Текст книги "Девятый (сборник)"

2

Когда началась война, колхозник Силантий Егорович Батагов прочно «сидел на броне». Он был главным бухгалтером колхоза «Промыслов». Это означало, что, разразись самая лютая война даже на подступах к их деревне, его все равно не призвали бы в армию. Потому как колхозное хозяйство – основа основ экономического могущества всей страны. И куда колхоз без надлежащего учета и контроля, без бережного обращения с трудно добываемой всем гуртом денежкой, без добротной бухгалтерии?

А Батагов был неимоверно дотошным и даже занудным, скряжистым бухгалтером. Ему и самому трудновато доставалась копеечка. Тем более что тянул он немалую семью: двух бабок по отцовской и материнской линии, беременную жену, двоих дочек-подростков, помогал, как мог, сестре-инвалиду. После Гражданской перепробовал несколько специальностей: был простым рыбаком, потом бригадиром, служил в лесничестве, работал заведующим конюшней… И нигде денежка не плыла сама в карман. В конце концов победило еще детское увлечение все считать, умножать и делить в уме. В школе по арифметике имел одни пятерки. И, когда колхоз искал кандидата, кого бы отправить на курсы счетоводов, напросился сам. Потом никогда об этом не пожалел. После курсов, будучи колхозным счетоводом, ни разу не подвел ни председателя, ни колхоз. Дрался за каждую колхозную копейку, как за свою собственную. Спасал руководство от всяких авантюрных предложений, сыпавшихся справа и слева, доказывал на собраниях, что будет выгодно, а что нет. Колхозники и председатель были спокойны за бюджет и всячески на всех уровнях нахваливали своего счетовода. Ругали лишь за один недостаток: слишком крут, суров и беспощаден был Батагов ко всякого рода стяжателям, хапугам и авантюристам. В запале мог и в рожу дать прямо на колхозном собрании. За это его и погнали в свое время из колхозных бригадиров и с заведующего конюшней.

Главным бухгалтером он стал скоро, через год работы простым счетоводом. И надо сказать, это была его должность, заслуженная, почетная и справедливая.

Все сломалось, когда началась война. Потоком пошли на фронт из деревни молодые ребята, а затем и взрослые мужики. Пришли первые «похоронки», стал переливаться со двора во двор бабий вой по погибшим мужьям, по сыновьям.

Силантия повестки обходили. Но с каждым днем зрела, росла в нем злость на самого себя: почему он не на войне? Почему он, здоровый и умелый старый солдат отсиживается за спинами колхозных женок, да пацанов в тихой деревне, а земляки и одногодки гибнут на войне? По ночам все чаще приходили к нему картины лихих налетов на врага, снился верный и надежный пулемет «максим», который не подвел его ни разу в отчаянные минуты смертельных стычек, ставший родным, знакомый до винтика. Снились ему кровавые, но славные сабельные бои, лица однополчан, живых и убитых…

И Батагов стал проситься на фронт. Одно за другим послал в Приморский военкомат четыре письма с просьбой отправить его в действующую армию. Писал, что имеет боевой опыт и награды. Узнал потом, что военкомат запрашивал в отношении его мнение председателя их колхоза, но тот возражал категорически.

Потом все вышло само собой.

В какой-то поздний вечер возвращался он домой с работы и у самого дома повстречал соседа Веньку Барму. Тот был крепко выпивши, а потому вел себя нахально и язык у него был развязан.

– Ты, пулеметчик, чего по врагу не строчишь? – спросил у него Венька.

– Я вижу, ты тоже не в окопе сидишь, а ходишь по деревне с пьяной рожей.

– Дак я-то, Сила, народу нашему пользу несу, зверя добываю, мясо да сало, а ты посиживаешь в конторе на стульчике, задницу трешь. А народ наш на фронте погибает. Не стыднова тебе, а Сила?

И Силантий не удержался. Дал соседу в морду. А потом еще дал и еще… Когда поднимался на крылечко, слышал за спиной кровавые всхлипы Вени Бармы:

– Посчитаюсь я с тобой, Сила, посчитаюсь. Попомнишь ты у меня…

Барма был давним врагом Силантия Батагова. С молодых годов он пытался ухлестывать за первой красавицей деревни Феклистой Воронихиной. Но та его отвергла и вышла замуж за не шибко красивого, но крепкого, надежного и работящего парня Силантия. И Барма не любил Батагова смертельно, неотвязно, навечно. Он был злопамятен, сосед Веня Барма, и где только мог, как только мог, гадил Силантию. Тому это крепко досаждало, но он старался не обращать внимания на соседские козни.

А сейчас Венька был в колхозе знатным зверобоем, добывал гренландского тюленя на лежках в большом количестве, удачно ловил нерпу в ставные «юнды» и тоже был на «броне».

Барма свое обещание выполнил и написал куда надо письмо, где изложил, как главный бухгалтер колхоза «Промысловик» Силантий Батагов, пользуясь служебным положением, таскает мешки с зерном из колхозного склада и путем хитрых махинаций уводит деньги из колхозной кассы.

И Батагова увезли в район, где уполномоченный госбезопасности прямо его спросил:

– Почему ты так себя ведешь, контра недобитая? Почему ты воруешь народное добро?

Силантий к такому обращению не привык, и поначалу он, деревенский мужик, сидел с открытым ртом и таращил глаза на уполномоченного.

– Даже не знаю, чего тут и сказать… – выдавил он оторопело.

– А тебе, сука, и говорить ничего не надо. Все нам о тебе, гнида вражеская, известно.

– А чего известно-то? – пролепетал вконец растерянный Батагов. Люди часто теряются в таких ситуациях. И он растерялся тоже. Кроме того, он всегда уважал и даже любил органы государственной безопасности. Считал их совестью революции.

– Вот! – уполномоченный рывком выдернул ящик стола, вытащил из него измятый листок бумаги и швырнул его на стол. – Данные получены из надежного источника. Мы проверили, все подтвердилось.

– Чего подтвердилось-то? Вы хоть прочитайте мне.

– Нету у меня времени, чтобы читать о твоей мерзкой диверсионной работе. Одно скажу: источнику мы полностью доверяем. Проверенный источник.

«Получается, что Венька Барма у них надежный человек! – обреченно размышлял Батагов. – Как же они тогда работают, коли верят таким гадам-стукачам, как этот трепло Венька?»

На столе зазвонил телефон. Уполномоченный схватил трубку.

– Да, понял. Иду, сейчас буду.

Он вскочил, собрал бумажки в папку, закрыл на ключ сейф.

– Ладно, контра, посиди тут, вызывают меня. А мы подумаем, что с тобой делать дальше.

Он вышел и отсутствовал минут десять. Все это время в кабинете, около двери на стуле сидел часовой с винтовкой.

Силантий притулился около стола, скрючился. Он сидел опустошенный и равнодушный. Ему было жалко, что нет рядом его пулемета.

Уполномоченный вбежал в кабинет и плюхнулся на стул. Он сидел какое-то время молча, опустив плечи.

– Ты это… кха, кха. Оказывается вы, Батагов, народный герой у нас. Интересно узнать такое, неожиданно…

Он стряхнул с плеч досаду, выпрямился, открыл принесенную папку и достал из ее недр маленькую бумажку.

– Это повестка в военкомат. Через два дня явитесь. Искупите, так сказать, свою вину в боях с врагом.

Не поднимая глаз, он желчно, тихо пробурчал:

– Повезло тебе, счетовод. Буденный тебя знал… А то гнил бы у нас, пока б не сгнил.

Так в феврале 1942 года колхозный бухгалтер Силантий Егорович Батагов оказался на Карельском фронте и начал боевую службу в качестве пулеметчика в составе 23-й гвардейской стрелковой дивизии.

3

Второй номер пулеметного расчета Николай Борисов явился, когда день перевалился на другой бок, а потом потихоньку, мелкими шажками начал шагать к западу.

Он был развеселый сейчас, этот молодой парень родом из петрозаводских рабочих. В расположении части он навестил всех своих дружков, позубоскалил, погоготал, побазарил о том да о сем. И даже как будто приложился маленько к положенной для бойцов на время боевых действий «наркомовской» водочке. Глаза его брызгали на Батагова и на окружающий белый свет буйной удалью и молодым нахальством. Пилотка кое-как прилепилась на затылке, ремень был до невозможности ослаблен, и бляха болталась совсем уж на боку.

Батагов любил Кольку Борисова, этого трепача и шалопута. Любил за легкий характер, за незлобивость, за желание и умение выполнить любую работу в любой обстановке, за честность и храбрость. Не зря он выпросил его к себе в расчет у взводного командира Ишутина.

– Краса ненаглядна, – сказал ему Батагов, – из каких же таких далеких краев занесло тебя сюды, солдатик?

С совершенно невинной физиономией Борисов доложил своему командиру пулеметного расчета, что «боевое задание выполнено, разведка произведена, оружие и продовольствие доставлено».

– Да не наблюдаю я ничего такого пока, рядовой Борисов. Покажи-ка мне добычу свою.

Борисов быстренько снял с правого плеча винтовку, сунул ствол в перекрестие веток росшей рядом березы, приклад мягко ткнул в землю. Только потом по его левому плечу заскользили вниз лямки солдатского вещмешка. Он сел на круглый валун и, развязывая «сидор», докладывал своему командиру боевую обстановку:

– Я как насел на старшину нашего Олейника! Чево, говорю, мол, вы свой родной пулеметный расчет бросили не знамо где и ни продуктами не снабжаете, ни боеприпасом? Финны с немцами вот-вот попрут, а мы голодные и ни патронов в достатке, ни гранат. Где же ваша совесть, мол, боевая?

– А он чего в ответ? – Батагов, видя, что Колька вернулся не пустой, придвинулся к нему поближе, расположился на полувросшей в землю мягкой коре трухлявой березы.

– Хохол он и есть хохол, жадничать начал, да хитрить. Скоро, говорит, подкрепление подойдет, мол, вас и заберет. Обойдетесь, говорит, тем, что дадено вам уже.

– Дак чего нам дадено-то? Ничего же нету! – завозмущался Силантий.

– Во-во! И я ему про то же. Говорю, мол, нам же совсем ничего и не дадено. Ни еды, ни патронов. Чем воевать? А потом сказал ему, придурку, что ежели наш боевой расчет боевую задачу свою не выполнит, тогда вы, мол, товарищ старшина, за все в ответе и окажетесь. Вот тогда-то тебя, старшина, в штрафроту-то и упекут, а то и кокнуть могут за невыполнение боевой задачи.

Батагов понимал, конечно, что Колька чересчур крепко раздухарился в своем бахвальстве. Попробовал бы он так в самом деле разговаривать со старшиной Олейником. Сатрап тот еще… А уж кулачищи у него… Но был у него большой интерес к увесистому «сидору», который приволок Колька.

– А он чего?

– А куды ему деваться? Повел меня в блиндажок свой, в ямку, где все добро у него заскладировано. Бери, говорит, тильки малэнько-малэнько. А сам, хохлятская морда, сзади стоит, подсматривает, чего бы я, мол, лишнего не заграбастал.

– И чего ты там набрал, Коля? – Батагову крепко хотелось поднабить чем-нибудь пустой желудок, и кадык его ходил ходуном. Говорил он теперь с напарником ласково, по-отечески.

– А вот…

И второй пулеметный номер стал доставать добытое в неравной схватке со старшиной роты богатство.

Он извлек из бездонного «сидора» две банки тушенки, буханку хлеба, пачку махорки, две головки сахару и поставил все это богатство на край бруствера. Батагов, про себя, конечно, одобрил расторопность помощника, но, как и подобает опытному бойцу, кисло хмыкнул:

– И что, это все?

– Это, командир, не все, – сказал Батагов, закатив загадочно глаза. Опять он полез в свой вещмешок и вытащил из глубины его пулеметную коробку, до отказа набитую лентой с патронами. И две тяжелые противотанковые гранаты.

– Вот это дело, – одобрительно закивал Батагов, – а то и патронов у нас мало и гранаток этих не хватало. Молодец, Колька, не зря в роту смотался.

– А теперь, командир, следующим номером нашего цирка показываем фокус-мокус. Видал ты такие ли не знаю, но вот гляди.

И Николай Борисов еще раз, уже последний, засунул граблистую свою пролетарскую ладонь в жерло бездонного «сидора», весело вытаращил глаза, крикнул «Алле – оп!», как кричат во всех цирках фокусники и клоуны, и вытащил на свет Божий солдатскую флягу. Держа ее на вытянутой руке, он потряс ее в воздухе. Во фляге что-то явно булькало. В ней содержалась какая-то влага. При этом, исходя из игривого настроения Кольки Борисова, это была, скорее всего, не вода, а что-то более существенное.

– Неужели водочка? – спросил командир пулеметного расчета Батагов.

– Она самая и есть! – радостно ответил ему второй номер этого же расчета Борисов, бывший петрозаводский рабочий.

– Ну, тогда накрывай на стол, Колька. Это дело надо отметить!

Потом они, два бойца Красной армии, сидели на окопном бруствере и смаковали принесенную водочку. Рюмок у них не было: боевой устав не предусматривает такой посуды для рядовых бойцов. Но бывалый служивый человек Батагов вырезал из березовой коры две полоски, ловко конусообразно их загнул, хитро скрепил концы – и вот вам очередной фокус – две полноценные рюмочки, вполне пригодные для полевого застолья.

Рюмочки эти сразу же пошли в дело. Вот пошла первая, а за ней и вторая…

Над их головами в ветвях деревьев звонко и знобко посвистывал прохладный ветерок карельского мая, забивал ноздри мягким ароматом вылупившейся на березах и рябинах клейкой зелени. В лесу, в сырых низинах, в затемненных густым ельником местах лежало еще много снега, поэтому со всех сторон на их поляну дышала лесная прохлада. И медленно-медленно на землю откуда-то из самой дальней небесной выси опускался прозрачный вечер конца северной весны. Пронзительно-тонко тенькали и посвистывали лесные вечерние птахи, перебивали своими песнями журчание струящихся повсюду весенних ручейков.

Подуставшие от долгой казарменной жизни Батагов и Борисов то и дело отрывались от разговора, от своих чарочек, от тушенки, вертели по сторонам головами и с выпученными глазами разглядывали обрушившуюся на них весну. Весна была прекрасна и звала бойцов в свои дома, где, наверно, так же бушевали ручьи и заходились в трелях птахи…

Первым от этого великолепия оторвался Колька Борисов. Он повернулся вдруг к Батагову, помолчал, покачал головой и полез к нему с вопросом, крепко, видно, в нем сидевшим, тревожившим его.

– Не понимаю я, Силантий Егорович, нашего наступления, странное оно.

– Чего эт ты, Коля, засомневался в нашем наступлении? Мы идем вперед, враг отступает. Все правильно вроде.

Николай, несмотря на свое малолетство, все же не был совсем уж салагой: он призыва весны сорок первого, то есть довоенного. Значит, кое в чем уже разбирался.

– Не понимаю я наших действий, и врага тоже не понимаю. Все не так, как должно быть.

Он поведал суть своих сомнений.

Неведомо ему было, почему их полк около пяти месяцев не вел никаких действий, фактически отсиживался на боевых позициях. А теперь вдруг всех подняли и сразу повели в наступление.

– Никакой учебы ведь не было, никакой боевой тренировки. Только плац, да «бей прикладом, коли штыком!». А как воевать, я и не знаю. Они врага за дурачка держат, а я шибко сомневаюсь, что он дурачок. Вон как воюет, сволочь…

Батагов отвернулся от своего второго номера, от Кольки. Вот ведь как! Молокосос совсем, а сомневается точно в том же, что и он, старый боец. Силантий не был никогда командиром, наверное, плоховато разбирался в окружавшей боевой обстановке, но по своей, по солдатской правде много чего понимал.

В самом деле, подготовки к наступлению почти не было. Люди, особенно призванные из тыла, совсем мало обучены. «Каждый солдат должен понимать свой маневр», – любил повторять суворовское правило командарм-один Семен Буденный, бывший его командир. А тут не понятно ничего. Их рота прошла несколько километров на левом фланге наступления, не встречая почти никакого сопротивления. Враг как будто заманивал их в свою неведомую ловушку.

Было похоже на то, что наступление уперлось в какую-то крепкую силушку. Сможет ли одолеть ее рота, в которой одни необстрелянные мальцы? Чем воюет эта силушка? С каким оружием пойдет?

Чутье старого солдата подсказывало Батагову, что стоящий перед ротой враг хитер, силен, и тяжело будет совладать с ним. Что он, будто крупный, лютый пес с оскаленной кровавой пастью, лежит в кустах и ждет команду, чтобы броситься на наступавших и растерзать их всех.

И вопрос этой атаки – просто вопрос времени. Скорее всего, не большого.

Еще одна тягомотная забота тревожила душу Силантия.

Из всех разговоров, состоявшихся у него с солдатами и офицерами, понял Батагов, что у его роты, считай, нет совсем связи ни с батальоном, ни с полком. А есть она только через посыльных да вестовых солдатиков. Где сейчас находится сосед справа – их батальон? Отстал он или ушел вперед? Какие от него следуют команды? Не надо быть большим командиром, чтобы понимать: когда идешь в бой, ты должен знать, как собираются воевать соседи слева, справа, спереди и сзади. А если нет связи? Это означает, что рота должна отбиваться от врага одна.

А как им с Борисовым воевать в такой непонятной обстановке, как не наделать ошибок?

В подход каких-то там резервов Батагов не верил еще с Гражданской. Он вообще никогда не верил в чужую помощь, особенно когда это опасно для жизни того, кто помогает.

Его также сильно тревожила позиция, на которой был выставлен его пулеметный расчет.

Они с Борисовым стоят на проселочной дороге, ведущей в тыл их роты со стороны, занятой противником. Конечно, и финнам, и немцам, противостоящим им, все это прекрасно известно. Здесь может пройти вражеская разведка или диверсанты, да мало ли еще какие силы. Главное то, что по этой дороге очень возможно пойдет враг.

А защищает эту дорогу только он, Батагов, и его второй номер Коля Борисов. А оружия у них только вот этот пулеметик, да одна винтовочка, да пара гранат.

Не густо для серьезного боя.

…И наваливались и наваливались на сердце Силантия тягостные думы, словно наплывали с севера холодные, темные тучи и закрывали небо непроницаемой пеленой. И будто бы своей тяжестью отодвигали от него образ поморской деревни, реки, милой женушки, дочечек и уносили этот образ в дальние-дальние дали, за черные туманы, куда ему, Силантию, будет невозможно когда-нибудь дойти.

– Ладно, Колька, – сказал, отринув тяжелые думы, Батагов. – Заканчиваем посиделки – и на боковую. Завтра бой нам предстоит.

Они выпили по последней рюмочке, доели тушенку из банки, и Силантий приказал:

– Разобьем дежурство на две части. Ты, Коля, берешь первую половину ночи, а я после четырех утра – вторую.

И Батагов завалился спать под густую ель на свежую, постеленную толстым слоем хвою. Он положил под голову сложенный вчетверо пустой рюкзак, укрылся солдатской своей шинелью, нахлобучил на глаза и на уши пилотку и почти сразу захрапел. Он крепко устал за сегодняшний день, рядовой пехотинец пулеметчик Батагов…

А после четырех часов утра он сидел рядом со своим пулеметом и слушал, как токуют косачи. Он не увидел ни одного, но петухи токовали повсеместно. И их протяжные, переливистые песни заглушали все остальные звуки весеннего утра.

Силантий невольно представил себя на тетеревином току, что неподалеку от его родной деревни. Он сидит посреди большого мха в шалашке, сделанной из маленьких сосен, обложенной густыми ветками, и глядит из нее, как вокруг бродят, растопырив и опустив крылья, распушив веерообразные хвосты, украшенные белыми перьями, черно-сизые петухи. И в вечной страсти продолжения рода выклектывают бесконечные переливистые, урчащие, воркующие звуки, словно подражая трелям звенящим повсеместно весенних ручьев.

Вытянув шеи, они задирают друг друга, дерутся.

– Чу-фыш-шь! Чу-фыш-ш-шь! – шипят они друг на друга.

И вокруг на клюквенных кочках, на покрытых утренним ледком лужицах колышутся ветерком их выдранные из боков перья.

А рядом с током сидят на маленьких сосенках нахохлившиеся тетерки и внимательно высматривают, кто из косачей токует жарче, упоительнее, восторженнее, выбирают самых красивых и сильных. После тока, уже на приподнятом над лесом солнце, они улетят со своими избранниками в темную чащу и там разделят с ними свою весеннюю любовь. Уже в начале лета их любовь даст новое потомство косачей и тетерок, которые много лет подряд будут прилетать на этот мох для новых страстных лесных танцев и тоже будут улетать в лесную чащу для новой любви.

И так будет продолжаться вечно, пока стоит этот мир и продолжаются на белом свете жизнь и любовь. Так повелевает им всемогущая Природа.

Песня тетеревов бесконечна…

Как бы хотелось сейчас Силантию уйти от этого пулемета, из этого холодного, чужого леса и посидеть в той шалашке. Рядом с домом.

Потом к нему пришел вдруг глухарь. Странно, что Силантий не слышал его токования, ведь он был совсем близко. Может быть, оттого, что в весеннем лесу посреди просыпающегося, утреннего леса так много других звенящих звуков?

Глухарь шел к нему из чащи, высоко задрав голову в страстном токовом пении, развернув веером широченный хвост, подняв его кверху, волоча по земле тяжелые крылья.

«Тэк-тэк, тэка-тэка, киш-шмя-киш-шмя», – четко выговаривал глухарь и крутил и тряс своей черной головой, украшенной огромными, красными, бархатными бровями.

Батагов сидел на сухой лежинке, втянув голову в плечи, съежившись, укутавшись в шинель, боясь пошевелиться.

Глухарь, захлебываясь в своей песне, прошел совсем рядом. И выстеливший землю легкий утренний иней хрумчал, когда в него вдавливались глухариные лапы. И когти, и шпоры большой птицы шаркали, прикасаясь к его серебристому покрывалу.

«Эк ты, – подумалось Батагову, – война кругом, а этот разошелся тут. Ишь ты! А если враг тебя, дурака, услышит, да кокнет? Хорошо тебе будет?»

При чем тут враг, ему и самому было неведомо. Но сейчас, на войне, ему невольно казалось, что все, способное принести вред ему самому, или людям, или вот этому глухарю могло быть только от врага. И за это его следовало бить еще крепче.

А глухарь как будто медленно-медленно плыл над землей в утреннем мареве, уходил от него, скрывался в кустах, в сумеречном воздухе. И показалось Силантию, что не глухарь это был совсем, а привет ему от родной сторонки, от деревни Яреньги, что на Летнем берегу Белого моря, от земляков, от семьи.

От них он приходил, от них!

– Я же весточку получил от родного дома, от родимой земельки. Чухарь-то мне ее и принес! Вот ведь как…

И Батагов уткнул лицо в сырой брусничник и заплакал. Плакал он молча, чтобы не разбудить напарника. Сидел на земле, на корточках и размазывал по лицу ненарочные слезы, плечи его тряслись.

Плакал он от налетевшего на него и просквозившего сердце, выстудившего душу холодного предчувствия: последний это был глухарь в его жизни! И весточка от родных была последней. Ушел глухарь от него навсегда…

И теперь сидел Силантий Батагов в чужом карельском лесу и крепко горевал.

И боялся выказать свою тревогу напарнику Кольке Борисову. Пусть он до самого конца не знает, что не выйти им живыми из этой дальней от родных домов сторонушки…