Текст книги "Девятый (сборник)"

Добрые люди, или как я поступал в Суворовское училище

Когда я учился в начальных классах, мама мне высказывала:

– Ну чего из тебя может вырасти путного? Ты даже коня запрячь не можешь. Вдруг отец заболеет, как сено из леса вывозить будем? Как в колхозе будешь работать?

Это были серьезные вопросы. Все же я был из сыновей старший, а значит, после отца второй мужик в доме.

Отец, мама, бабушка Агафья, да и все старшее семейство наше непременно стремилось, чтобы я – старший сын – закрепился бы в доме, вырос хозяином. Бабушкины товарки – соседка деинка[15]15
  Деинка – жена дяди.


[Закрыть] Павла, Фекла Александровна, родня – бабушка Сусанья и другие, вечно пьющие в нашем доме чай, всегда понукали моих сестер Лиду и Машу:

– Вы-то, клетны пахалки, разбежитесь по другим домам. А ты-то, Паша, – домашний якорек. Тебе в этом доме жить.

Начать запрягать коня – было непросто. Во-первых, я еще довольно хлипкий, мал ростом, силенок маловато. Да и суедельное это оказалось занятие – лошадь снарядить, как положено.

Частенько я бывал на конюшне. Особенно полезно было заскочить туда перед уроками: мужики да бабы выводят лошадей, таскают упряжь, разбирают сани. С утра лучше – народ на работу попадает – кто в лес, кто по дрова. Подсматривал я кто как запрягает.

Теорию я выучил: сначала узду надо надеть со всеми ремнями, потом хомут со шлеей кверху ногами напялить, затем седелко под шлею на спину положить, а затем коня надо подвести к саням, ровно поставить между оглоблями, а затем уже поочередно поднимать оглобли, закреплять их и дугу гужами, крепить седелко, натягивать через седельник, пристегивать вожжи…

Запрягая лошаденок, закрепляя упряжь, мужики незлобно покрикивали на них и вполне дружелюбно матюгались. Все эти повадки я крепко-накрепко запомнил и даже заучил все слова. Хотя слова эти использовать мне тогда не пришлось, потому что мама моя – деревенская учительница – надрала бы мою задницу со страшной силой. Это обстоятельство надо было учитывать. Хотя местные лошадки, знавшие все матюги не меньше, чем я, воспринимали их очень даже благодушно как милые и важные слова деревенского обихода. Этот язык был им, лошадям, привычен и понятен.

Не знаю, сожалеть об этом или нет, но мамино стремление научить меня управлять лошадьми и работать в колхозе «около дома» натолкнулось на непредвиденное для нее и для меня обстоятельство.

Все дело в моей первой учительнице Евдокии Николаевне Поповой.

Она была старой девой, и у нее не было своих детей. Наверное, поэтому она и любила меня. За что, не знаю. Может быть, за то, что я хорошо на уроках пения пел песню «Орленок, орленок взлети выше солнца», участвовал в самодеятельности и ходил на голове, потому что на ногах мне было ходить скучно. Еще я вполне сносно учился.

Однажды Евдокия Николаевна совершила провокационное действие, которое перевернуло мою безвекторную жизнь и повело ее в строго определенном направлении. Она рассказала мне о своем племяннике Володе.

Как-то после последнего урока она подозвала меня и показала фотографию своего племянника. В жизни я не видел такого красивого парнишку.

На меня с фотографии смотрел белокурый мальчик с нахальными глазами, одетый в военную форму. Форма была черная, пуговицы крупные и блестящие, воротник стоячкой с золотистыми позументами, погоны ярко-красные.

– Это кто? – спросил я дрогнувшим голосом.

– Мой племянник Вовочка.

И Евдокия Николаевна рассказала о своем брате-полковнике, о его сыне Володе – воспитаннике Московского суворовского военного училища. Поведала о том, какой он прилежный суворовец, любит военную службу и занимается боксом.

Ну, все. Это был финал моих мечтаний о вольготной жизни в колхозе рядом с родителями, о том, как проворно я буду запрягать-распрягать лошадей и летать на санях и телегах. Я быстро позабыл даже любимого тяжеловоза Орлика, легко таскавшего непомерно огромные возы сена с дальних суземов[16]16
  Суземы – дальние сенокосные угодья.


[Закрыть].

Всенепременно я возмечтал быть суворовцем, носить красивую военную форму и заниматься боксом.

К воплощению в жизнь своей мечты я стремился решительно и твердо.

Во-первых, в библиотеке была прочитана вся литература, в которой хотя бы краешком затрагивалась жизнь суворовцев, и библиотекарь Римма Филипповна, когда я появлялся в библиотеке, готова была залезть на верхнюю полку, провалиться под пол, исчезнуть.

– Паша, больше у нас ничего нету о суворовцах, я все перерыла! – причитала она, и очки у нее на глазах потели, щеки меняли цвета с зеленого на красный и обратно.

Во-вторых, я изучил все воинские звания и легко мог отличить погоны ефрейтора от генерал-полковника.

В-третьих, от меня шарахались молодые мужики, недавно вернувшиеся с военной службы. Я требовал от них, чтобы они научили меня приемам бокса и боевой борьбы. Я был уверен, что в Советской армии всему этому учат каждого солдата. Оказалось, что это не совсем так…

Бравый, красивый, статный и вообще здоровенный парень, Толя Полотухин, служивший в каких-то там спецчастях, покорявший местных девчонок рассказами о своих боевых подвигах, когда я ему сильно надоел, честно признался мне, что ни одного боевого приема не знает.

– Самое главное в бою – это первым рвануться в атаку из окопа и последним его покинуть, – объяснил он мне свою тактику и стратегию. – А драться на войне не надо. Надо сидеть в окопе и не высовываться. Это главный боевой прием. А то ведь и убить могут.

«Ничего себе воины, – думал я. – Как же они страну собираются защищать?»

Боксом я занимался сам. Старший мой приятель Николай Ершов, спортсмен-разрядник по конькобежному спорту, привез из Северодвинска по моей просьбе боксерские перчатки, и я колотил ими все, что попадало под руку – стены, столбы, забор, теленка Федота и своих сестер Лиду и Машу. С последними получилась промашка: Федот меня едва не забодал – крепкий оказался вредитель, едва я успел заскочить на крыльцо. А сестры сразу объединились и долго гоняли меня, боксера, по огороду. Потом отняли перчатки и настучали меня ими по всем местам. Особенно досталось голове.

Отец и мать долго противились моей мечте. Они всерьез считали, что я, как старший сын, должен быть всегда рядом с ними, охранять их будущую старость, вести хозяйство, держать дом.

– Не надо никуда уезжать, – наставляла мама, – видишь, в деревне все лучше и лучше жизнь налаживается. А скоро Никита Сергеевич Хрущев коммунизм построит. Вот уж тогда и совсем благодать наступит. Ждать-то совсем уж мало осталось. Сиди дома, Паша.

Но я надоел и родителям. В конце концов отец во время поездки в Архангельск зашел в наш Приморский военкомат и привез оттуда правила поступления в Суворовское военное училище

Это была весна, и я учился в четвертом классе. Отцу сказали, что можно поступать после четвертого или после пятого класса. Но в этом году я уже опоздал, потому что еще зимой надо было пройти медкомиссию. Теперь время прошло, документы уже не собрать. В общем, надо поступать на следующий год.

Вы бы знали, как я провел этот год! Учиться я старался, спортом я занимался, родителей и учителей прилежно слушал, с сестрами дрался гораздо реже. В общем, во всех отношениях был положительным кандидатом для поступления в военное училище.

В пятом классе зимой я прошел в Архангельске медицинскую проверку и был признан годным к учебе в военном училище. К лету стал ждать вызова для сдачи экзаменов в Ленинградское суворовское училище – именно оно оказалось тем, куда могли поступать жители нашего региона.

Но вызов не пришел, а пришло разъяснение, что теперь в суворовское училище можно поступить только после восьмого класса.

Все переносилось еще на несколько лет.

Рвение в любом деле не может быть постоянным. Особенно в таком занудном, как учеба. Где-то в шестом классе окончательно иссякли старые запасы каких-то знаний, почерпнутых из дошкольной жизни и из постоянного общения со старшей сестрой. Дело в том, что старшая сестра Лида училась на два года старше меня, и мой первый класс и ее третий, а потом мой второй и ее четвертый были в одном помещении и велись одной учительницей – Евдокией Николаевной. Меня крепко сбило с толку, что уже с пяти лет я бегло читал, понимал какую-то арифметику – этому учила меня моя сестра. Будущий педагог, она училась сама и учила меня. Ей это было интересно. А я все быстро схватывал. Первые три класса я фактически не учился, а только присутствовал на уроках – я все знал. Но в пятом – шестом классах начались проблемы: пошли новые, серьезные науки – физика, геометрия, химия. Лида мне уже не помогала, так как она год не училась – занималась младшим братом Сашей, который крепко болел.

И у меня начались сбои – в шестом классе пошли трояки, а то и что похуже.

Но самым главным препятствием в учебе была неизбывная страсть, которую не смог я преодолеть и поныне – это охота и рыбалка.

Конечно, основную прививку этой любви сделал мой отец.

Он был прекрасный стрелок. Со своей видавшей виды малокалиберной винтовкой он творил форменные чудеса. На моих глазах «снимал» рябчиков, тетеревов и глухарей практически с любого расстояния.

В моменты привалов в лесу я всегда клянчил: «Пап, ну дай стрельнуть», – процедура была одна и та же: отец доставал спичечный коробок и говорил мне: «Поставь вон на тот пенек». Потом доставал из кармана пачку патронов, выковыривал оттуда пульку, клал ее в патронник, щелкал затвором.

– Ну, давай, охотник хренов, целься.

Я целился долго, задерживая дыхание. Потом после выстрела дышал часто и глубоко.

Когда промахивался, отец весело ворчал:

– Вот птичка-то и улетела! Без еды семью оставишь.

Мама, часто бывавшая в наших походах, тоже очень любила стрелять. Она стреляла хорошо, и когда коробок падал, всегда шумно радовалась.

Итоги стрельбы папа подводил наглядным примером. Он вставал во весь рост, и «с руки» сбивал коробок с первого раза.

– Куда еще попасть? – спрашивал он нас с блестящими глазами, в которых искрился азарт.

– Вон в ту шишку, – кричал я и показывал на вершину самой высокой елки, где на самой высокой ветке болталась от ветерка еловая шишка.

«Шлеп» – и шишка разлетелась в клочья.

Моему и маминому восторгу не было предела.

Если бы в войну отцу довелось бы быть не морским сигнальщиком, а снайпером, он бы, наверное, намолотил самое большое количество фрицев и стал бы Героем Советского Союза.

Он мне рано подарил ружье 32-го калибра[17]17
  32-й калибр – самый маленький калибр охотничьего ружья.


[Закрыть] и учил меня стрелять конкретно. В нашем море полно морских уток: аулеек, морской чернети, гаг, перелетных гусей. Отец и я стаскивали в воду с берега наш карбас, папа заводил шестисильный мотор «топногу», садился за руль, а я занимал место в самом носу, держа на коленях ружье. Никогда не забуду отцовскую науку: он филигранно выставлял мне мишени – вел лодку как бы мимо утиного стада, не пугая птицу, а затем, зайдя с ветра, шел на уток. Птица всегда взлетает на ветер, поэтому уткам приходилось взлетать прямо на нашу дорку[18]18
  Дорка – моторный карбас.


[Закрыть]. Я стрелял, стоя в носу качающегося на волнах моторного карбаса. Условия были тяжелые, но вскоре я привык и стал попадать чаще. А со временем отец стал разрешать мне стрелять из своей двустволки…

Но уж совсем сбивали меня с толку и отрывали от учебы глухариные и тетеревиные тока. Брат ты мой! Что за счастье, что за азарт глядеть как чуфыкают, подпрыгивают и дерутся рядом с шалашом-караулкой краснобровые петухи-тетерева, как бродят они в размытом воздухе утренней зари по выталинам болот, распушив белые хвосты в обрамлении лирообразных перьев.

А как поют на толстых сосновых да еловых сучьях упоенные весенней страстью громадные глухари, вытянувшие шеи навстречу занимающемуся дню…

Марево болот, звон капели в лесу, песни вернувшихся птиц, посиделки у костра, чаек на чаге да с шанежками – мне кажется, уже тогда я реально стал понимать глубину красоты северной природы.

Охота не давала мне покоя. Я поневоле был растворен в ней больше, чем в скучных уроках.

Дошло до того, что даже во время выпускных экзаменов за восьмой класс я опаздывал на эти самые экзамены из-за того, что все ночи проводил на токах. Сдавал экзамены полусонный и неподготовленный. Как я их сдал – до сих пор не пойму.

Может быть, меня пожалели учителя – ведь мне предстояло поступать в Суворовское училище.

Конечно, за последний год я подтянулся в учебе: восьмой класс закончил без троек. Все же я осознавал, что конкурс в Суворовское училище большой – это не в ПТУ поступать. Но говоря честно, изрядно трусил и не очень-то верил в свои силы. К тому же я знал, что одним из вступительных экзаменов будет английский язык. А его в последние два года у нас вообще не было – учительница Александра Алексеевна ушла в декрет и до сих пор не вернулась.

Пытался я изучать сам этот проклятый иностранный язык, но ничего из этого не вышло. Сразу и безоговорочно я запутался в этих суффиксах, дифтонгах, транскрипциях. К тому же, представьте, ни одного человека в целой деревне не нашлось мало-мальски разбирающегося в английском. Если бы нашелся такой, я бы с него не слез!

Я и хотел, и побаивался времени отъезда в Ленинград. Толком подготовиться к экзаменам не удалось – все делалось вперемежку с рыбалкой и домашними делами. Тем не менее я всей душой хотел быть суворовцем, и надежды на то, что поступлю, не терял.

И вот он настал – день отъезда. Из Архангельска до Соловков и обратно еженедельно курсировал теплоход «Мудьюг». Он развозил по деревням и забирал в город деревенских пассажиров. Пристаней в деревнях не было, теплоход вставал напротив деревни на рейд и дорки, и весельные карбасы устремлялись к нему наперегонки. Это если не было шторма. Случалась непогода, и теплоход, уныло гудя, проходил мимо деревни, сверкая над хмурым морем разноцветными огоньками.

И день моего отъезда настал. Из военкомата письмом оповестили: сбор всех кандидатов тогда-то, там-то. Просили не опаздывать. Все поедут единой командой на поезде «Архангельск – Ленинград». Отход поезда тогда-то.

Теплоход должен был прийти к деревне часов в восемь вечера. Деревенские, кто хотел уезжать, время от времени выскакивали на берег, не показалась ли из-за дальнего мыса белая светящаяся точка.

Мои скромные вещички были собраны в чемоданчике, отец подготовил дорку – все было, казалось бы, в ажуре. Мама напекла пирогов-подорожников…

Но с середины дня пошел восточный ветерок, который дует с моря. Народ встревожился. Меня пришли провожать школьные товарищи – Ленька Петров и Колька Майзеров. Мы зашли в пустовавшую на тот момент рыбацкую тонскую избушку Турку, что была на берегу посреди деревни, болтали и ждали у моря погоды.

Потом мы вспомнили железный обычай: «Погоду надо править», – кто-то из нас сбегал и принес бутылку портвейна. И я впервые в жизни выпил вина. Выпил как взрослый, потому что проводы, потому что погоду надо править, потому что так положено.

Но погода не направилась. Около восьми часов вечера бушевал настоящий шторм, и теплоход «Мудьюг», даже не привернув к деревне, прошел мимо, блестя своими далекими огоньками и несколько раз густо прогудев в знак искреннего сожаления.

У меня сложилась критическая ситуация: я опаздывал. В доме нервничали все. Столько времени мечтал, а тут…

Как всегда выручил отец. К нему на рыбзавод на другой день приплыл за рыбой какой-то сумасшедший МРС – малый рыболовный сейнер. Разудалый капитан этого суденышка вместе со своей ненормальной командой в штормовую погоду погрузили в трюм бочки с рыбой. Команда, как положено, гульнула на берегу и отправилась в ночь в обратное плавание в город Архангельск.

Я, естественно, оказался на борту этого славного бесстрашного сейнера.

Сейнер действительно оказался малым сейнером. Маленький его корпус болтало на волнах, как пушинку. Шторм делал с ним все, что хотел. Раньше мне казалось, что я уже не страдаю морской болезнью, так как в шторма попадал регулярно. Но в ту ночь меня вывернуло наизнанку. Честно говоря, та ночь была и в самом деле довольно тяжелой и довольно страшной. Я в таких штормах еще не бывал.

Но бесстрашное суденышко, невесть откуда взявшееся на мою удачу, все чапало и чапало и утром причапало-таки в Архангельск.

Пока шли по Двине, от моря до города удалось хоть немного вздремнуть.

Из порта сразу рванул в военкомат. Но там развели руками: опоздал, парень, твой поезд ушел.

Я загрустил. Положение, хоть реви. Сижу в коридоре на стульчике, не знаю, что делать.

И надо же! По коридору идет майор, который приветлив был ко мне, когда я приезжал зимой на медицинскую комиссию. Я его еще на рыбалку к нам в деревню приглашал.

Он меня узнал!

– Ну что, суворовец! Чего грустный такой?

Уже со слезами, искренними слезами я сбивчиво рассказал о своей беде.

– Эх ты, времени у меня нет совсем, дела, – он махнул рукой. – Ладно с делами! Пойдем ко мне, подумаем.

Он привел меня в свой кабинетик, стал снимать трубки, что-то выяснять. Потом сложил на столе руки, помолчал.

– Да, команда твоя вся уехала. Там сбор по времени. Позже отправлять нельзя.

Он стал думать. Стал опять куда-то звонить.

– Во сколько последний рейс?

После всех разговоров, он сказал:

– Есть вариант. Улететь самолетом. Прилетишь раньше всех, эти-то больше суток поедут на поезде. Но, – голос его споткнулся, – на самолет надо доплачивать.

И он стал объяснять мне, что я еду по воинскому требованию, мою поездку оплачивает Министерство обороны, но платят только за поезд. Если самолетом, то разницу надо оплачивать самому.

– У тебя деньги есть? – спросил майор прямо.

– Есть.

– Сколько?

– Пять рублей.

Лицо у майора вытянулось, глаза округлились.

– И это все деньги, которые родители тебе дали на дорогу?

– Да, все, – сказал я честно, – откуда у моих родителей деньги? Нас пятеро детей.

Майор опять помолчал, глядя куда-то в окно, в какую-то даль. Потом он улыбнулся мне той улыбкой, которую я не забыл до сих пор. Светлой улыбкой.

– Ладно, – хлопнул он по столу ладонью, – кто тебе сейчас поможет, если я не помогу? Я ведь тоже из деревни. Был таким же, как ты упорным. Поехали в аэропорт!

И он повез меня в аэропорт Талаги и посадил на самолет, оплатив мой билет. А на прощание сказал:

– Двигай, парень, по жизни, буду рад, если у тебя все получится.

Потом, уже суворовцем, я приезжал к нему, в его кабинет. Он и в самом деле искренне за меня радовался. Я хотел вернуть ему деньги за самолет, но он их не взял.

Я вспоминаю его и уважаю, как родного отца. Хотя не помню ни имени его, ни фамилии…

В аэропорту Пулково, тогда еще находившемся в другом месте, меня, естественно, никто не ждал и не встречал. Я, деревенский мальчик, впервые оказался в столь огромном аэропорту со множеством зданий, людей, ярких огней, в мире неведомых доселе звуков. Все люди жили своей жизнью, никому до меня не было дела. Со своим чемоданчиком я долго бродил, не зная, на что садиться, чтобы доехать до Суворовского училища.

Поначалу я не понял, что аэропорт – это еще не Ленинград, что город находится в другом месте.

Выйдя из здания аэропорта, я сидел на чемоданчике и смотрел, как люди садятся на какие-то автобусы и куда-то уезжают.

Ко мне подошел здоровенный дядька.

– Тебе куда, парень?

– Мне в Ленинградское суворовское военное училище, – доложил я по всей форме.

Мужик почесал затылок.

– А это где? Адрес знаешь?

– Улица Садовая, дом двадцать шесть.

– Ну, так бы и сказал. Поехали, довезу.

Я уже тронулся за ним, когда он обернулся и строго спросил:

– Деньги есть?

– Знамо дело, есть, – вполне важно ответил я. Вопрос правильный, без денег кто же повезет.

Здоровенный мужик оказался водителем грузовика. Он потом объяснил, что привез какой-то товар, а пустому обратно – какой резон ехать? Тоже надо подзаработать.

И это было понятно. Мужику надо семью кормить. Вот он и зарабатывает.

Я сидел рядом с водителем на пассажирском месте. Странно было ехать: грузовик почти не трясло. У нас в деревне грузовики крепко трясет. Я сказал об этом водителю.

Тот расхохотался так, что я забоялся, вдруг он баранку выпустит из рук.

– Так мы же по асфальту едем, а не по проселку. Ты сам-то откуда попадаешь?

И я рассказал ему о своей деревне. Мужик заинтересовался и стал выспрашивать о родителях, о том, как я учился, о семье. Особенно ему понравилось, что у нас хорошая рыбалка.

– Эх, сейчас бы на рыбалочку, с костерком, да с ушкой… – Он отрывал руки от руля, всплескивал ими, хлопал в ладоши. Мне было маленько страшновато, таких фокусов я еще не видал.

– А у меня вот дочка, – мужик расплылся в улыбке во все свое широкое лицо. – В школу собирается. Школьница уже… Растет человек.

Он опять всплеснул руками:

– Вот ее бы замуж потом хорошо отдать, хорошего человека бы ей найти.

Он резко ко мне повернулся, серьезно и внимательно на меня глянул.

– Вот ты бы взял мою дочку замуж, а, взял бы?

Я сконфузился. Такие вопросы решать еще не приходилось.

– Может, она сама за меня не пойдет. Она, может, красивая, а я – ничего особенного, сами видите.

– Ничего, не робей, брат! Ты же офицер. За офицера – любая девка рада.

Так мы и доехали.

– Вот оно, твое училище, получай, – весело пробасил водитель. Вопросительно и сосредоточенно на меня посмотрел. – Дорога дальняя. Сколько бы мне с тебя денег взять? – Он махнул рукой. – Ладно, рубля два – и хватит. Со взрослого больше бы взял. Давай два рубля.

Я протянул ему свою единственную пятерку. Мужик полез за сдачей, отсчитал три рубля, протянул мне и стал рассуждать:

– Ну а не поступишь если, на обратную дорогу у тебя деньги-то есть? Да и покушать в дороге надо, то-се.

– Сдача же осталась. Как-нибудь доеду.

Мужика аж передернуло всего. Он вытаращил на меня глаза:

– Это что, все твои деньги?

Он ошалело забрал у меня три рубля, протянул обратно мою пятерку и прогудел то ли возмущенно, то ли восхищенно:

– Это как же родители мальчишку в дальний город отправляют с такими грошами?.. К чужим людям! Так же погибнуть в дороге можно. – Он замахал на меня рукой: – Иди, парень, с Богом. Иди с Богом!

Я уже перешел Садовую, а он с другой стороны от Гостинного двора прокричал мне в окно:

– Дочку мою встретишь, женись на ней. Не пожалеешь!

Я не знал, что сказать, только прокричал в ответ, превозмогая трамвайный шум:

– Спа-си-бо! – И помахал ему рукой.

Майор оказался прав: я приехал самый первый! На КПП училища дежурный старший лейтенант долго читал мое предписание, таращился на меня и размышлял:

– Что мне с тобой делать-то? Никого еще нет, все прибывают завтра. Казармы закрыты, команд никаких. Откуда ты ранний такой выискался?

Он дал мне подушку, одеяло и уложил меня на топчане в комнате для приема посетителей. Я заснул как убитый. День был тяжелый.

А потом сразу же начались отбои, подъемы, зарядки, строй и смех счастливчиков и слезы первых кандидатов, проваливших первые вступительные экзамены.

Так получилось, что я едва не грохнулся даже не на экзамене, а на медицинской комиссии. Для меня это было странно, так как я прошел уже несколько медкомиссий, и нигде не было вопросов. Врачи Суворовского училища пришли в недоумение от несоответствия моего возраста, роста и силовых показателей, которые я продемонстрировал. Кистевой силомер на той и другой руке чуть не зашкалил, я крепко рванул от пола какую-то цепь и сделал еще что-то сильное. Врачи сказали: это показатели взрослого мужчины, а не пятнадцатилетнего мальчика. И они даже думали меня на всякий случай отправить обратно – вдруг я какой-нибудь ненормальный экземпляр.

По результатам медкомиссии был консилиум, меня на него вызвали и долго пытали: откуда в таком хилом тельце, такая силушка?

Там я и рассказал честно, что в деревне труд тяжелый, без силы – никуда, что я и бочки с рыбой катал и грузил, и мешки с мукой носил, и стога метал… Комиссия качала головой и цокала языком, но решила пока меня не выгонять и подождать, как я сдам экзамены. Чего же выгонять, если я и так на чем-нибудь могу провалиться?

Конкурс был около пяти человек на место.

Я глядел на гладких мальчиков, приехавших из разных мест, на генеральские и полковничьи машины, их привозившие, и думал все более грустно: куда же ты, деревенщина, со свиным рылом да в калашный ряд?

Первым экзаменом была физподготовка. Это испытание было несложным – я подтянулся на перекладине и пробежал стометровку лучше, чем требовалось. В школе у нас это было поставлено хорошо. Турник стоял прямо на входе в школу, и я с него не слезал.

Очень серьезными были остальные экзамены – русский язык, математика и английский.

Конечно, бесконечная благодарность нашему директору школы Вангелине Викторовне Тихоненко, которая одновременно вела русский и литературу. Она ставила мне ужасные оценки, а за четверти выставляла пятерки. Она меня воспитывала. Как она знала свой предмет! Как она мордовала нас, деревенских оболтусов. Однажды мое сочинение она отправила в районную газету. И там его опубликовали. Я купался в славе. Это была первая моя публикация.

Экзамен по русскому языку я сдал на пятерку. И это, конечно, решило все! Отсеялось сразу же около половины абитуриентов. Тех, кто сдал на пятерку, было всего несколько человек, и на меня офицеры, внимательно следившие за ходом экзаменов, стали уже благосклонно посматривать.

Математики я боялся страшно. Она всегда мне тяжело давалась, в школе еле-еле сдал на четверку.

Рассадили по столам. Написали на доске два варианта задач. Мне достался второй, три задачи.

Одну из них я кое-как решил. Но одной недостаточно – это двойка. Сидел-сидел, ничего не высидел. На мое счастье соседом оказался Женька Гаврилов – круглый отличник по математике. Он свои задачи решил минут за пятнадцать. Сидел, скучал. Я жалобно на него посмотрел… Женька сосредоточился, минут пять покорпел, и придвинул мне листочек со второй решенной задачей.

– Дальше сам решишь, не маленький, – сказал он мне и пошел сдавать свои наработки.

Я остался корпеть над третьей задачей, но так ее и не одолел.

В результате мне поставили четыре, сказали, что третью задачу я решал в правильном направлении, и выразили сожаление, что не завершил работу. А так бы пять поставили. А как тут завершить, если математика меня всю жизнь клинит?

В результате перед последним экзаменом – перед английским отсеялось очень много ребят, и конкурса уже почти не было. Но я люто боялся этого экзамена, так как по-английски вообще ничего не знал, кроме, может быть, «хенде хох».

На экзамене в самом деле произошел цирк.

Члены комиссии долго, с нескрываемым удивлением, внимательно слушали мои «бе» и «ме», задавали какие-то дополнительные вопросы. Переговаривались, опять смотрели на оценки, уже мною полученные, вглядывались в меня.

– Послушайте, молодой человек, – сказала наконец председатель комиссии. – Вы же нас ставите в дурацкое положение. Ведь мы же даже единицу вам поставить не можем. Вы же не тяните даже на единицу.

Я только расстроенно хлопал глазами.

– А с другой стороны, у вас хорошие оценки. Конкурса уже нет, вы уже, можно сказать, поступили. Может быть, вы нам объясните, в чем дело? Вы не способны к языкам? В школе вы как учились? У вас что, двойки были по английскому языку?

Я чуть не разревелся.

– Да у нас вообще уроков по английскому языку в школе не было…

И тут я рассказал и про учительницу в декрете, и про то, что самостоятельно хотел изучить, но самостоятельно не получается. И в деревне никто языка не знает.

Комиссия облегченно вздохнула. Комиссии стало весело.

Но все они просто захохотали, когда спросили меня:

– А как переводится «хау ду ю ду»? – И услышали мой ответ.

А я сказал почти уверено:

– В этой английской фразе явно выговаривалось что-то про еду.

– Ну, почти правильно, – сказали они весело и поставили мне тройку. Только попросили хорошо заниматься. Но предупредили: если за первую и вторую четверть оценки по английскому будут плохие, они будут ставить вопрос об отчислении.

Так я поступил в Суворовское училище.

Но комиссию я не подвел: закончил училище, получив диплом военного переводчика.

Теперь прошло много лет с тех пор.

Но, странное дело, лишь недавно я обратил внимание на то, что тогда прошел через целую цепь вроде бы случайных событий, каждое из которых напрочь разрушало бы путь поступления в Суворовское училище, если б это событие не совершилось.

Согласитесь: случайно ли то, что у первой моей учительницы оказался племянник суворовец и она показала мне его фотографию?

Да, случайность.

Случайно ли то, что директор школы Тихоненко Вангелина Викторовна привила мне любовь к русскому языку и литературе и научила меня писать грамотно? Ведь полученная в результате пятерка очень сильно мне помогла.

Да, это случайность.

Случайно ли то, что тогда в шторм пришел за рыбой сумасшедший МРС и забрал меня и я уехал, что называется на падающем флажке? Ведь такие суденышки в шторма за грузом никогда не ходят.

Да, это большая случайность.

Случайно ли то, что, не успев на поезд, я встретил в коридоре военкомата того майора, который и не должен был там быть из-за обилия других дел. И майор сам отложил свои дела и отвез меня в аэропорт, оплатив мой проезд. Он ведь ничего этого не обязан был делать.

Да, это чистая случайность.

Случайно ли то, что в аэропорту меня, потерявшегося мальчишку, забрал и отвез к училищу на каком-то грузовике, какой-то не знающий меня человек и тоже не взял с меня никаких денег?

Конечно, случайность.

Случайно ли то, что на экзамене по математике со мной рядом оказался уникальный отличник Женя Гаврилов, который сам взялся решить и решил для меня трудную задачу, без которой я, конечно бы, точно не прошел конкурс.

Безусловно – случайность.

Не случайно ли то, что меня на всякий случай не выперли из-за глупых медицинских показателей на медкомиссии, или то, что комиссия на экзамене по английскому языку меня просто пожалела? Могла бы ведь отнестись формально, и тогда бы все… Чего им каждого жалеть?

Меня будто кто-то твердо и уверенно взял за руку и привел из деревни в Ленинградское суворовское военное училище.

Теперь я знаю, Кто это сделал, и я Ему благодарен за все. И нет у Него случайностей, а есть Божий промысел.

Наверное, с годами становишься сентиментальным. То шершавыми, то шелковистыми прикосновениями трогает сердце то, что раньше пролетало мимо сердца, а если и трогало, в нем не поселялось.

К сожалению, Евдокию Николаевну Попову я уже больше не встречу: ушла она от нас недавно. Слава Богу – успел ей сказать какие-то хорошие слова.

А вот Женьку Гаврилова, директора Тихоненко, капитана МРС, того майора и того водителя грузовика хотелось бы встретить. Посидеть рядом, попить чайку или чего другого, рассказать о своей жизни, узнать, как сложилась судьба у них, у дочки водителя.

Главное, что хотелось бы сделать – снять с себя груз, который меня тяготит – груз невысказанной благодарности.