Текст книги "Вся правда о Муллинерах (сборник)"

Постепенно боль от раны утихла, но сменилась душевной тревогой. Ланселот ясно видел, что эпизод этот отнюдь не расположил к нему обеих дам. Обе смотрели на него с подозрением и неприязнью. Атмосфера стала ледяной, и разговор продолжался судорожными толчками. Ланселот испытал невыразимое облегчение, когда удар гонга напомнил, что пора переодеться к обеду, и позволил гостю ускользнуть в отведенную ему комнату.

Он завершал завязывание галстука, когда дверь отворилась и вошел епископ Бонго-Бонго.

– Ланселот, мальчик мой! – сказал епископ.

– Дядя! – вскричал Ланселот.

Они обменялись крепким рукопожатием. С их последней встречи миновало четыре года, и Ланселот был поражен переменой в епископе. Тогда, в милой старой резиденции при соборе, дядя Теодор был благодушным здоровяком, носившим свое облачение со щеголеватым достоинством. А теперь он словно как-то съежился. Вид у него был измученный и затравленный. Ланселоту он напомнил кролика, удрученного тяжкими заботами.

Епископ подошел к двери. Открыл ее и выглянул в коридор. Потом закрыл дверь, вернулся на цыпочках и опасливо сказал вполголоса:

– Ты приехал, мой дорогой мальчик, благодарю тебя.

– Ну конечно, я приехал, – весело ответил Ланселот. – У вас неприятности, дядя Теодор?

– Величайшие, – ответил епископ, переходя на еле слышный шепот. На секунду он умолк. – Ты ведь познакомился с леди Уиддрингтон?

– Да.

– Значит, ты поймешь мою тревогу, если я скажу тебе, что только неусыпная бдительность может помешать мне попросить ее руки.

Ланселот охнул:

– Но почему вас тянет на такой опрометчивый поступок?

Епископ содрогнулся.

– Нисколько не тянет, мой мальчик, – сказал он. – Я меньше всего хотел бы этого. Суть, однако, в том, что леди Уиддрингтон и ее матушка желают, чтобы я это сделал, а ты, несомненно, заметил, что они сильные, решительные женщины. Я боюсь худшего.

Он, шатаясь, добрел до кресла и рухнул в него, весь дрожа. Ланселот смотрел на него с сочувственной жалостью.

– Когда это началось? – спросил он.

– На пароходе, – ответил епископ. – Ты когда-нибудь плавал по океану, Ланселот?

– Пару раз в Америку.

– Ну, это совсем другое, – задумчиво сказал епископ. – Трансатлантическое плавание длится недолго и обходится без тропических лунных ночей. Но и ты, наверное, заметил, что соленый воздух вызывает особое отношение к противоположному полу.

– В море они все кажутся сногсшибательными, – согласился Ланселот.

– Вот именно, – сказал епископ. – А в долгом плавании, особенно по вечерам, ловишь себя на том, что начинаешь изъясняться с некоторым жаром, от которого даже в те минуты пытаешься себя предостеречь. Боюсь, мой мальчик, что на борту парохода я в обществе леди Уиддрингтон несколько увлекся.

До Ланселота начало доходить.

– Вам не следовало приезжать сюда, – сказал он.

– Когда я принял приглашение, то был, если мне позволено прибегнуть к метафоре, еще слегка подшофе. И, только прожив здесь десять дней, я понял гибельность своего положения.

– Но почему вы не уехали?

Епископ испустил жалобный стон:

– Они не позволяют мне уехать. Отметают все предлоги. Практически я в этом доме пленник, Ланселот. Не далее как позавчера я сказал, что у меня неотложное дело к моему поверенному и я должен незамедлительно отбыть в столицу.

– Это должно было сработать.

– Куда там! Полнейшее фиаско. Они настояли, чтобы я пригласил моего поверенного сюда, где мое дело можно будет обсудить в умиротворяющей атмосфере гэмпширской сельской природы. Я попытался спорить с ними, но они стояли на своем. Ты не узнаешь, как твердо умеют женщины стоять на своем, – продолжал епископ, содрогаясь, – пока не окажешься в моем злополучном положении. Как полно я оценил великолепный шекспировский образ: приковать стальными обручами! Всякий раз, когда я вижу леди Уиддрингтон, я чувствую, как эти обручи подтаскивают меня к ней все ближе. А ведь эта женщина внушает мне отвращение такое же, как ее кот. Скажи мне, мой мальчик, чтобы переменить тему на более приятную, как поживает мой дорогой Уэбстер?

Ланселот замялся:

– Ничего, дрыгается понемножку.

– У него судороги? – встревожился епископ. – Что говорит доктор?

– Это просто такое выражение! – поспешил разуверить его Ланселот. – Подразумевает здоровье и бодрое настроение.

– А-а! – облегченно вздохнул епископ. – А как ты устроил его на время своего отсутствия? Надеюсь, он в хороших руках?

– В самых хороших, – ответил Ланселот. – Его опекает лучший ветеринар Лондона, доктор Д.Г. Робинсон, дом девять по Ботт-стрит, Челси, не только искусный в своей профессии, но и человек высочайших моральных принципов.

– Я знал, что могу положиться на тебя, что ты позаботишься о всех его нуждах, – с чувством сказал епископ. – Иначе я не решился бы попросить, чтобы ты покинул Лондон и приехал сюда, каким бы надежным щитом ты ни послужил мне в моем гибельном положении.

– Но какая вам может быть от меня польза? – с недоумением осведомился Ланселот.

– Величайшая, – заверил его епископ. – Твое присутствие тут неоценимо. Ты должен бдительно следить за леди Уиддрингтон и за мной, и чуть заметишь, что мы куда-то удаляемся вдвоем – кстати, она упорно старается заманить меня на тет-а-тет в розарий, – ты немедля отвлечешь меня, настаивая, что нам необходимо обсудить юридические казусы. Таким способом мы, возможно, сумеем предотвратить то, что я уже начал считать неизбежным.

– Усек, – сказал Ланселот. – Отличная идейка. Положитесь на меня.

– Стратагема, которую я обрисовал, – сказал епископ с сожалением, – требует, как я намекнул в моей телеграмме, небольшого невинного обмана, но при подобных обстоятельствах невозможно блюсти безукоризненную скрупулезность. Кстати, под каким именем ты приехал сюда?

– Под моим собственным.

– Я предпочел бы что-нибудь вроде Полкингхорна, или Гуча, или Уиверса, – мечтательно сказал епископ. – Звучат более юридически. Впрочем, это пустяк. Главное, я ведь могу положиться на тебя, ведь ты… э… будешь…

– Изображать из себя репей?

– Вот именно. Липнуть. С этой минуты, мой мальчик, ты должен стать моей верной тенью. И если, как я уповаю, наши усилия не пропадут втуне, ты не найдешь меня неблагодарным. На протяжении жизни мне удалось накопить немалую толику мирских благ, и если тебе для какого-нибудь мероприятия или дерзания потребуется некоторый капитал…

– Я рад, – сказал Ланселот, – что вы, дядя Теодор, затронули эту тему. Обстоятельства сложились так, что мне крайне необходимы пятьсот фунтов, хотя я могу обойтись и тысячей.

Епископ схватил его за руку.

– Помоги мне с честью выйти из этого испытания, мой милый мальчик, – сказал он, – и ты получишь эту сумму. А для какой цели она тебе требуется?

– Я хочу жениться.

– Фу! – сказал епископ, содрогнувшись. – Ну-ну, – продолжал он, овладев собой, – это твое дело. Без сомнения, ты лучше кого-либо другого знаешь, чего хочешь. Однако должен признаться, что даже простое упоминание о таинстве брака вызывает у меня замирание сердца, не поддающееся никакому описанию. С другой стороны, ты ведь не женишься на леди Уиддрингтон.

– Как и вы, дядя, – ободрил его Ланселот. – Во всяком случае, пока я рядом. Хвост трубой, дядя Теодор! Хвост трубой!

– Хвост трубой, – покорно повторил епископ, но без всякой уверенности в голосе.

К счастью, в последующие дни Ланселота, сына моего кузена Эдварда, поддерживала не только надежда огрести тысячу фунтов, но и искреннее сочувствие и жалость к любимому дяде. Иначе он мог бы ослабеть и пасть духом.

Для человека с чуткой душой – а души у всех художников чуткие – нет горше испытания, чем ощущать себя нежеланным гостем. А даже обладай Ланселот тщеславием Нарцисса, он не сумел бы убедить себя, что в Уиддрингтон-Мэноре он персона грата.

Развитие цивилизации немало сделало для укрощения природной женской импульсивности. Оно принесло женщине умение контролировать себя. Теперь в минуты эмоционального кризиса женщины для выражения своих чувств редко прибегают к физическому воздействию. Леди Уиддрингтон не обрушила на Ланселота оплеуху, ее матушка не пронзила его вязальной спицей. Однако выпадали моменты, когда, казалось, они лишь неимоверным усилием воли воздерживались от подобного проявления неприязни.

По мере того как дни проходили за днями, молодой человек искусно срывал многообещающие тет-а-тет, атмосфера все больше накалялась и наэлектризовывалась. Леди Уиддрингтон мечтательно упоминала о превосходном железнодорожном сообщении Боттлби-в-Долине с Лондоном, воздавая особую хвалу экспрессу 8.45. Миссис Пултни-Бенкс ворчала из глубины своих шалей на безмозглых олухов – она не уточняла, каких именно, благовоспитанно не называя имен, – которые бьют баклуши в деревне (где никому не нужны), хотя и долг, и собственные интересы призывают их в столицу. Кот Перси и словами, и взглядами продолжал выказывать, сколь низкого мнения он о Ланселоте.

И в довершение всего молодой человек замечал, что его дядя мало-помалу утрачивает твердость. Несмотря на общий успех их маневров, было очевидно, что епископ не выдерживает непрерывного напряжения. Он сдавал на глазах. Весь его облик теперь дышал безнадежностью. Все больше и больше он напоминал кролика, который, увертываясь от кровожадного хорька, не черпает утешения в мысли, что пока еще это ему удается, но вскидывает передние лапки в жесте отчаяния, словно спрашивая, что толку пытаться избежать неизбежного.

И вот настала ночь, когда Ланселот погасил свет и приготовился отойти ко сну, как вдруг свет снова загорелся, и он увидел, что возле кровати стоит его дядя, благообразные черты которого исполнены бесконечной усталости.

С первого взгляда Ланселот понял, что добрый старик дошел до предела.

– Что-то случилось, дядя? – спросил он.

– Мой мальчик, – объявил епископ, – мы погибли.

– Не надо преувеличивать, – сказал Ланселот настолько бодро, насколько позволило ему сердце, сжавшееся от дурных предчувствий.

– Погибли, – повторил епископ глухо. – Сегодня вечером леди Уиддрингтон прямо поставила меня в известность, что желает, чтобы ты покинул ее дом.

Ланселот судорожно вздохнул. Хотя он был прирожденным оптимистом, но ничего не смог противопоставить этой удручающей новости.

– Она согласилась дать тебе еще двое суток, а затем дворецкому приказано собрать твои вещи к такому часу, чтобы ты успел на экспресс восемь сорок пять.

– Хм! – сказал Ланселот.

– Да уж хмее некуда, – согласился епископ. – Это значит, что я останусь один и без защиты. А ведь я раза два висел на волоске, даже пока ты ревностно меня оберегал. Не далее как нынче днем в беседке.

– И вчера, в боковой аллее, – сказал Ланселот, и наступило тяжелое молчание. – Что вы намерены делать? – нарушил его Ланселот.

– Мне надо подумать… подумать, – пробормотал епископ. – Что же, спокойной ночи, мой мальчик.

Понурив голову, он вышел из комнаты, и Ланселот после долгих минут лихорадочных размышлений забылся беспокойным сном.

От которого его пробудила через два часа какая-то необычайная суета где-то за дверью его комнаты. Шум, казалось, доносился из холла, и, торопливо облачившись в халат, он поспешил туда.

Его глазам предстало странное зрелище. В холле собрались все наличные силы Уиддрингтон-Мэнора. Леди Уиддрингтон в лиловом неглиже, миссис Пултни-Бенкс в системе шалей, дворецкий в пижаме, пара лакеев, несколько горничных, дворник и мальчик, ответственный за чистку обуви. С неприкрытым изумлением они взирали на епископа Бонго-Бонго, который, вполне одетый, стоял у входной двери с зонтиком в одной руке и пузатым саквояжем в другой.

В углу сидел кот Перси и негромко сыпал ругательствами.

Когда появился Ланселот, епископ заморгал и недоуменно посмотрел вокруг.

– Где я? – спросил он.

Услужливые голоса тотчас поставили его в известность, что находится он в Уиддрингтон-Мэноре, Боттлби-в-Долине, Гэмпшир, а дворецкий пошел еще дальше и добавил телефонный номер.

– Мне кажется, – сказал епископ, – что я впал в лунатическое состояние.

– Неужто? – спросила миссис Пултни-Бенкс, и Ланселот уловил в ее тоне некоторую сухость.

– Сожалею, что из-за меня обитателям дома пришлось прервать заслуженный ночной отдых, – нервно сказал епископ. – Пожалуй, мне будет лучше всего удалиться в мою комнату.

– Несомненно, – заявила миссис Пултни-Бенкс, и вновь ее голос треснул, как сухой сучок.

– Я пойду уложу вас, – предложил Ланселот.

– Спасибо, мой мальчик, – сказал епископ.

Укрывшись от посторонних взглядов у себя в спальне, епископ истомленно опустился на кровать, уныло уронив зонтик.

– Это Рок, – сказал он. – К чему сопротивляться дальше?

– Что произошло? – спросил Ланселот.

– Я поразмыслил, – сказал епископ, – и решил, что разумнее всего мне будет скрыться под покровом ночи. Я намеревался телеграфировать леди Уиддрингтон утром, что неотложное дело личного характера вынудило меня безотлагательно вернуться в Лондон. И в тот момент, когда я уже открывал дверь, мне под ногу попался этот кот.

– Перси…

– Перси, – повторил епископ с горечью. – Он крался по холлу бог знает с какими черными замыслами. В моей скорби некоторым утешением мне служит мысль, что я, наверное, расплющил ему хвост. Наступил на него всем весом, а я не очень худощав. Ну, – добавил он с унылым вздохом, – это конец. Я сдаюсь. Я покоряюсь.

– Ах, дядя, не говорите так!

– А я говорю! – возразил епископ с некоторой досадой. – Что еще тут можно сказать?

На такой вопрос Ланселот не сумел найти ответа. Он безмолвно пожал руку дяди и вышел.

Тем временем в комнате миссис Пултни-Бенкс происходил серьезный разговор.

– Лунатическое состояние, как бы не так! – сказала миссис Пултни-Бенкс.

Леди Уиддрингтон, казалось, задел тон ее матушки.

– А почему ему нельзя впасть в лунатическое состояние? – отрезала она.

– Потому!

– Просто он тревожится.

– Тревожится? – презрительно фыркнула миссис Пултни-Бенкс.

– Да, тревожится! – энергично возразила леди Уиддрингтон. – И я знаю почему. Ты не понимаешь Теодора, а я его понимаю.

– Скользкий, как мыло, – проворчала миссис Пултни-Бенкс. – Думал удрать в Лондон!

– Вот именно, – сказала леди Уиддрингтон. – К своему коту. Ты не понимаешь, что означает для Теодора разлука с его котом. Я давно замечала, что он ведет себя беспокойно и тревожно. Причина очевидна. Он тоскует по Уэбстеру. Я по себе знаю, каково это. В тот раз, когда Перси пропадал два дня, я чуть с ума не сошла. Сразу же после завтрака телеграфирую доктору Робинсону, Ботт-стрит, Челси, у которого сейчас находится Уэбстер, чтобы он прислал его сюда с первым же поездом. Помимо всего прочего он будет желанным товарищем для Перси.

– Ха! – сказала миссис Пултни-Бенкс.

– Что ты подразумеваешь под «ха!»? – вопросила леди Уиддрингтон.

– Я подразумеваю «ха!», – ответила миссис Пултни-Бенкс.

Весь следующий день атмосфера в Уиддрингтон-Мэноре была грозовой. Естественное смущение епископа усугубляла манера миссис Пултни-Бенкс поглядывать на него из-за колючей ограды шалей и многозначительно кхекать. Так что после полудня он с облегчением принял предложение Ланселота удалиться в кабинет и завершить свои юридические дела.

Кабинет помещался на первом этаже, окна выходили на красивый газон и подстриженные кусты. В открытое окно вливалось благоухание летних цветов. Казалось, тут могла бы обрести покой даже самая израненная душа, однако епископ был явно не способен почерпнуть даже чуточку утешения из этой мирной картины. Он сидел, склонив голову на руки, и отвергал все попытки Ланселота утешить его.

– Эти ее «кхе»! – сказал он, дрожа, словно они все еще звучали у него в ушах. – Какие намеки они скрывают! Какую зловещую многозначительность!

– Но возможно, она простудилась и ничего больше, – настаивал Ланселот.

– Нет, все это неспроста. Они означали, что ужасная старуха разгадала вчера ночью мою уловку. Она прочла меня, будто открытую книгу. И с этих пор надзор усилится. Они не выпустят меня из виду ни на минуту, и конец теперь – лишь вопрос времени. Ланселот, мальчик мой, – сказал епископ, страдальчески протягивая к племяннику дрожащую руку, – ты молод и стоишь на пороге жизни. Если ты хочешь, чтобы жизнь эта была счастливой, запомни одно: плывя по океану, никогда не выходи на шлюпочную палубу после обеда. Искушение будет сильным. Ты скажешь себе, что в салоне душно и прохладный бриз рассеет ощущение тяжести, которое столь многие из нас испытывают после вечерней трапезы… Ты вообразишь, как там должно быть красиво, когда луна превращает волны в расплавленное серебро… Но не ходи туда, мой мальчик, не ходи!

– Ладненько, дядя, – сказал Ланселот, стараясь его успокоить.

Епископ погрузился в скорбное молчание.

– И дело ведь не в том, – заговорил он, видимо следуя какому-то ходу мыслей, – что я, как природный холостяк, взираю на брак с тревогой и озабоченностью. В отчаяние меня приводят особые обстоятельства моей трагедии. Если я соединю мою судьбу с судьбой леди Уиддрингтон, я уже никогда не увижу Уэбстера.

– Ну послушайте, дядя! Это уже чистый пессимизм.

Епископ покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Если этот брак состоится, наши дороги, моя и Уэбстера, должны разойтись. Я не могу обречь столь чистого душой кота на жизнь в Уиддрингтон-Мэноре, на жизнь, означающую постоянное общение с этой скотиной Перси. Мой кот испытает самое пагубное влияние. Ты знаешь Уэбстера, Ланселот. Он был твоим постоянным товарищем (могу ли я даже сказать – ментором?) на протяжении многих месяцев. Тебе известна возвышенность его идеалов.

На мгновение перед умственным взором Ланселота предстал Уэбстер – таким, каким он видел его совсем-совсем недавно: стоящим с хребтом селедки в пасти и выпевающим военную песнь по адресу помоечного кота, у которого он отобрал этот bonne bouche[24]24
  Лакомый кусочек (фр.).


[Закрыть]. Но он ответил без запинки:

– О, еще бы!

– Они очень высокие.

– Чрезвычайно высокие.

– А его чувство собственного достоинства! – продолжал епископ. – Я не приемлю гордыню и самовлюбленность, но чувство собственного достоинства у Уэбстера не омрачено этими пороками. Оно опирается на чистую совесть и на твердую уверенность в том, что даже котенком он ни разу не свернул с пути праведности. Сожалею, что ты не видел Уэбстера котенком, Ланселот.

– И я сожалею, дядя.

– Он никогда не играл с клубками шерсти, предпочитая сидеть в тени у стены собора и внимать мелодичному пению церковного хора, сливающемуся с благостной тишью летнего дня. Даже тогда можно было заметить, какие глубокие думы владеют его сознанием. Вот, помню, однажды…

Однако миру было суждено лишиться этого воспоминания – если, конечно, оно когда-нибудь не войдет в мемуары доброго епископа. Ибо в этот миг дверь отворилась, и вошел дворецкий. В объятиях он нес плетеную корзину с крышкой, и из-под крышки этой доносились гневные восклицания кота, который совершил железнодорожное путешествие в крайне стесненных условиях и теперь требовал объяснения, что все это, собственно, означает.

– Только подумать! – вскричал епископ.

В ушах Ланселота раздался погребальный колокольный звон. Он узнал этот голос. Он понял, кто скрыт в корзине.

– Остановитесь! – вскричал он. – Дядя Теодор, не открывайте корзину!

Но поздно! Епископ уже развязывал веревку руками, дрожащими от нетерпения. Он испускал нежное чириканье. Его глаза горели тем безумным огнем, который можно увидеть только в глазах кошколюбов, воссоединяющихся со своими любимцами.

– Уэбстер! – произнес он прерывающимся голосом.

Из корзины пушечным ядром вылетел Уэбстер, изрыгая странные эпитеты. Несколько секунд он метался по комнате, видимо, в поисках того, кто упрятал его в узилище, – глаза Уэбстера метали пламя. Несколько успокоившись, он сел и начал вылизываться, и вот тут-то епископ получил возможность хорошенько его рассмотреть.

Две недели под опекой ветеринара пошли Уэбстеру на пользу, но недостаточно. Далеко-далеко не достаточно, с ужасом решил Ланселот. Какие-то две жалкие недели не могут восстановить шерсть на боевых проплешинах или вернуть пожеванному уху тот добавочный дюйм, без которого оно имеет несколько необычный вид. Когда Уэбстер отправился к доктору Робинсону, он выглядел так, словно побывал в зубьях какой-то машины; точно так же, лишь с весьма незначительными изменениями, он выглядел и теперь. Рассмотрев его, епископ испустил пронзительный крик, будто в предсмертной агонии. Затем, обернувшись к Ланселоту, произнес громовым голосом:

– Так-то ты, Ланселот Муллинер, исполнил возложенный на тебя священный долг!

Ланселот был сокрушен, но все-таки сумел ответить:

– Я не виноват, дядя. Ему не было никакого удержу.

– Ха!

– А вот и не было! – сказал Ланселот. – К тому же что дурного в небольшой приличной стычке с кем-нибудь из соседей? Коты – это все-таки коты.

– Никуда не годная логика! – сказал епископ, тяжело дыша.

– Лично я, – продолжал Ланселот глухим голосом, понимая, сколь безнадежны его усилия, – гордился бы Уэбстером, принадлежи он мне. Подумайте о его достижениях. – Тут Ланселот слегка оживился. – Он приезжает на Ботт-стрит без единого боя в прошлом и, вопреки своей неопытности, демонстрирует такой врожденный талант, что уже через две недели все окрестные коты, едва завидев его, прыгают через ограды и взлетают на фонарные столбы. Жаль, – сказал Ланселот, уже полностью увлеченный своей темой, – что вы не видели, как он отделал белого кота из номера одиннадцатого! Ничего чудеснее я в жизни не видывал. Он весил меньше этого котяры, чья боевая репутация к тому же достигла Фулем-роуд. Первый раунд завершился вничью, возможно, с легким перевесом в пользу его противника. Но когда гонг возвестил начало второго раунда…

Епископ поднял ладонь. Его лицо было полно невыразимого страдания.

– Довольно! – вскричал он. – Я сокрушен. Я…

Он умолк. Нечто вспрыгнуло на подоконник рядом с ним, заставив его отпрянуть. Это был кот Перси, который, услышав незнакомый кошачий голос, явился узнать, что происходит.

Выпадали дни, когда Перси, ублаженный сливками и солнечным теплом, становился если не дружелюбным, то хотя бы относительно беззлобным. Ланселот даже сподобился однажды увидеть, как он играл со смятой бумажкой. Но с первой же секунды стало очевидно, что этот день был не из таких. Перси явно изнемогал от злобы. Его черная душа поблескивала в суженных глазках. Он подергивал хвостом из стороны в сторону и мерил Уэбстера вызывающим взглядом, гнусно ухмыляясь.

Затем, пошевелив усами, что-то сказал тихим голосом.

Пока Перси не заговорил, Уэбстер словно бы не замечал его появления. Он все еще умывался после своего путешествия. Но, услышав эти словечки, он вздрогнул и поднял голову. И едва он увидел Перси, как его уши прижались к голове, а в глазах вспыхнул боевой огонь.

Наступила секундная пауза. Кот мерил взглядом кота. Затем, хлеща себя хвостом по бокам, Перси повторил свое заявление уже громче. И сказал мне Ланселот, с этого момента он понимал их диалог от слова и до слова, будто много лет изучал кошачий язык.

Вот какой произошел обмен фразами:

УЭБСТЕР. Кто? Я-а?

ПЕРСИ. Да, ты.

УЭБСТЕР. Что ты сказал?

ПЕРСИ. Что слышал.

УЭБСТЕР. Значит, так?

ПЕРСИ. Так.

УЭБСТЕР. Так?

ПЕРСИ. Так. Ну-ка подойди, и я откушу, что у тебя осталось от уха.

УЭБСТЕР. Так? Ты, значит, откусишь, а еще кто?

ПЕРСИ. Иди-иди сюда. Я тебе покажу.

УЭБСТЕР (жарко покраснев). Покажешь? Ты? Ну и нахал! Ну и наглец! Да я до завтрака съедал котов почище тебя! (Обращаясь к Ланселоту.) Подержи-ка мой пиджак и посторонись. А ну!

Затем раздалось шипение, и Уэбстер двинулся вперед в полном боевом порядке. Секунду спустя с подоконника в комнату скатился мохнатый клубок, напоминавший семнадцать кошек, сплетенных в тесном объятии.

Кошачий бой принципиального значения – всегда впечатляющее зрелище, но, по словам Ланселота, хотя это обещало стать ярким и захватывающим, его внимание было приковано не к перипетиям боя, а к епископу Бонго-Бонго.

В первые мгновения схватки черты прелата не выдавали никаких чувств, кроме сокрушенной тревоги и скорби. «Как упал ты с неба, денница, сын зари», – словно говорил он вместе с пророком Исайей, глядя, как его в былом непорочный любимец отбивает атаки Перси при помощи чего-то вроде шестнадцати одновременно действующих лап. Затем, внезапно, его лицо озарила страстная гордость за боевой талант Уэбстера, а также спортивный азарт, который так легко загорается во всех нас. Багрово покраснев, излучая фанатичный энтузиазм болельщика, он кружил вокруг бойцов, подбодряя своего словами и жестами:

– Отлично! Превосходно! Хороший удар, Уэбстер!

– Хук левой, Уэбстер! – вскричал Ланселот.

– Именно! – пробасил епископ.

– Врежь по сопелке, Уэбстер!

– Именно по ней! – согласился епископ. – Этот термин для меня нов, но я полностью одобряю его выразительность и энергичность. Всеконечно, врежь ему по сопелке, мой дорогой Уэбстер!

Именно в эту секунду в комнату торопливо вошла леди Уиддрингтон, привлеченная шумом поединка. И как раз успела увидеть, как Перси наткнулся на свинг правой и взлетел на подоконник, по пятам преследуемый своим противником. До Перси мало-помалу дошло, что, ввязавшись в этот бой, он срубил дерево не по плечу и сильно вляпался. Теперь он хотел одного: сбежать. Но Уэбстер не посчитался с выброшенным полотенцем, и доносящиеся снаружи вопли свидетельствовали, что бой возобновился на газоне.

Леди Уиддрингтон застыла в ужасе. При виде того, как ее любимец бесповоротно сдал позиции, она забыла о своих матримониальных планах. И перестала быть хладнокровной целеустремленной женщиной, намеревавшейся доставить епископа к алтарю, даже если бы пришлось пустить в ход хлороформ. Теперь она была возмущенной котолюбительницей и повернулась к своему гостю, сверкая глазами.

– Что, – вопросила она грозно, – это означает?

Епископ все еще пребывал под воздействием недавнего возбуждения.

– Ваш мерзкий котище сам напросился, вот Уэбстер его и отделал!

– И еще как! – поддержал Ланселот. – Этот тычок в нос левой!

– А молниеносный апперкот правой?! – воскликнул епископ.

– Ни один кот в Лондоне против него не устоит.

– В Лондоне? – сказал епископ с горячностью. – Во всей Англии! О, несравненный Уэбстер!

Леди Уиддрингтон гневно топнула ногой:

– Я требую, чтобы вы уничтожили этого кота!

– Какого кота?

– Вот этого, – ответила леди Уиддрингтон, указывая на подоконник.

Там стоял Уэбстер. Он чуть запыхался, а его ухо было потрепано даже еще больше, но на морде играла торжествующая улыбка победителя. Он поворачивал голову туда-сюда, словно выглядывая микрофон, чтобы сказать своим жадно внимающим поклонникам два-три скромных слова.

– Я требую, чтобы это бешеное животное было уничтожено! – сказала леди Уиддрингтон.

Епископ ответил ей невозмутимым взглядом.

– Сударыня, – сказал он, – я не намерен поддерживать подобный план.

– Вы отказываетесь?

– Безусловно, отказываюсь. Никогда еще я не ценил Уэбстера так высоко, как в эту минуту. Я считаю его благодетелем общества и готовым к самопожертвованию альтруистом. Несомненно, уже много лет все здравомыслящие люди жаждали обойтись с вашим омерзительным котом так, как сейчас с ним обошелся Уэбстер, к которому я не испытываю иных чувств, кроме восхищения и благодарности. Более того, я намерен лично и собственноручно преподнести ему миску, полную рыбы.

Леди Уиддрингтон судорожно вздохнула.

– Только не в моем доме, – сказала она.

И нажала на звонок.

– Фотерингей, – сказала она сухим холодным голосом появившемуся дворецкому, – епископ покидает нас сегодня. Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы его чемоданы были упакованы к поезду шесть сорок две.

Она величественно вышла из комнаты. А епископ обернулся к Ланселоту с благосклонной улыбкой:

– У меня как раз останется время выписать тебе чек, мой мальчик.

Он нагнулся, подобрал Уэбстера в свои объятия, и Ланселот, торопливо взглянув на них, тихо прокрался вон из комнаты. Эта священная минута была не для посторонних глаз.