Текст книги "Псмит в Сити"

22. И предпринимает шаги

Вернувшись в банк, Майк нашел мистера Уоллера во власти разнообразного набора смешанных чувств. Вскоре после отбытия Майка в «Мекку» кассира вновь призвали в Августейшее Присутствие и поставили в известность, что, поскольку он, видимо, не был непосредственно повинен в непростительной небрежности, из-за которой банк понес столь значительный убыток (тут сэр Джон надул щеки, как медитирующая жаба), дело касательно него исчерпано. С другой стороны!.. Тут мистера Уоллера поволокли по раскаленным углям за неслыханную Небрежность, с какой он позволил мелкому подчиненному выполнять столь важные обязанности как выплату денег… и так далее и тому подобное, пока он не почувствовал, что с него заживо содрали кожу. Однако увольнение отменилось. Это было самым важным. Так что главным его чувством было облегчение.

К облегчению примешивались сочувствие к Майку, благодарность ему, что он без промедления отдал себя на заклание, а также странно затуманенное ощущение, будто кто-то бил его по голове подушкой.

Все эти эмоции, испытываемые одновременно, привели к тому, что, увидев Майка, он совершенно онемел. Он просто не знал, что ему сказать, а поскольку Майк, со своей стороны хотел только, чтобы его оставили в покое и не вынуждали говорить, беседа в Кассовом Отделе не завязалась.

Пять минут спустя мистеру Уоллеру пришло в голову, что наилучшим планом, пожалуй, было бы расспросить Псмита. Псмит, конечно, точно знает, как обстоят дела. Он не мог напрямую спросить Майка, уволен ли он. Но существовала вероятность, что Псмит этой информацией обладает и поделится ею.

Псмит принял кассира с полной достоинства добротой.

– А… э… Смит, – сказал Уоллер, – я просто хочу спросить вас про Джексона.

Псмит с достоинством кивнул.

– Именно, – сказал он, – товарищ Джексон. Думается, я могу сказать, что вы пришли к тому, к кому следовало. Товарищ Джексон отдал себя всецело в мои руки, и я веду его защиту. Казус не без сложностей, но я не сомневаюсь в успехе.

– Его?.. – мистер Уоллер заколебался.

– Вы сказали? – спросил Псмит.

– Мистер Бикерсдайк намерен его уволить?

– В настоящий момент, – признал Псмит, – есть подозрение, что такого рода мысль парит – туманно, если можно так выразиться – в голове товарища Бикерсдайка. Более того, согласно тому, что я выяснил у моего клиента, толчок взашей уже был произведен в соответствующих словах. Но фу! А, возможно, ба! Мы знаем, что происходит в подобных случаях, не правда ли? Вы и я, мы исследователи человеческой натуры, так нам ли не знать, что человек с горячим сердцем вроде товарища Бикерсдайка, в пылу минуты склонен наговорить куда больше, чем он действительно подразумевает. Столь импульсивные люди в моменты бурного волнения невольно изъясняются с неудержимой силой, и те, кто их не понимает, склонны принимать их слишком буквально. По окончании дневных трудов я потолкую с товарищем Бикерсдайком и не сомневаюсь, что мы вместе от души посмеемся над этим забавным недоразумением.

Мистер Уоллер подергал себя за бороду. Выражение его лица говорило, что он не вполне убежден в таком исходе. Он собирался облечь сомнения в слова, но тут появился мистер Росситер, и Псмит, прожурчав что-то о служебном долге, занялся своим гроссбухом, а кассир возвратился к себе в отдел.

Одна из теорий Псмита о Жизни, которые он имел обыкновение излагать Майку в глухие часы ночи, закинув ноги на каминную полку, сводилась к тому, что секрет успеха состоит в умении выгодно воспользоваться выпавшим тебе ломтиком удачи и, так сказать, сцапать счастливое мгновение.

Когда Майк, которому в Рикине как-то пришлось переписать эту цитату десять раз, напомнил ему, как Шекспир однажды сказал что-то про прилив и отлив в делах людей, – с приливом… и так далее, Псмит с небрежным изяществом признал, что Шекспир, возможно, додумался до этого первым, и это – еще одно доказательство, сколь часто великие умы мыслят одинаково.

Хотя и небрежно отказавшись от своего юридического права на эту максиму, он, тем не менее, сохранил высокое мнение о ней и часто руководствовался ею в устройстве собственной жизни.

Посему, когда, подходя к клубу «Старейших консерваторов» в пять часов вечера, полагая найти там мистера Бикерсдайка, он заметил, как его дичь вошла в турецкие бани, расположенные ярдах в двадцати от дверей клуба, он поступил согласно собственной максиме, решив не ждать, когда управляющий покинет баню, а заговорить с ним на тему Майка, загнав его в угол внутри бани.

Он дал мистеру Бикерсдайку пять минут форы. Затем, прикинув, что к этому времени тот, вероятно, уже определился, Псмит распахнул дверь и вошел сам. Уплатив и оставив свою обувь у мальчика за порогом, он был вознагражден видом управляющего, который вышел из кабинки в дальнем конце помещения, облаченный в два пестрых полотенца, которые купальщик обязан носить в турецких банях, каковы бы ни были его собственные вкусы касательно одежды.

Псмит направился к той же кабинке. Вещи мистера Бикерсдайка лежали в изголовье одной тахты, но больше никто заявку там не застолбил. Псмит вступил во владение соседней тахтой. Затем, весело напевая, он разделся и спустился по лестнице в парильню. Полотенца в качестве одеяния ему понравились. В них было что-то, что шло его фигуре. Они придавали ему, подумал он, особую грациозность. Он на миг помедлил перед зеркалом, одобрительно себя оглядел, а затем открыл дверь парильни и вошел.

23. Мистер Бикерсдайк делает уступку

Мистер Бикерсдайк раскинулся в шезлонге в первом помещении, глядя перед собой глазами вареной рыбы, столь обычно наблюдаемыми в турецких банях. Псмит опустился на соседний шезлонг с бодрым «добрый вечер!». Управляющий подскочил, будто в него твердой рукой всадили шило. Он посмотрел на Псмита взглядом, который попытался исполнить достоинством. Однако будучи завернутым в пару пестрых полотенец трудно исполниться достоинством. Взгляд этот мало отличался от упомянутого выше взгляда вареной рыбы.

Псмит расположился в своем шезлонге поудобнее.

– Только подумать, что и вы здесь, – сказал он любезно. – Мы как будто постоянно встречаемся. Для меня, – добавил он с ободряющей улыбкой, – это величайшее удовольствие. Да, поистине величайшее. В служебное время мы видимся очень редко. Не то, чтобы на это можно было сетовать. Работа превыше всего. У вас есть свои обязанности, у меня есть свои. Можно лишь пожалеть, что обязанности эти не таковы, чтобы мы могли трудиться бок о бок, ободряя друг друга словом и жестом. Однако бессмысленно тратить время на сожаления. Нам следует извлекать как можно больше из этих случайных встреч, когда дневные труды позади.

Мистер Бикерсдайк скатился со своего шезлонга и занял другой в противоположном конце помещения. Псмит присоединился к нему.

– На мой взгляд, есть что-то приятно таинственное, – заговорил он, будто его не прервали, – в турецких банях. Они словно уносят нас далеко от суеты и маяты будничного мира. Это тихая заводь в стремительной реке Жизни. Мне нравится сидеть и размышлять в турецких банях. Если только, разумеется, рядом нет задушевного собеседника в отличие от нынешнего визита в них. Для меня…

Мистер Бикерсдайк встал и направился в соседнее помещение.

– Для меня, – продолжал Псмит, вновь последовав за управляющим и расположившись рядом с ним, – кроме того, бани будто таят некую жуткость. В служителях мерещится нечто зловещее. Они скользят, а не ступают твердо. Они почти ничего не говорят. Кто знает, какие планы и коварные замыслы у них на уме? И эти кап-кап-кап… Возможно, капает лишь вода, но как мы можем знать, не кровь ли это? Столь просто покончить с человеком в турецких банях. Никто не видел, как он вошел. Никто не сможет его отыскать, если он исчезнет. Не слишком приятные мысли, мистер Бикерсдайк.

Мистер Бикерсдайк, видимо, счел их именно такими. Он снова встал и вернулся в первое помещение.

– Я пробудил в вас беспокойство, – сказал Псмит с самоупреком в голосе, когда вновь устроился рядом с управляющим. – Весьма сожалею. Я оставлю эту тему. Собственно, мои страхи кажутся мне безосновательными. Статистика, насколько я понимаю, свидетельствует, что большое число людей ежегодно благополучно выходят из турецких бань. Но есть другое дело, о котором я хотел бы поговорить с вами. Дело несколько деликатное, и я осмеливаюсь упомянуть о нем вам потому лишь, что вы такой близкий друг моего отца.

Мистер Бикерсдайк успел взять первый выпуск вечерней газеты, оставленный на столике с его стороны предыдущим попарившимся, и теперь, казалось, погрузился в нее с головой. Псмита однако это не обескуражило, и он перешел к делу Майка.

– Как я слышал, – сказал он, – в конторе нынче возникли некоторые трения в связи с неким чеком.

Вечерняя газета прятала выразительное лицо управляющего, но так как руки, держащие ее, крепко сжались, Псмит заключил, что внимание мистера Бикерсдайка не целиком сосредоточено на новостях Сити. Кроме того, пальцы на его ногах подергивались. А когда у человека подергиваются пальцы на ногах, значит, его интересует то, что вы говорите.

– Все эти мелкие заусенцы, – продолжал Псмит сочувственно, – должны крайне докучать человеку вашего калибра, человеку, который хочет, чтобы его оставили в покое, и он мог бы посвятить все свои мысли тонкостям горних Финансов. Словно Наполеона, когда он обдумывал хитроумный план кампании, оторвали от этих размышлений, чтобы он задал головомойку рядовому за плохо начищенные пуговицы. Натурально, вы были раздражены. Ваш гигантский мозг, временно вырванный из надлежащей сферы, потратил свою мощь на один сокрушительный выговор товарищу Джексону. Будто вы обратили мощнейший электрический ток, предназначенный на приведение в действие огромной системы механизмов, на уничтожение таракана. В данном случае результат оказался таким, какого можно было ожидать. Товарищ Джексон, не разобравшись в ситуации, удалился с нелепой мыслью, будто все кончено, будто вы всерьез подразумевали то, что произносили – короче говоря, что он спекся. Я заверил его, что он ошибается, но нет! Он настаивал, что все кончено, что вы уволили его из банка.

Мистер Бикерсдайк опустил газету и выпучил глаза на Старого Итонца.

– Мистер Джексон совершенно прав, – рявкнул он. – Конечно, я его уволил.

– Да-да, – сказал Псмит. – Не сомневаюсь, что в тот момент вы действительно дали ему по шеям. Я всего лишь пытаюсь указать, что товарищ Джексон находится под впечатлением, будто эдикт окончательный, и он не может надеяться на его отмену.

– Да, не может.

– Не хотите же вы сказать…

– Я сказал, что хотел сказать.

– А, понимаю, – произнес Псмит снисходительным тоном. – Произошло это слишком недавно. Буря еще не успела миновать. У вас еще не было досуга хладнокровно взвесить произошедшее. Разумеется, хладнокровие плохо вяжется с турецкими банями. Ваши ганглии все еще вибрируют. Возможно, позднее…

– Раз и навсегда, – проворчал мистер Бикерсдайк, – вопрос исчерпан. Мистер Джексон покинет банк по истечении месяца. У нас в конторе нет места дуракам.

– Вы меня огорчаете, – сказал Псмит. – Я бы не подумал, что стандарт умственных способностей там чрезвычайно высок. За исключением нас с вами, думается, в штате вряд ли найдется еще хоть один умный человек. А товарищ Джексон умнеет с каждым днем. Поскольку он находится под моим непрерывным надзором, он так быстро постигает тонкости своих обязанностей, что…

– У меня нет желания дальше обсуждать это.

– Нет-нет. Разумеется, разумеется. Ни слова более. Я нем.

– Видите ли, мистер Смит, всякой наглости есть пределы.

Псмит содрогнулся.

– Не хотите же вы сказать!.. Не имеете же вы в виду, что я!..

– Мне больше нечего сказать. Я буду рад, если вы позволите мне читать мою газету.

Псмит помахал влажной рукой.

– Я был бы последним человеком, – сказал он сурово, – навязываться кому-либо в собеседники. Я находился под впечатлением, что вам эти краткие обмены мыслями доставляют не меньше удовольствия, чем мне. Если я ошибался…

Он погрузился в страдальческое молчание. Мистер Бикерсдайк вернулся к штудированию вечерней газеты и вскоре, отложив ее, встал и направился в помещение, где мускулистые служители ждали возможности исполнить ту смесь джиу-джитсу и сдирания кожи заживо, которая составляет самую ценную и одновременно самую мучительную часть процедур турецких бань.

И только, когда он отдыхал на своей тахте, с ног до головы укутанный в простыню, и покуривал сигарету, он заметил, что Псмит разделяет с ним его кабину.

Это неприятное открытие он сделал, как раз когда докурил свою первую сигарету и закуривал следующую. Он задувал спичку, когда в дверях появился Псмит в сопровождении служителя и занял тахту рядом с его. Блаженное ощущение мечтательной умиротворенности, которое вознаграждает того, кто позволил растапливать себя, будто воск, и месить, будто тесто, мгновенно исчезло. Он испытывал жар и злость. Спасение не представлялось возможным. Едва человек научно закутан в простыню служителем и помещен на свою тахту, он становится недвижимостью. Мистер Бикерсдайк лежал, хмурясь на потолок, исполненный решимости ледяным молчанием отражать все попытки заговорить с ним.

У Псмита, однако, как будто не было желания разговаривать. Он пролежал на тахте без движения с четверть часа, затем протянул руку за толстой книгой на столике и начал читать.

А когда заговорил, то словно бы сам с собой. Порой он бормотал несколько слов, порой только фамилию. Против воли мистер Бикерсдайк поймал себя на том, что прислушивается.

Поначалу эти бормотания оставались невнятными. Затем внезапно его слух поразила фамилия. «Страутер» была эта фамилия, и почему-то она ему что-то напомнила. Хотя он не мог точно сказать, что именно. Она словно затронула какую-то струну в его памяти. Он не знал ни единого человека с фамилией Страутер. Это сомнений не вызывало. И тем не менее, она была странно знакомой. И такая необычная к тому же. Он невольно почувствовал, что одно время хорошо ее знал.

– Мистер Страутер, – бормотал Псмит, – сказал, что высказывания достопочтенного джентльмена граничили бы с государственной изменой, если бы они столь очевидно не были пустым бредом безответственного безумца. Крики: «К порядку, к порядку!» и голос: «А ну сядь, пустая башка!»

На миг память мистера Бикерсдайка замерла неподвижно, подобно ястребу над добычей. Затем она устремилась к цели. Все молниеносно воскресло перед его внутренним взором. Стрелки часов стремительно завертелись назад. Он перестал быть мистером Бикерсдайком, управляющим лондонским филиалом Нового Азиатского банка, возлежащим на тахте в турецких банях на Кемберленд-стрит. Он был Джеком Бикерсдайком, клерком в конторе господ Нортона и Бигглсуейда, стоящим на стуле и вопящим: «К порядку, к порядку!» в Масонском зале «Красного льва» на Тулс-Хилл, пока члены парламента Тулс-Хилла, расколовшись на два враждебных лагеря, перекрикивали друг друга, а юный Том Барлоу в его официальной должности спикера немо размахивал руками и барабанил своим молотком по столу в попытке водворить тишину.

Мистер Бикерсдайк вспомнил все так, будто случилось это только вчера. Именно его собственная речь вызвала вышеизложенное мнение Страутера. Теперь он вспомнит Страутера, бледного очкастого клерка в конторе Баксера и Абрахамса, неколебимого защитника трона, палаты лордов и всех власть предержащих. Страутер обрушился на социалистическую начинку его речи о бюджете, и возникла катавасия, не имевшая себе равных даже для парламента Тулс-Хилла, где катавасии возникали часто и отличались оглушительностью.

Псмит посмотрел на него с ясной улыбкой.

– Вас запротоколировали дословно, – сказал он. – И заслуженно. Мне редко доводилось читать более впечатляющие речи. Мне нравится та часть, в которой вы определяете королевскую семью, как «кровососов». Очевидно даже тогда вы умели выражать свои мысли красноречиво и доходчиво.

Мистер Бикерсдайк приподнялся и сел. Стрелки часов вновь закрутились обратно, и он вернулся в то, что Псмит назвал живым и полнокровным настоящим.

– Что тут у вас? – вопросил он.

– Протокол, – объяснил Псмит, – митинга организации, называвшейся «Парламент Тулс-Хилла». И очень интересная болтливая маленькая организация, судя по этим протоколам. А вы, как будто особенно давали себе полную волю, если мне дозволено так выразиться, с освежающей запальчивостью. Ваши политические взгляды заметно изменились с тех дней, не так ли? Крайне интересное чтение. Просто бесценное для ученых. Когда я отправлю эти ваши речи в «Кларион»…

Мистер Бикерсдайк подскочил на тахте.

– Что-о! – вскричал он.

– Я говорю, – сказал Псмит, – что «Кларион», вероятно, проведет крайне любопытное сравнение между этими речами и теми, которые вы произносили в Кеннингфорде.

– Я… я… запрещаю вам упоминать эти речи.

Псмит поколебался.

– Было бы крайне забавно посмотреть, что скажут газеты, – заметил он.

– Крайне забавно!

– Правда, – вслух размышлял Псмит, – это в какой-то мере подставит вам ножку на выборах. Судя по тому, что я наблюдал в тот вечер в Кеннингфорде, я бы сказал, что тамошние беспечные ребята так устанут хохотать, что у них только-только хватит силенок приплестись к урне и проголосовать за вашего противника.

Мистер Бикерсдайк покрылся холодной испариной.

– Я запрещаю вам отсылать эти речи в газеты! – вскричал он.

Псмит призадумался.

– Видите ли, – сказал он, наконец, – дело обстоит так. Отбытие товарища Джексона, моего доверенного секретаря и советника, вне всяких сомнений ввергнет меня в глубочайший мрак души. И я вижу лишь один способ осветлить пусть на миг чернильно черную тучу: отослать указанные речи в какую-нибудь веселую газетку, вроде «Клариона». Я почти убежден, что отзывы на них вызовут у меня печальную целительную улыбку. Не исключено даже, что и смех. Посему я вынужден смотреть на эти ваши талантливые речи, как на своего рода противоядие. Они стоят между мной и черной меланхолией. Без них мое дело швах. С ними мне, возможно, удастся удержаться наплаву.

Мистер Бикерсдайк расстроенно поерзал на своей тахте. Он взглянул на пол. Затем устремил взор на потолок, будто на личного врага. Наконец, он посмотрел на Псмита. Глаза Псмита были закрыты в мирной медитации.

– Ну, хорошо, – сказал он, наконец. – Джексон останется.

Псмит, вздрогнув, очнулся от своих раздумий.

– Вы сказали? – осведомился он.

– Я не уволю Джексона, – сказал мистер Бикерсдайк.

Псмит чарующе улыбнулся.

– Как я и уповал, – сказал он. – Ваш вполне оправданный гнев уступает место размышлениям. Буря стихает, и у вас есть время рассмотреть ситуацию беспристрастно. Начинают просыпаться сомнения. «Не исключено, – говорите вы себе, – что я поторопился, был слишком суров. Кара должна умягчаться милосердием. Я поймал товарища Джексона на ляпе, добавляете вы (все еще самому себе), но использую ли я мое преимущество по самую рукоятку? Нет, восклицаете вы, я воздержусь». И я аплодирую вашему решению. Мне нравится быть свидетелем этого духа мягкой терпимости. Он бодрит и утешает. Что до этих превосходных речей, – добавил Псмит, – мне, разумеется, долее не потребуется искать в них утешение. Я могу отложить их в сторону. Теперь солнечный свет свободен проникать в мою жизнь и озарять ее более обычными путями. Крик разносится окрест: «Псмит вновь стал самим собой!».

Мистер Бикерсдайк ничего не сказал. Разве что можно счесть словами яростное фырканье.

24. Дух неурядиц

На протяжении следующих двух недель произошли два события, существенно изменившие положение Майка в банке.

Первым было избрание мистера Бикерсдайка членом парламента. Он прошел минимальным большинством среди буйств, необычных даже для Кеннингфорда. Псмит, который отправился туда в день выборов понаблюдать празднование и вернулся со шляпой всмятку, сообщил, что, насколько он может судить, кеннингфордские избиратели находились как раз в том состоянии блаженного опьянения, которое помогало им голосовать за мистера Бикерсдайка по ошибке. Кроме того, в канун выборов обнаружилось, что его противник в отрочестве учился в немецкой школе в Германии, а затем два года провел в Гейдельбергском университете. Эти вредоносные разоблачения произвели заметное впечатление на рьяных кеннингфордских патриотов, которые теперь называли проигравшего кандидата заплетающимися, но убежденными языками не иначе, как «энтот немецкий шпиён».

– Так что, приняв все во внимание, – суммировал Псмит, – думается, товарищ Бикерсдайк попал в лузу.

И газеты на следующий день подтвердили, что он не ошибся.

– Сто пятьдесят семь, – сказал Псмит, читая газету за завтраком. – Не совсем сокрушительная победа. Весьма удачно для товарища Бикерсдайка, думается мне, что я не отправил эти его весьма талантливые речи в «Кларион».

До этого момента Майк никак не мог понять, почему на следующее утро после выволочки из-за чека управляющий послал за ним и сообщил, что изменил свое решение уволить его. Майк не мог избавиться от ощущения, что дело нечисто. Мистер Бикерсдайк отнюдь не выразил удовольствия, что восстановил его. Напротив, тон его был более чем резким. Майк пребывал в полном тупике. На сообщение Псмита, что он спокойно обсудил ситуацию с управляющим ко взаимному удовлетворению, он особого внимания не обратил. И вот теперь свет забрезжил.

– Черт подери, Псмит, – сказал он, – ты пригрозил ему, что пошлешь эти речи в газеты, если он меня уволит?

Псмит посмотрел на него сквозь монокль и взял еще ломтик тоста.

– Я не в состоянии, – сказал он, – в данную минуту припомнить точно, в каких конкретных выражениях велась весьма приятная беседа, которая состоялась у меня с товарищем Бикерсдайком во время нашей случайной встречи в турецких банях под вечер того дня, но, неторопливо обдумав ситуацию на досуге, я невольно ощущаю, что он, возможно, истолковал мои слова именно так. Ну, вы знаете, товарищ Джексон, как случается в таких задушевных разговорах. Вдруг истолковывается что-то превратно. Какое-нибудь случайно оброненное мною слово могло внушить ему упомянутую вами мысль. Слишком много минуло времени, чтобы с уверенностью прийти к тому или иному выводу. Достаточно того, что все кончилось хорошо. Так или иначе, но он взял назад свое решение. Я буду только счастлив, если окажется, что семя, побудившее его изменить свои взгляды, было посеяно каким-либо моим недостаточно взвешенным словом. Предположительно, мы никогда этого не узнаем.

Майк начал было мямлить неловкие слова благодарности, но тут Псмит продолжил свои рассуждения.

– Как бы то ни было, – сказал он, – однако мы не можем не заметить, что избрание мистера Бикерсдайка в какой-то мере повлияло на нашу позицию. Как вы указали, в этом недавнем деле на него могла воздействовать какая-нибудь моя случайная фраза касательно этих речей. Теперь, однако, они утратят свою ценность. Теперь, когда он избран, он ничего не потеряет, если они будут опубликованы. Иными словами, в случае еще какого-либо неприятного эпизода он может проявить большую беспощадность.

– Я понимаю, что ты подразумеваешь, – отозвался Майк. – Если он опять поймает меня на ляпе, он уволит меня без разговоров.

– Положение дел, – сказал Псмит, – более или менее таково.

Другим событием, изменившим жизнь Майка в банке, был перевод его из отдела мистера Уоллера в Долгосрочные Депозиты. Работа в Долгосрочных Депозитах была менее приятной, а мистер Грегори, глава отдела, менее всего походил на мистера Уоллера. Мистер Грегори до того, как войти в штат лондонского филиала Нового Азиатского банка, много лет прослужил в фирме на Дальнем Востоке, где приобрел расстройство печени и привычку обращаться к своим подчиненным в манере старшего помощника на грузовом судне без порта приписки. Даже в те дни, когда печень его не тревожила, он пребывал в воинственном настроении. А когда, как бывало обычно, она его тревожила, он превращался в фонтан злобной брани. Майк и он возненавидели друг друга с самого начала. Работа в Долгосрочных Депозитах особых трудностей не составляла, стоило с ней освоиться, но для новичка и она таила некоторые западни, а Майк в коммерческих делах был неопытнее самого неопытного новичка. В двух других отделах, где ему пришлось побывать, он освоился вполне сносно. Штемпелевание писем и доставка их на почту в Почтовом Отделе были ему вполне по плечу. А в Кассовом Отделе сочувственное терпение мистера Уоллера неизменно его поддерживало. Однако с мистером Грегори все обернулось иначе. Майк не терпел, чтобы на него кричали, это сбивало его с толку. А мистер Грегори только кричал. Он всегда говорил так, будто соперничал с ураганом. На Майка он кричал даже больше обычного. На его стороне, нельзя не признать, было то, что Майк не походил на обычных банковских клерков. Самая система банковского дела оставалась для него жуткой тайной. Он не понимал сути операций, а также, каким образом разные отделы зависели друг от друга и сочетались друг с другом. Каждый отдел представлялся ему чем-то самостоятельным и отграниченным от остальных. Почему они все находились в одном здании он так до конца и не разобрался. Он понимал, что причиной не могла быть поддержка общения, обеспечение, чтобы клерки могли составлять компанию друг другу в периоды затишья. Это он, во всяком случае, сознавал, но в остальном пребывал, как в тумане.

Естественно, мало-помалу привыкнув под мягкой эгидой мистера Уоллера извлекать удовольствие от пребывания в банке, Майк теперь испытал сильнейший шок. Не прошло и дня с его появления в Долгосрочных Депозитах, как он уже питал к банку отвращение, столь же жгучее, как в первое утро работы в нем.

Псмит, занявший его место в Кассовом Отделе, сообщил, что мистер Уоллер безутешно скорбит о его утрате.

– Я делаю, что могу, лишь бы подбодрить его, – сказал Псмит, – и он иногда мужественно улыбается. Но когда он полагает, будто я на него не смотрю, то поникает, и на его лицо возвращается неизъяснимо грустное выражение. Солнечный свет исчез из его жизни.

Этот свет как раз озарил жизнь Майка и более всего остального вызвал в нем тоску и бунтарство. Иными словами, наступила поздняя весна, солнце бодряще светило на Сити, и в воздухе веяло крикетом. В этом-то и заключалась беда.

В сумрачные дни туманов и слякоти Майк был не против проводить утренние и дневные часы в банке и сопровождать Псмита по вечерам. В подобных условиях лучше места, чем Лондон, не сыскать, а тепло и освещение внутри банка не оставляет желать ничего лучшего.

Но теперь ситуация изменилась. Банк превратился в тюрьму. Со всем пылом того, кто родился и вырос на лоне природы, Майк ненавидел необходимость томиться в четырех стенах в дни, когда самый воздух твердил о приближении лета. Утро за утром он неимоверным усилием принуждал себя толкнуть вращающиеся двери и сменить свежий воздух на душную атмосферу банка.

Дни медленно сменяли друг друга, и начался крикетный сезон. Но вместо облегчения это только усугубило муки. Если ему и удавалось немножко приобщиться к крикету, у него только возникало желание поорудовать битой еще и еще. Будто умирающему с голода человеку дали горстку сухариков.

Будь лето дождливым, возможно, он набрался бы терпения. Но оно, как назло, выдалось редкостно погожим. После холодной недели в начале мая наступила жара. Май шествовал в пылании солнечного света. По всей стране бэтсмены набирали очки.

Несколько лет Майк пробыл кандидатом Мэрилбоунского крикетного клуба и стал его членом в свой последний сезон в Рикине. Раза два в неделю он умудрялся выбраться для получасовой тренировки на поле «Лорда» у сеток, а по субботам в банке устраивались матчи, в которых он обычно с блеском отбивал довольно средние клубные подачи. Но этого ему было мало.

Наступил июнь, принесший еще больше солнечной погоды. Атмосфера в банке казалась даже еще более душной, чем раньше.