Текст книги "Годы в белом халате"

Расстрел

В конце девяностых в крупных городах новые русские уже выходили из моды. Те, что выжили, снимали малиновые пиджаки и золотые цепи, превращались в легальных бизнесменов и политиков. В нашем маленьком районном городке все веселье только начиналось.

В один прекрасный день по центральной улице города промчались два дорогих джипа. Как в голливудском боевике, один из них таранил второй. Из первого джипа отстреливались. Слышались глухие пистолетные хлопки. Где-то ближе к окраине второму джипу надоела эта игра. Боковое стекло открылось, оттуда высунулся автомат Калашникова, похищенный из ближайшей военной части. Раздалась длинная очередь. Убегающий потерял управление, врезался в стену дома и застыл.

Через несколько часов в отделение судмедэкспертизы, занимавшее полуподвальное помещение в нашей больнице, привезли тело гражданина Н., неоднократно судимого за разбойные нападения, рэкет, нанесение тяжких телесных повреждений и т. д. и т. п. Несмотря на столь впечатляющий послужной список, гражданин Н. в тюрьме ни разу не был. Дела рассыпались из-за недостатка улик, важные свидетели внезапно уезжали в другие города. Н. кутил в единственном дорогом ресторане города и чувствовал себя великолепно. Теперь же он лежал на металлическом столе судмедэксперта и демонстрировал врачам три пулевых отверстия в спине. Ещё одна пуля вошла в затылок и изрядно попортила лицо.

– Причина смерти? – для порядка поинтересовался у судмедэксперта следователь, на которого повесили это безнадёжное дело.

– Ну, явно не самоубийство, – вздохнул доктор.

Он чувствовал, что неприятности только начинаются.

Через пару часов к моргу подкатили два чёрных джипа. Из них вышла группа молодцов, похожих, как братья-близнецы. Бритые затылки, широкие плечи, угрюмые физиономии. Молодцы коротко посовещались и направились в помещение секционной.

У стола, где лежал гражданин Н., скорбящие склонили головы.

– Это был наш брат, – глухо сказал один из них патологоанатому.

– Сочувствую, – настороженно ответил доктор.

– Мы его хоронить будем, поэтому сделай всё красиво.

И «брат» начал совать в карман эксперта солидную пачку денег.

– Так что я могу сделать? – развёл руками патологоанатом. – Лицевые кости повреждены, мягкие ткани в хлам.

Бандит молча прибавил ещё несколько купюр.

– Сделай красиво, – с нажимом сказал он.

– Ну ладно, – вздохнул врач. – Но за результат я не ручаюсь.

Когда молодцы уехали, доктор позвал своего более опытного коллегу, согласовал свои действия с правоохранительными органами и принялся за работу.

Итог работы заказчикам не понравился. И когда они забирали тело гражданина Н. для проведения скорбного обряда, то их маты были слышны по всему зданию больницы. Врач, проводивший «операцию», благоразумно решил спрятаться.

Тело увезли. Но осадочек остался.

И однажды ночью во двор больницы ворвался чёрный джип. Из него, с трудом переставляя ноги, выбрался пьяный заказчик, вышиб с ходу дверь морга и дал длинную автоматную очередь вдоль коридора.

К счастью, в помещении в этот момент находились только перешедшие в лучший мир. Сторож морга чаёвничал в своей каптёрке. Услышав выстрелы, он выскочил через запасной выход и умчался в темноту.

Мститель отвёл душу и уехал. Спустя час к больнице прибыл вызванный наряд милиции.

Проводивший операцию патологоанатом всерьёз решил уезжать из города, но тут в райцентре начался передел сфер влияния, и мстителю стало не до мести. Потом из столицы прибыла новая бригада следователей, участников похорон посадили на длительные сроки почти в полном составе. А там и девяностые кончились.

Я – санитар

Ночь. Или уже утро? Часа четыре, наверное. В этой вечной темноте зимних ночей и не разберёшь. Каждый шаг – маленькая смерть. Ужасно хочется спать. За окнами – опостылевшая зима, сумрачный свет разбитых фонарей, тихое падение крупных хлопьев снега. Спит старый Полоцк. Белой стрелой вонзился в небо Софийский собор. Храм стоит над городом, возвышаясь над всей грязью и мраком человеческого муравейника.

Я толкаю скрипящую каталку, и она оглашает холодный коридор противным скрипом сорванных тормозов. Щека ещё помнит шершавый дерматин кушетки, хрупкое тепло, приютившееся под казённой телогрейкой. Глаза ещё полностью не открылись, а я уже делаю свою работу. Я – санитар. Впереди маячит обтянутая белым халатом сутулая спина Серёги. На ней бурыми пятнами застыла кровь. А на каталке – суицидный. Псих, которому надоело жить на этом свете.

Нас разбудил посреди ночи бешеный трезвон телефона. Следом за ним – натужный скрип добитых тормозов «буханки». Слетаю по скользкой, мокрой лестнице и отпираю замок. На заваленном снегом дворе – тёмный силуэт скорой, а в ней – человек на носилках. Весь в крови. С бездумными пустыми глазами, смотрящими в поцарапанный потолок кабины.

– Быстрее, зовите хирургов, – торопит сестричка из скорой. – Суицид. Потерял много крови.

Волнуется. Руки трясутся. Молоденькая, совсем девочка, только из училища. Почему женщины воспринимают всё так близко к сердцу? Не проще ли загородиться от всего мира холодной серой стеной равнодушия?

Суицидный в операционной. Врачи колдуют над ним. Но ещё в приёмный хирург Пётр Александрович покачал головой и сказал:

– Вряд ли выкарабкается. Слишком поздно.

А где-то в глубине души жаль суицидного. Мужик лет тридцати. Жил бы ещё да жил. Что у него случилось? Просто так бритвой вены не полосуют. Жена бросила? С деньгами проблема? Дурак. Осталась от него только груда заскорузлых от крови тряпок на носилках да это холодное тело с лицом, закрытым белой простынёй. Сейчас мы с Серёгой протащим его по длинному коридору, закатим в грохочущий лифт. А там, через заснеженный двор – в морг. Скинем на ледяной металлический стол, в компанию к таким же застывшим, с пустыми остекленевшими глазами. И пойдём спать.

У выхода нервно курит Александрович. Злится на себя и на всех. Хотел вытянуть суицидного, а не получилось. Значит – «заземлил». Провожает нас взглядом. Зло плюёт в снег.

Впереди ещё часа четыре ночного дежурства. Из палат гнойной хирургии тянет вонью абсцессов и перитонитов, мочой, лекарствами, запахами уставшего бороться человеческого тела. Медсестры на постах, с распухшими, красными от недосыпания глазами, провожают нас тоскливыми взглядами, зябко кутаются в казённые телогрейки. На телогрейках – номера, как в концлагере.

Здесь, где спасают жизнь, каждый день сталкиваются со смертью. Пройдут годы, и я, может быть, тоже стану вершителем человеческих судеб – врачом. Потом старым, брюзгливым, вечно больным пенсионером. И вскоре молодой санитар повезёт меня в морг на скрипящей каталке. А пока я – этот санитар. Санитар приёмной районной хирургии. Плыву по коридору, как старик Харон. Только ладья моя скрипит и царапает линолеум.

Дома ждёт кошка. Маленькая, тёплая. Свернулась калачиком на подушке, хранящей мой запах, и смотрит в темноту круглыми жёлтыми глазами.

А за окном – НОЧЬ. Холодная декабрьская ночь 1998-го.

За окном

За окном, на старой полоцкой улице, тихо, мертво и холодно. Жуткий мороз сковал мокрую, раскисшую от внезапной оттепели землю ледяными кандалами, и она превратилась в смертельно опасный каток, на котором падают люди. Ломаются хрупкие человеческие кости, истошно воя, несётся к месту происшествия скорая, вызванная сердобольными прохожими. А дальше – по наигранному сценарию: носилки, приёмная, рентген, гипс. И многодневный зуд под белым полотном. Зуд, который иногда хуже боли.

Я сижу на поцарапанном, покрытом пошлыми надписями подоконнике и смотрю в окна. За одним – решётки кожновенерологического диспансера, длинная шиферная крыша морга, а за другим – белая громада Храма. Дымится зажжённая сигарета. Ночь. Хочу спать. Сигаретный дым противен и горек, он ест глаза и совсем не отгоняет сон. А впереди ещё восемь часов этой тоски и уныния, пьяных побитых рож, крови и ревущих во весь голос младенцев. Надоело? Пожалуй, пока нет. Да, пока я ношу свой белый халат, как военный свои погоны. И пока ещё горжусь им, как гордятся ветераны орденскими планками. Я студент-медик, я – санитар приёмного отделения районной больницы.

За окном белеет Софийский собор. Зелёные крыши, летящие в небо башни. Храм стоит на чёрной, бесснежной, обледенелой земле, поражая своей красотой и молчаливостью. Умели строить древние. Какая из современных девятиэтажек может быть такой гордой и одинокой? Храм будит воображение. Он один, неповторимый. Стоит высоко над городом и смотрит своими полукруглыми окнами на нас смертных. А внизу – люди, чья жизнь – один неспешный вздох Храма. Копошимся, что-то делаем, стремимся к каким-то своим, пустым мечтам.

Нет, я не философ. Но посидите, посмотрите на Храм тёмной зимней ночью в свете покачивающегося фонаря, когда в больнице затихают шаркающие шаги упившихся бомжей и умирающих старух. Всмотритесь в Храм повнимательнее. И если в вас есть хоть капля Души, в голову полезут философские мысли. Но это на час, на два, а потом эти мысли смешиваются, превращаются в обрывки чужих разговоров, лоскуты полузнакомых лиц, давно забытые голоса. Прорвётся иногда какая-нибудь изрядно поднадоевшая мелодия, покрутится и исчезнет. Реален только холодный, твёрдый подоконник, одиночество, красный огонёк сигареты и Храм. Да ещё мороз. От такого мороза, наверное, падают на лету мёртвыми птицы.

Шум машины. Скорая. К нам, конечно. Все отделения спят давно, только травматология с хирургией бьются в лихорадке непрерывной ночи. Бросаю недокуренную сигарету на разбитые плитки пола и бегу вниз по ступенькам выгружать очередного обмороженного, дышащего в лицо перегаром «нигде не работающего» со сломанными костями или пробитым черепом. А всего через восемь часов над этой забытой Богом землёй взойдёт солнце.

Аркашка и монашка

Город, в котором стоит больница, где я работал санитаром, древний, по самым скромным подсчётам лет на 150 старше Москвы. А на его окраине возвышается известный женский монастырь, основанный ещё в начале двенадцатого века. В советские времена монастырь опустел, но потом его восстановили. И среди белых монастырских стен появились женщины в чёрных одеяниях.

Возвращение к истокам и всё такое, но наше отделение гинекологии поминало этих монашек нехорошим словом. Дело в том, что женщины стали заселять монастырь до его полной реконструкции. Жили в каких-то бараках без отопления и воды. Спали на железных койках и раскладушках. А потому с наступлением холодов попадали в нашу гинекологию с аднекситами, оофоритами и прочими пугающими неподготовленных людей диагнозами.

Проблема была ещё и в том, что эти женщины до последнего боялись обращаться к врачу. Ещё бы: монашка – и вдруг к гинекологу! Поэтому привозили их на скорой, когда становилось уж совсем невмоготу.

Моего коллегу по приёмному отделению звали Аркадий. Но вся больница называла его не иначе как Аркашкой. Был это мелкий мужичок лет пятидесяти, хитрый и жадный. На своей даче он выращивал белых крыс, хомячков и всякую прочую мелочь и с успехом продавал эту живность на местном рынке. Кроме зверья, Аркашка промышлял продуктами. Каждый вечер, приходя на смену, он брал свой потасканный дипломат, набитый консервами, сухариками и бог знает чем ещё, и шёл в обход по больнице – продавать пациентам и персоналу свой нехитрый товар. К слову, зарабатывал он на этом бизнесе весьма неплохо, и санитаром числился только для того, чтобы ему шёл рабочий стаж.

Санитар приёмного отделения с большим стажем навидается всякого. Со временем перестаёшь обращать внимание на голых, поломанных, пьяных, сумасшедших. Ну, пациенты и пациенты. Скорее бы с ними разделаться и пойти в сани-тарскую в карты играть. Из-за этой привычки и случился с Аркашкой казус.

Как-то зимой привозят к нам в отделение двух монашек. Больную и сопровождающую. Больная – дородная женщина лет сорока, грозный взгляд, несмотря на боль, прямая спина, глаза молнии мечут. Мы почему-то решили, что это какое-то монастырское начальство. Ключница или игуменья, короче, старшая по келье, я уж, простите, терминологией не владею. Рядом с ней – девчонка лет двадцати в очках с толстыми стёклами. Девчонка по сторонам не смотрит, уткнулась в Библию и молчит.

Приходит зав. гинекологией – Андрей Владимирович. Смотрит на игуменью, разворачивается и уходит, потому как с монашками уже сталкивался и все их пунктики знает. Вместо Андрея Владимировича через минуту приходит его заместительница Инна Петровна. Отводит игуменью за ширму, щупает живот, тихонько опрашивает. Монашка что-то глухо басит в ответ.

Инна Петровна выходит из-за ширмочки и обращается к дежурной медсестре:

– Ирочка, предварительно – аднексит, но надо ещё на кресле посмотреть. Вы переодевайте пациентку и поднимайте ко мне в отделение.

Ну, переодевайте так переодевайте. Аркашка без задней мысли выбирает из вороха больничной одежды сорочку и халат соответствующего размера и ковыляет за ширмочку. Переодевать пациентов – работа санитаров. Через секунду из-за ширмочки раздаётся визг, звонкий удар и громкий крик. Аркашка в нокауте выпадает наружу. На его лице наливается краской отпечаток тяжёлой пятерни.

– Отойди, окаянный! Убери свои грязные руки! – кричит старшая монашка. – Позовите мне женщину!

И тут до сонного, замученного тяжёлым днём отделения доходит казус произошедшего. Медсестры начинают ржать. Врачи хохочут. Улыбается даже девочка-монашка, прикрывая лицо Библией. Аркашке не до смеха. Он с трудом поднимается на ноги, трогает щеку и матерится сквозь зубы.

Монашку переодела санитарка тётя Валя. Игуменья провела в больнице несколько дней, командуя медсёстрами и обличая пациенток с постыдными заболеваниями. Когда её выписывали, Аркашка прятался в мужском туалете.

На охоту неохота

Какая самая большая проблема небольшой больницы в осенние месяцы? Правильно – охотники. А ещё больше – браконьеры. То завалят трихинеллёзного кабана и толпой дикарей примутся терзать сырое мясо. Традиции, блин! То напьются, вспомнят, что Васька в девяносто восьмом у кого-то зайца увёл, – и давай драться! То достанут с антресолей год не чищенный мушкетон, доставшийся ещё от прадедушки, партизана Отечественной войны, напихают туда патронов неподходящего калибра, и всю эту древность разрывает у них в руках при первом же выстреле. Ну и огнестрельные ранения, ведь стокилограммовый Гришка через призму пол-литры был так похож на косулю.

Осенью бригады хирургов ждут любой напасти. В очередное дежурство сидим в приёмной. Санитары в карты режутся, медсестра бумажки заполняет, врачи неспешно приём ведут. А тут лязг, гром, во двор влетает грязная «Нива» и два мужика в камуфляже выволакивают третьего. Пострадавший скручен в позе эмбриона, вся одежда в крови, но стонет весьма активно. Стонет – значит, жить будет.

– Ну и что у нас случилось? – спрашивает дежурный хирург, пока пациента раздевают и везут в процедурную.

– Так мы на уток ходили, – объясняет один из носильщиков. – Возле Малых Кухулей болота есть, там нынче уток – тьма. Особенно они любят каналы, что мелиораторы порыли. Вода мелкая, тёплая, всяких головастиков и жуков полно. Вот утка и кормится. А для охотника тоже хорошо. Идёшь с двух сторон по каналу. Как утка поднимается, ты её влёт!

– Так вы товарища с уткой перепутали?

Охотник смотрит на врача как на идиота.

– Как же Петровича с уткой перепутать? Она же летает. А Петрович… он того… не летает.

– Серьёзное отличие.

– Вот и я говорю. Мы услышали, где утки сидят. Они когда сидят – крякают. Спустились в канал. Я с одной стороны, Петрович со второй. Идём друг другу навстречу. Вдруг вижу: на воде три утки сидят и прямо на меня смотрят. Ну, я и пальнул.

– В Петровича?

– Да нет, – раздражённо машет рукой охотник. – Петрович за поворотом канала был. Я его не видал. А то бы, конечно, стрелять не стал. Я в уток выстрелил. Да не попал. Дробь от воды рикошетом за поворот канала, а там по Петровичу и жахнула.

– Вот он, наверное, обрадовался.

– Радости мало. Хорошо, что боком стоял, в лицо не попало.

– Мне всё понятно, – вздохнул врач. И пошёл из Петровича дробь выковыривать.

Повезло Петровичу. Дробь мелкая, на уток, да ещё и рикошетом. Крови было много, но большая часть дробинок в поверхностных тканях застряла. Достали мы из него полтора десятка дробин. А если и не нашли чего, так в аэропорту, когда через металлодетектор проходить будет – ему скажут.

Через неделю – новая история. На этот раз во дворе грохочет гроза всех белорусских лесов – председательский уазик. И в приёмную два мужика в набившем оскомину камуфляже заволакивают что-то скулящее, завёрнутое в окровавленную тряпку.

– Что у вас? – вскакивает хирург.

– Да мы под Шашковичами на кабаниху налетели. Злая, зараза!

– А в тряпке кто?

– Дык Полкан, кобель Ивановича.

– Вы собаку в больницу притащили?

– Выручай, доктор, сдохнет же животина. Жалко. Кобель отменный. Третий год с ним на кабана ходим.

– Разворачивайте, – машет рукой доктор. – Только в подсобку несите. Я за инструментами.

Кто знает – для собаки кабаниха страшнее кабана. Самец бьёт саблевидными клыками, и получаются рваные раны, которые легко обрабатывать и зашивать. Кабаниха может со злости охотника «зажевать». То есть захватывает челюстями ноги и ломает кости, вырывает кусок мяса. Полкана кабаниха схватила за лапу. Да, видно, как следует пожевать не успела. Переломы тяжёлые, но лапу спасти удалось. Доктор выстриг шерсть вокруг ран, наложил повязку, приладил шину. Всё это время Полкан не вырывался, только тихонько скулил.

– Повезло вашему зверю. Полгода похромает, а следующей осенью опять на кабана пойдёт. Кто из вас хозяин?

– Так хозяин в машине сидит.

– А чего он с Полканом не пришёл? Переживает?

– Да не. Когда кабаниха собаку жевать стала, Иванович его спасать бросился. Так зверюга собаку отпустила и его за ногу цапнула. Кровищи полсапога.

– Так ведите его скорее сюда! – чуть не заорал доктор.

– Да чего ему сделается, заживёт всё как на собаке. Мы сверху водкой полили, для дезинфекции, да бинтом из аптечки замотали. А вот Полкана жалко.

Тореро

К середине осени зарядили дожди и количество травмированных, подстреленных и отравившихся охотников пошло на убыль. Хирургическое отделение вздохнуло с облегчением и принялось потихоньку мечтать о том, что до зимних гололёдов экстренных случаев больше не будет.

Размечтались.

Как-то вечером дребезжит телефон на столе дежурной медсестры и, пока на её зов слетается бригада хирургов, в приёмное привозят скрюченного, избитого мужичка в лохмотьях. Мужичок мелко крестится, губы у него дрожат. Но помирать пока не собирается.

Травм много. Переломы рёбер и бедра, трещина в черепе, сотрясение, само собой, рваные кровоточащие раны на груди и спине. Рядом с пациентом двое товарищей в камуфляже.

– Неужто медведь порвал? – спрашиваем у сопровождающих.

– Да какой медведь, – вздыхает один из охотников. – Если бы медведь, то погрыз бы и когтями разодрал. Это Михалыч сам виноват.

– Он сам себя потоптал?

– Да нет. Лось его потоптал. Но Михалыч сам виноват.

Оказалось, охотники собрались на мелкую дичь. На зайцев или на уток – я уже не помню. Двое были городские, а проводник Михалыч – местный алкаш, который тем и кормился, что всю осень охотников по лесам водил.

Ружья зарядили каким-то мелким калибром, охотники лучше расскажут – они знают. Выпили перед отправлением, не без этого. И пошли. Михалычу водка язык развязала, он идёт и хвастается, что в здешних лесах каждую кочку знает. Зайцев чуть ли не в морду различает. И с ним городские гости точно добычу найдут.

От громкого голоса Михалыча все звери на километр вокруг разбежались. Полдня ходили – хоть бы хвост заячий увидели. Протрезвели, разозлились, стали на Михалыча порыкивать. Тот смутился, байки травить перестал. Повёл городских гостей в какие-то заросли. И вот раздвигают они гибкие ветви орешника, а среди кустов стоит здоровенный молодой лось и недобро так на них смотрит.

Что двигало Михалычем? Охотничий инстинкт, остатки алкоголя, условный рефлекс? Короче, вскинул деревенский Буффало Билл ружье и из обоих стволов лосю в бок.

Лось офигел. Стоит, никого не трогает. А тут какие-то зелёные приматы на него бросаются. Осерчал сохатый. Посмотрел, как из бока кровища хлещет, взревел и на охотников бросился. Городские поживее оказались, ружья бросили и дали такого стрекача, что чуть сапоги не потеряли. Михалыч не успел. Лось сшиб его с ног и долго, неторопливо топтал и бодал. Потом устал и в лес ушёл. А горе-охотники с деревьев слезли, подобрали стонущего проводника и на руках несли пять километров до машины.

Михалыч оказался неубиваемый, как и встретившийся ему лось. Уже через неделю клянчил у медсестёр спиртику и подкатывал к санитарке тёте Глаше. Жалел только, что сезон пропустит.

Паника на весь район

А вторая история могла закончиться очень печально. Что спасло её участника – опыт или просто везение, я не знаю.

Ближе к зиме началась охота на лис. И вот очередной любитель пострелять в компании друзей пошёл искать приключений в лес. Идёт, насвистывает, природой любуется. А навстречу – лиса! И не бежит при виде охотника, а как будто даже крадётся, чтобы на него напасть. Голову низко к земле пригнула, зубы скалит.

Охотник не растерялся. Прицелился и одним выстрелом хищника уложил. Похвастался перед друзьями. Те тушку лисы потрогали, головами покачали, позавидовали. А дома охотник принялся шкурку снимать. Да что-то его беспокойство одолело. У лис к зиме мех шикарный, плотный, шелковистый. А эта – драная какая-то! Шерсть свалявшаяся, в репейнике. Шкурку добытчик снял, тушку собакам бросил и сел пиво пить.

А тут его как молнией ударило! Вспомнил он, как бесстрашно лиса на него шла, как зубы скалила, да ещё и шкура эта свалянная. Бросился во двор – тушку у собак отбирать. Благо, сожрать толком не успели.

Вот обрадовались в нашей приёмной, когда к ним ввалился испуганный мужик с выпученными глазами и с окровавленной половиной лисы в пакете. Экстренно вызвали врача-лаборанта, который через некоторое время в мозговых тканях покойной Патрикеевны углядел тельца Бабеша-Негри – диагностический признак бешенства.

Радости-то было нашему центру гигиены и эпидемиологии! Убитую лисичку потрогали полдесятка охотников, жена горе-добытчика, собаки погрызть успели. На кого слюна попала, на кого кровь. Всех под наблюдение и вакцинировать! А товарищи неудачника уже по своим городам-деревням разъехались.

Паника была на весь район. Так что, если на осенней охоте выйдет вам навстречу лиса с чуть косящим глазом и пойдёт, широко раскинув лапы для объятий, – лучше бегите.