее острых болевых приступов пригоршнями пил таблетки. Потом всё-таки решил вызвать скорую.

Виктор Фомич осмотрел пациента и обрадовал, что камешек сидит в самом начале, поэтому есть возможность протолкнуть его обратно в мочевой пузырь. На операцию со всего отделения сбежались молодые интерны в белых халатиках со счастливыми улыбками на лицах.

Виктор Фомич неспешно надел второй халат, брезентовый фартук, очки-консервы, пластиковые нарукавники, перчатки. На голову поверх шапочки – одноразовый чепчик. Взял в руки катетер с металлическим наконечником. Свободный конец катетера опустили в обычную трёхлитровую банку, которую на всякий случай придерживала ассистирующая медсестра.

– Ну, с Богом, – вздохнул уролог. – Коллеги, а вам советую отойти подальше.

Интерны совет проигнорировали и сомкнулись вокруг операционного стола.

Виктор Фомич пожал плечами, ввёл катетер и осторожно надавил.

Мощная струя тёмной застоявшейся мочи ударила в банку. Вы когда-нибудь видели пожарный шланг под напором, который выпустили из рук бойцы МЧС? Вот и там было что-то подобное. Катетер решил, что он и есть такой шланг. От напора трубка выскочила из банки и начала хлестать вокруг. Медсестра с визгом отскочила в сторону, а вот интерны замешкались – сказался недостаток опыта. Бахчисарайский фонтан окропил поскучневшие лица и белые халаты.

Виктор Фомич стоял невозмутимо. Живот пациента на глазах опал, в глазах появились радость жизни и облегчение.

Фонтан иссяк через долгую мучительную минуту. Виктор Фомич снял очки-консервы, стряхнул с них жёлтые капли и сказал обтекающим интернам:

– Вот, коллеги, урология всё-таки удивительная отрасль медицины.

И пошёл отмываться.

Следующий медицинский казус уже неоднократно описан моими коллегами по медицине и перу. Постарался в том числе и небезызвестный доктор Ломачинский. Но в связи с тем, что количество идиотов, попадающих в подобную ситуацию, не уменьшается, а растёт, осмелюсь повторить.

Однажды вечером в приёмной появляется очень смущённая парочка молодых людей. Причём девушка просто смущена, а вот лицо парня периодически перекашивает от приступов боли.

– Что случилось? – насторожился дежурный хирург.

– Доктор, мы могли бы вам за ширмочкой показать?

– Пожалуйста, – хирург сделал широкий жест рукой.

Приёмная замерла. Медсёстры от любопытства вытянули шеи.

– Н-да, – задумчиво сказал хирург, выходя из-за ширмочки. – Позовите Виктора Фомича. И Василич не ушёл ещё? Звоните обоим.

К слову, Василич – это наш больничный завхоз. А парочка начиталась эротической жёлтой прессы. В конце девяностых порносайтов ещё толком не было. И решили молодые люди поэкспериментировать. В какой-то статье они обнаружили, что если перетянуть основание эрегированного органа резиновым кольцом, то процесс коитуса можно продлить на неопределённое время.

Резинового кольца последователи маркиза де Сада не нашли, поэтому решили применить металлическое кольцо подшипника.

Орган в кольцо вошёл – и застрял намертво. Кровь туда поступает, а обратный отток нарушен. Орган уже посинел и болит. Благо, ждать не стали – сразу в больницу помчались. Какая уж тут любовь!

Василич появился в приёмной с алмазным надфилем наперевес. Был он к вечеру слегка навеселе, завхоз всё-таки. Но к операции был готов как никогда.

– Думаешь, получится? – с сомнением спросил хирург. – Подшипник, я слышал, из какого-то калёного металла делают. Может, расколем?

– У меня всё получится, – самоуверенно сказал завхоз. – Этим агрегатом не то что подшипник, танковую броню перепилить можно.

В ассистенты Василич взял хирурга и уролога. Вокруг операционного стола суетилась испуганная пассия экспериментатора, умоляя не делать лишних движений и оставить в целости столь дорогой ей орган. Молодой человек молчал, в страхе кусая губы.

Не дрогнула рука пожилого завхоза. Орган спасли.