Текст книги "Вся правда о Муллинерах (сборник)"

Рыцарские странствования Мервина

Что-то вроде концерта было устроено в курительной через коридор от буфета «Отдыха удильщика», и Пинта Портера, большой меломан, оставил дверь открытой, чтобы без помехи наслаждаться музыкой и пением. Благодаря этому мы сподобились услышать «Мандалей» Киплинга, «Я спою тебе песни Аравии», «Милого мичмана» и «Развеселого Дженкинса». Затем пианино снова забренчало, и раздались не столь знакомые куплеты.

Слова доносились до нас негромко, но ясно.

 
Да, жили рыцари когда-то,
Лихие, бодрые ребята,
Но лишь из книг о них известно нам.
Они рубились, что есть силы,
Чтоб угодить красотке милой,
Круша друг друга за улыбки дам.
Теперь мужчины мягче ваты,
Кротки и даже трусоваты,
На пресность жизнь их обрекла.
Для них великий подвиг чести
Преподнести своей невесте
Кольцо с большим брильянтом из стекла.
Как ни печально то для нас,
Но Галахедов нет сейчас,
Лишь рыцари тех романтичных дней
Влезали в латы, брали меч,
Чтоб даму сердца поразвлечь,
Врагу наддать и подлизаться к ней.
Себя ее слугой назначив,
На шлем перчатку присобачив,
Не ждали ничего они взамен —
Тогда была ведь дама истой дамой,
И джентльменом – джентльмен.
 

Херес На Девять Пенсов вздохнул.

– Верно, – сказал он. – Вот уж верно.

А певец продолжал:

 
Сэр Клод воскликнет, съев обед:
«Моей прекрасней в мире нет!
Всех баб иных уложит на лопатки!»
Вскричит другой: «Возьми мгновенно
Назад свои слова, презренный!
Не то как раз схлопочешь по сопатке!»
И на ристалище вдвоем
Решают спор они копьем,
И горячат коней в честь дам под тентом.
Они сшибаются, и вот
На землю падает сэр Клод
С дырой в груди – весомым аргументом.
 

Херес На Девять Пенсов снова вздохнул.

– Это правда, – возвысил он свой голос. – Мы живем в дни упадка, джентльмены. Где теперь чудесная старинная беззаветная доблесть? Где, – вопросил Херес На Девять Пенсов с застенчивым пылом, – найдем мы в это прозаическое нынешнее время тот дух благородства, который в старину вдохновлял рыцарей на странствия, исполненные страшных опасностей, на свершение подвигов для того лишь, чтобы исполнить волю прекрасной дамы?

– В роду Муллинеров, – сказал мистер Муллинер и сделал паузу, чтобы отхлебнуть подогретое шотландское виски с лимонным соком, – в клане, к которому я имею честь принадлежать, дух благородства, о котором вы упомянули, все еще сохраняется во всей своей первозданной мощи. И едва ли я могу привести тому лучший пример, чем поведать историю Мервина, сына моего кузена, и клубники.

– Но мне хотелось бы послушать концерт, – умоляюще прервал его Ром С Молоком. – Я как раз услышал, что младший священник откашливается. А это значит, что он споет «Опасного Дэна Макгру».

– Историю, – повторил мистер Муллинер, с мягкой непреклонностью закрывая дверь, – Мервина, сына моего кузена, и клубники.

В сферах, где вращались они оба (продолжал мистер Муллинер), часто дебатировался вопрос, действительно ли Мервин, сын моего кузена, даже еще больший олух, чем мой племянник Арчибальд – тот самый, который, если вы не забыли, так удачно имитировал наседку, снесшую яичко. Кто-то вставал на сторону одного, кто-то – на сторону другого. Но хотя вопрос все еще остается открытым, нет ни малейших сомнений, что юный Мервин был вполне законченным олухом для ежедневного потребления. И как раз это его качество мешало Кларисе Моллеби дать согласие стать его невестой.

Мервин узнал об этом в тот вечер, когда они танцевали в «Неугомонном сыре» и он задал ей вопрос напрямик, называя все вещи своими именами:

– Скажи, Клариса, почему ты даешь человеку от ворот поворот? Хоть убей, не вижу, почему ты не соглашаешься выйти замуж за человека? Ведь я же предлагал тебе это уж не знаю сколько раз. По-моему, ты играешь любовью хорошего человека и смеешься над ней.

И он обратил на нее взгляд, отчасти молящий, а отчасти намекающий на твердость сильного мужчины. Кларисса Моллеби засмеялась эдаким веселым звонким смехом и ответила:

– Ну, если хочешь знать правду, ты же такой осел!

Мервин ничего не понял.

– Осел? То есть как осел? Ты имеешь в виду – неумный осел?

– Я имею в виду, – ответила девушка, – балбес. Олух. Болван. Недоумок, и притом пустоголовый. На днях дома за обедом была упомянута твоя фамилия, и мама сказала, что ты – безмозглый ни на что не годный недотепа, абсолютно лишенный намека на характер или целеустремленность.

– А? – сказал Мервин. – Значит, она так? Так, значит?

– Да, так. И хотя я редко схожусь во мнении с мамой, в данном случае я считаю, что она, против обыкновения, попала в яблочко, выжала силомер до звонка и имеет право получить приз – по выбору сигару или кокосовый орех. На мой взгляд, она произнесла то, что называют mot juste[25]25
  Меткое слово (фр.).


[Закрыть].

– Да неужели? – сказал Мервин, оскорбившись. – Ну так разреши и мне сказать кое-что. Если уж речь пошла о мозгах твоей матери, по моему мнению, лучше скромно отступить в тень, а не пытаться выставлять себя специалисткой. Очень подозреваю, что именно она на днях спрашивала носильщика на вокзале Чаринг-Кросс, как ей добраться до вокзала Чаринг-Кросс. А во-вторых, – сказал Мервин, – я тебе докажу, есть у меня характер и целеустремленность или нет. Отправь меня странствовать в поисках чего-нибудь, будто рыцаря в старину, и увидишь, как быстро я доставлю заказ согласно поставленным требованиям.

– Какие там еще странствования?

– Ну, повели мне сделать что-нибудь для тебя, или раздобыть что-нибудь для тебя, или поставить кому-нибудь фонарь за тебя. Ну, ты же сама знаешь, как это бывало.

Клариса задумалась, а потом сказала:

– Всю жизнь я мечтала зимой поесть клубники. Доставь мне корзиночку клубники до конца месяца, и мы рассмотрим этот твой брачный проект и дадим ему серьезную оценку.

– Клубники? – сказал Мервин.

– Клубники.

Мервин сглотнул:

– Клубники?

– Клубники.

– Но послушай, черт подери, КЛУБНИКИ?!

– Клубники, – подтвердила Клариса.

И вот тут, читая между строк, Мервин уловил, что хочет она клубники. А вот как достать клубнику в декабре, этого он представить себе не мог.

– Я мог бы доставить тебе апельсины.

– Клубнику.

– Или орехи. Ты не предпочтешь отборные орехи?

– Клубнику, – твердо сказала девица. – И тебе еще здорово повезло, мальчик мой, что тебе не придется искать Святой Грааль или чего-нибудь в том же духе, а то отправиться сорвать для меня веточку эдельвейса с какой-нибудь вершины в Альпах. Учти, я не говорю ни «да», ни «нет», но одно скажу: если ты принесешь мне корзиночку клубники, уложившись в указанный срок, я поверю, что ты набит не только опилками, чему ни один сторонний наблюдатель не поверит, и я извлеку твое дело из архива и подробно его рассмотрю в свете новых данных. Если же ягоды не будут доставлены, я признаю правоту мамы, а тебе с той минуты придется впредь обходиться без моего общества.

Тут она умолкла, чтобы перевести дух, и Мервин после длительной паузы собрался с силами и издал мужественный смех. Немного сиплый, если не просто блеющий, но он его издал.

– Заметано, – сказал он. – Заметано. Если ты именно этого хочешь, то, короче говоря, заметано.

Мервин, сын моего кузена, провел беспокойную ночь, не просто ворочаясь с боку на бок, но делая это в известной степени лихорадочно. Если бы эта девица была хоть чуточку менее обворожительной, говорил он себе, она живо получила бы от него телеграмму с предложением катиться на все четыре стороны. Но поскольку обворожительной она была до предела, ему оставалось только поднатужиться и взяться за выполнение программы согласно предписанию. И пока он попивал свой утренний чай, его более или менее осенило.

Ход его рассуждений был примерно таков. Мудрец, оказавшись перед дилеммой, советуется со специалистом. Если, например, он столкнется с заковыристым юридическим казусом, он тотчас отправится на поиски ученого законоведа, вытащит свои восемь фунтов шесть шиллингов и изложит ему суть проблемы. А если, решая кроссворд, он встанет в тупик, отыскивая слово из трех букв – первая «э», третья «у», – которое означает «крупную австралийскую птицу», то передаст это дело в опытные руки редактора «Британской энциклопедии».

И по аналогии, столкнувшись с вопросом, как собрать клубнику в декабре, следовало отыскать того из его знакомых, кто прославился особенно дорогостоящими вечеринками.

А это, пришел Мервин к бесповоротному выводу, бесспорно, Уффи Проссер. Покопавшись в памяти, он без всякого труда вспомнил десяток-другой случаев, когда ему навстречу попадались хористки, взиравшие на мир ошалелыми глазами, а когда он спрашивал, что с ними, они объясняли, что просто еще раз мысленно переживают экзотические наслаждения вечеринки, которую накануне устроил Уффи Проссер. Уж если кто-нибудь знает, как раздобыть клубнику в декабре, то, конечно же, Уффи.

А потому он отправился к вышеуказанному и нашел его в постели. Уффи постанывал, вперив взгляд в потолок.

– Наше вам, – сказал Мервин. – Что-то у тебя зеленоватый вид, старый ты покойник.

– Я и чувствую себя зеленовато, – ответил Уффи. – И мне хотелось бы, чтобы ты без абсолютной необходимости не врывался сюда до рассвета, вот как сейчас. Часам к десяти вечера, если очень поберегусь и тихонечко полежу, я, полагаю, вновь войду в форму, достаточную для того, чтобы без содрогания смотреть на кошмарные рожи. А сейчас от одного вида твоей мерзейшей физии меня бросает в неописуемую дрожь.

– Ты вчера устроил вечеринку?

– Угу.

– А случайно, клубники у тебя не подавали?

Уффи затрясся и закрыл глаза. Казалось, он борется с каким-то могучим чувством. Затем перестал трястись.

– Не упоминай при мне эту гадость, – сказал он. – Я больше ни разу в жизни не взгляну на клубничину. А также на омара, икру, гусиный паштет, креветки под майонезом, а также на то, что хоть отдаленно напоминает коктейли «Бронкс», «Прицеп», «Дыхание ящерицы» и «На Западном фронте без перемен», как, впрочем, и любые марки шампанского, виски, коньяка, шартреза, бенедиктина или кюрасо.

Мервин сочувственно кивнул.

– Я знаю, как ты себя чувствуешь, старина, – сказал он, – и мне крайне тяжело продолжать. Но дело в том, что по причине, которую я не могу открыть, мне необходима дюжина клубничин.

– Так пойди и купи, черт бы тебя побрал, – сказал Уффи, поворачиваясь лицом к стене.

– А что, в декабре можно купить клубнику?

– Конечно. У «Беллами» на Пиккадилли.

– Наверно, жутко дорогая? – спросил Мервин, опустив руку в карман и ощупывая один фунт два шиллинга и три пенса, на которые ему предстояло дотянуть до конца квартала и получения очередного пособия. – Стоит уйму денег?

– Вовсе нет. Дешевле некуда.

Мервин испустил вздох облегчения.

– По-моему, больше фунта за штуку мне платить не приходилось, ну, от силы тридцать шиллингов, – сказал Уффи. – На пятьдесят фунтов можно купить целую кучу.

Мервин испустил глухой стон.

– Не хрипи, – сказал Уффи. – А если не можешь, хрипи где-нибудь еще.

– Пятьдесят фунтов? – повторил Мервин.

– Пятьдесят… или сто, не помню точно. Это по части моего камердинера.

Мервин молча взирал на него, пытаясь решить, не наступил ли момент выпотрошить Уффи.

Когда дело шло о займах, сын моего кузена Мервин всегда отличался проницательностью и хладнокровием. Он умел прозревать будущее. Очень давно он заключил, что было бы глупо растранжиривать Уффи, перехватывая то десять шиллингов, то фунт. Предусмотрительный человек, считал он, имея в загашнике такого вот Уффи Проссера, бережет его, пока не возникнет ситуация для солидного потрошения типа «пришли, старина, с подателем сего двести фунтов, или моя голова ляжет в духовку газовой плиты с включенным газом». Годы и годы он приберегал Уффи для такой вот настоятельной необходимости.

И решить ему оставалось лишь вопрос о том, может ли возникнуть еще более настоятельная необходимость. Вот о чем он спрашивал себя.

Затем до него дошло, что Уффи не в том настроении. По оценке Мервина, если бы мать Уффи на цыпочках подошла к его изголовью и попыталась выцыганить у него всего пять шиллингов, Уффи восстал бы с одра и оглушил ее бутылкой с минеральной водой.

А потому с легким вздохом он отказался от этой мысли, выбрался вон из спальни, а затем вниз по лестнице на Пиккадилли.

* * *

Пиккадилли показалась Мервину паршивейшей улочкой. Она, поведал он мне, кишела людьми и всякими другими гнусностями. Некоторое время он брел по тротуару куда глаза глядят, а затем уголком одного обнаружил, что находится в присутствии плодов земных. Магазин по его правому борту ломился от них, и тут он убедился, что стоит перед витриной «Беллами».

Более того: в корзиночке посреди изобилия ваты и синей бумаги уютно угнездилась горка клубники.

И, глядя на нее, Мервин мало-помалу увидел, как все можно устроить с минимумом неудобств и максимумом выгоды для всех заинтересованных лиц. Его дядя Джозеф (по материнской линии) имел у «Беллами» открытый счет.

В следующий миг он уже влетел в дверь и начал переговоры с одной из тех несостоявшихся герцогинь, которые занимаются продажей фруктов в этом великолепном торговом заведении. Данная, сообщил мне Мервин, имела рост в шесть футов и смотрела на него с этой высоты большими надменными глазами, исполненными брезгливого презрения, а к тому же была от носа до кормы облачена в черный атлас. Мервин ощутил легкий озноб, но тем не менее приступил к исполнению своего замысла.

– Доброе утро, – сказал он, включил улыбку и тут же выключил, перехватив взгляд герцогини. – Вы продаете фрукты?

Ответь она «нет», он был бы, разумеется, полностью ошарашен. Но она воздержалась от «нет» и гордо наклонила голову.

– Та-ак, – сказала она с аристократическим прононсом.

– Я возьму вон ту корзиночку клубники в витрине.

– Та-ак.

Она протянула руку и начала упаковывать корзиночку. И словно бы без малейшего удовольствия. Когда она завязывала бант, то помрачнела еще больше. Мервин полагает, что в ее жизни имела место какая-то глубокая любовная трагедия.

– Пошлите их графу Болсаму, шестьдесят шесть А, Беркли-сквер, – сказал Мервин, имея в виду своего дядю Джозефа (по материнской линии).

– Та-ак.

– А впрочем, – сказал Мервин, – пожалуй, не стоит. Я захвачу ее с собой. Меньше хлопот. Давайте-ка ее мне, а счет пошлите лорду Болсаму.

Тут-то и был решающий момент (он же поворотный пункт) всего предприятия. И к большому огорчению Мервина, его предложение не было принято с той готовностью, на которую он рассчитывал. Он ждал любезной улыбки, вежливого наклона головы, а герцогиня посмотрела на него с сомнением:

– Ва-ам угодно доставить их са-амому?

– Та-ак, – ответил Мервин.

– Прошущения, – сказала герцогиня, внезапно исчезая.

Отсутствовала она недолго. Собственно говоря, Мервин, расхаживая в ожидании, только-только успел съесть три-четыре финика и зимнее яблоко, как она уже вновь почтила его своим присутствием. И теперь она излучала высокомерное неодобрение, как герцогиня, когда она обнаруживает половинку гусеницы в салате, поданном услужливым дворецким.

– Его сия-ательство уведомил меня, что клубники не зака-азывал.

– А?

– Я имела общение с его сия-ательством по телефону, и он поста-авил меня в известность, что клубники не зака-азывал.

У Мервина слегка подкосились колени, но он мужественно устоял.

– Да вы его не слушайте, – сказал он. – Он над вами подшутил. Большой любитель всяких розыгрышей. Веселый проказник, каких поискать, – школьник в годах. Разумеется, он зака-азывал клубнику. Он мне сам сказал. Я его племянник.

Отлично подано, решил он, но его слова, казалось, не возымели действия. Он покосился на лицо герцогини – оно дышало холодом, суровостью и надменностью. Тем не менее он беззаботно рассмеялся, просто показывая, насколько кристально он правдив, и ухватил корзиночку.

– Ха-ха-ха! – звонко докончил он и направился к двери аллюром, представлявшим нечто среднее между величавым шагом и стремительным галопом.

Но не успел он вырваться на простор, как герцогиня завизжала ему вслед.

– И-и-и-и, и-и-и-и, и-и-и-и! – вырвалось из ее уст.

Теперь вам следует вспомнить, что происходило все это около полудня, когда любой молодой человек предельно вял и слаб, а потребность в двенадцатичасовой взбодрительной дозе все больше и больше дает о себе знать, подтачивая его дух. Залей Мервин за воротник парочку стопок, он, без сомнения, встретил бы опасность лицом к лицу и вышел бы из положения с развернутыми знаменами. Он поднял бы брови. Он был бы небрежен и закурил бы сигару. Но, обрушившись на Мервина, пребывающего в состоянии упадка, этот визг полностью вывел его из равновесия.

Теперь герцогиня принялась вопить «Держи вора!», и Мервин поступил крайне безрассудно: вместо того чтобы, не теряя головы, небрежно сигануть в проезжающее такси, он совершил серьезный стратегический просчет – взял ноги в руки и припустил по Пиккадилли.

Естественно, ничего хорошего из этого не вышло. Восемьсот человек, возникнув неведомо откуда, жаждущими руками ухватили его за ворот и ремень брюк, и не успел он опомниться, как уже переводил дух в полицейском участке на Вайн-стрит.

Дальнейшее слилось в неясный туман. Участок внезапно сменился залом полицейского суда, и он увидел перед собой судью, который смахивал на филина с примесью хорька.

Затем последовал диалог, сохранившийся у него в памяти лишь отрывками.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Услышав крики «Держи вора!», ваша милость, и заметив, что обвиняемый бежит очень резво, я произвел задержание и отвел его в участок.

СУДЬЯ. И как он вел себя в участке?

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Вроде как безучастно, ваша милость.

СУДЬЯ. То есть соучастников его вы не задержали?

Смех в зале.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ. Выяснилось, что он пытался похитить клубнику.

СУДЬЯ. Но как будто остался на бобах?

Смех в зале.

Ну-с, молодой человек, что вы можете сказать в свое оправдание?

МЕРВИН. А… э… я…

СУДЬЯ. Именно вы. (Смех в зале, к которому присоединяется и его милость.) Десять фунтов штрафа или две недели заключения.

Ну, вы сами понимаете, как неприятно все это было сыну моего кузена. В чисто театральном смысле судья буквально согнал его со сцены, по-свински присвоив все выигрышные реплики и с самого начала заручившись симпатиями зрителей; а сверх всего этого подходил конец квартала, за душой у Мервина остались только фунт два шиллинга три пенса, и вдруг ему ставят ультиматум: либо десять фунтов на бочку, либо две недели в узилище.

Оставалось лишь одно. Его возвышенная душа восстала при мысли о пребывании в темнице целых две недели, а потому надо было безотлагательно раздобыть где-то десять фунтов. Раздобыть же он их мог, лишь воззвав к своему дяде, лорду Болсаму.

И он отправил гонца на Беркли-сквер с сообщением, что находится в тюрьме и уповает, что и его дядя тоже хорошо себя чувствует. Вскоре явился дворецкий с конвертом, содержавшим десять фунтов, Проклятие Болсамов, билет третьего класса до Болсам-Регис в Шропшире и приказом тотчас, едва с него собьют оковы, сесть на первый же поезд туда и оставаться в замке Болсам вплоть до дальнейших распоряжений.

Ибо в замке, сообщил дядя, прибегнув к великолепнейшей филиппике, даже прыщавый пучеглазый никчемный бездельник и болван, вроде его племянника, не сумеет натворить чего-нибудь и навлечь позор на родовое имя.

И в этом, сказал мне Мервин, содержалось немало здравого смысла. Замок Болсам, величественный памятник старины, расположен минимум в полудюжине миль от чего бы то ни было, и единственный случай, когда его обитатель умудрился навлечь позор на родовое имя, произошел в дни Эдуарда Исповедника: тогдашний граф Болсам заманил десяток соседних землевладельцев в пиршественный зал, посулив напоить их сыченым медом, а сам взял да и угостил всех и каждого своим верным боевым топором, а потом поотрубал им головы и – что было несколько вульгарным – насадил эти головы на острия вдоль внешней стены замка.

И Мервин отправился в Болсам-Регис, устроился под кровом замка и, как он рассказывал мне, вскоре обнаружил, что ему некуда девать время. Два-три дня он кое-как терпел монотонность своего существования, вырезая инициалы любимой девушки на древних вязах и окаймляя их контурами сердца. Но на третье утро, сломав свой бойскаутский перочинный нож, он лишился даже этого занятия. И чтобы как-то заполнить досуг, отправился угрюмо бродить по аркбутанам и бастионам, окончательно повесив нос на квинту.

Пошныряв туда-сюда в размышлениях о девице Кларисе, он оказался перед рядами теплиц. День был очень холодный, восточный ветер резал его, как ножом, и Мервин подумал, что не худо бы войти в первую из них и в тепле выкурить две, а то и три сигареты.

Но не успел он переступить порог теплицы, как был буквально окружен клубникой. Ягоды – десятки и десятки их – манили спелостью и сочностью. На мгновение, сообщил мне Мервин, ему померещилось, что произошло Божье чудо. Он смутно вспомнил, что вроде бы нечто подобное случилось с израильтянами в пустыне. Ну, напомнил он мне, они еще все нудили, как к месту пришелся бы кусочек манны, и какое безобразие, что манны у них нет, и, дескать, снабженцы работают из рук вон, и они не удивятся, если кто-то наверху здорово греет на этом руки, – а тут вдруг из голубого неба посыпалось столько манны, сколько они могли съесть, да еще осталось для завтрака на следующий день.

Ну, короче говоря, именно так в первые минуты радостного изумления Мервин оценил случившееся.

Затем он вспомнил, что его дядя всегда приглашает в замок гостей на Рождество, и эта клубника, без сомнения, должна будет занять почетное место на каком-нибудь грядущем рауте или ином святочном веселье.

Ну, после этого все стало проще простого. Поспешив назад в замок, Мервин вернулся с картонкой и, держа ухо востро, не раздадутся ли шаги старшего садовника, отобрал десятка два самых великолепных ягод, уложил их в картонку, снова забежал в замок, схватил железнодорожное расписание, обнаружил, что поезд на Лондон пройдет менее чем через час, переоделся в городской костюм, схватил цилиндр, позаимствовал велосипед мальчика при конюшне, помчался, крутя педали, на станцию и примерно четыре часа спустя поднимался на крыльцо дома Кларисы Моллеби на Итон-сквер с картонкой под мышкой.

Впрочем, нет. Картонки, собственно говоря, у него под мышкой не было, потому что он забыл ее в поезде. А в остальном он провернул это дело без сучка и без задоринки.

Трезвый здравый смысл отличает всех Муллинеров, включая и менее умственно одаренных членов семьи. Мервин мгновенно понял, что не добьется ничего особенно полезного, если позвонит в дверь и бросится в гостиную любимой девушки, крича: «Посмотри-ка, что я тебе привез!»

Но с другой стороны, что делать? Он чувствовал, что водоворот событий ему слегка не по плечу.

Однажды, сообщил он мне, его втянули в любительский спектакль на роль дворецкого. Роль его состояла из следующих реплик и действий:

Входит Джоркинс, неся на подносе телеграмму.

ДЖОРКИНС. Телеграмма, миледи.

Джоркинс уходит.

На премьере он с полным самообладанием вышел на сцену и, сказав: «Телеграмма, миледи», подал пустой поднос героине, которая твердо знала, что при виде телеграммы прижмет руку к сердцу, воскликнет: «Боже мой!», вскроет телеграмму, сомнет ее в нервных пальцах, а затем упадет в обморок, и потому очень изумилась, если не сказать – взволновалась.

И вот теперь Мервин ощутил то же, что ощутил тогда.

Тем не менее ему все-таки достало здравого смысла, чтобы найти выход. Раза два пройдясь взад и вперед по южной стороне Итон-сквер, он пришел – и, признаюсь, весьма находчиво – к выводу, что при таких катастрофических обстоятельствах помочь ему может только Уффи Проссер.

Примерно набросанный план действий, казалось, не мог дать осечки. Он пойдет к Уффи, которого, как я вам уже говорил, многие и многие годы приберегал на черный день, и одним внушительным жестом выдоит его на двадцать фунтов.

Естественно, при этом он потеряет внушительную сумму, так как всегда думал получить с Уффи минимум пятьдесят фунтов, но что поделать!

Оттуда к «Беллами» за клубникой. Его не особенно прельщала перспектива встречи с герцогиней в черном атласе, но, когда призывает любовь, приходится перешагивать и не через такое.

Уффи он застал дома и, не откладывая, принялся действовать согласно повестке дня.

– Привет, Уффи, старина! – сказал он. – Как поживаешь, Уффи, старина? Мне жутко нравится твой галстук. Галстук что надо. Ничего элегантнее не видел годы, и годы, и годы, и годы. Если бы я мог приобретать такие галстуки! Ну да, разумеется, у меня нет твоего изумительного вкуса. Что я всегда говорю про тебя, Уффи, старина, и всегда буду говорить, так это то, что ты обладаешь потрясающим flair[26]26
  Чутье (фр.).


[Закрыть] – практически гениальным, когда дело касается выбора галстуков. Конечно, не следует забывать, что на тебе все будет выглядеть великолепно, ведь у тебя такой чеканный, мужественный профиль. На днях я встретил одного человека, а он говорит: «Я и не знал, что Рональд Колман сейчас в Англии». А я сказал: «Его тут нет». А он сказал: «Но я же видел, как ты разговаривал с ним перед „Нализавшимся котенком”». А я сказал: «Это был не Рональд Колман. Это был мой старый друг – лучшего друга невозможно пожелать – это был Уффи Проссер». А он сказал: «Никогда еще не видел более поразительного сходства». А я сказал: «Да, сходство, бесспорно, имеется, только Уффи гораздо красивее». И тут он сказал: «Уффи Проссер? Тот самый Уффи Проссер, чье имя у всех на устах?» А я сказал: «Да, и я горжусь, что могу называть его своим другом. Не думаю, – сказал я, – что в Лондоне так гоняются за кем-нибудь еще. Герцогини соперничают из-за него, а если уж ты приглашаешь на обед принцессу, то необходимо прибавить: «Чтобы познакомиться с Уффи Проссером», не то она откажется. А вдобавок к тому, что он самый красивый и безупречно одетый мужчина в Лондоне, – объяснил я, – он еще славится блистательным остроумием и тонким – но всегда доброжелательным – умением срезать противника в споре. И несмотря на все это, он остается простым, скромным и искренним». Ты не одолжишь мне двадцать фунтов, Уффи, старина?

– Нет, – сказал Уффи Проссер.

Мервин побледнел.

– Что ты сказал?

– Я сказал «нет».

– Нет?

– Нет, черт подери! – твердо сказал Уффи.

Мервин ухватился за край каминной полки.

– Но, Уффи, старина, мне нужны деньги, нужны безотлагательно.

– А мне-то что?

Мервину представилось, что остается только одна надежда: поведать Уффи все. Откашлявшись, он начал с самого начала. Пламенными словами он живописал свою великую любовь и довел рассказ до той минуты, когда девушка сделала заказ на поставку клубники.

– Она, видимо, чокнутая, – сказал Уффи Проссер.

Мервин возразил со всем уважением, но твердо.

– Она не чокнутая, – сказал он. – Я с самого начала увидел, что это только доказывает духовность ее натуры. То есть устремление к недостижимому и все такое прочее, если ты понимаешь, о чем я. Однако, говоря проще и ближе к делу, она хочет клубники, и мне необходимо найти достаточно денег, чтобы она эту клубнику получила.

– Кто эта полоумная? – спросил Уффи.

Мервин объяснил и, казалось, произвел впечатление на Уффи.

– Я ее знаю. – Он поразмыслил. – Чертовски хорошенькая.

– Обворожительная, – поправил Мервин. – Какие глаза! Какие волосы!

– Угу.

– Какая фигура.

– Угу, – сказал Уффи, – я всегда ее считал одной из самых хорошеньких девчонок в Лондоне.

– Абсолютно, – сказал Мервин. – Ну так как же, старина? Ты одолжишь мне двадцать фунтов ей на клубнику?

– Нет, – сказал Уффи.

И сдвинуть его с этой позиции оказалось невозможным. Наконец Мервин сдался.

– Ну ладно, – сказал он. – Ладно. Не одолжишь, так не одолжишь. Но, Александер Проссер, – продолжал Мервин с гордым достоинством, – позволь мне сказать тебе кое-что. Я бы и ради спасения жизни не нацепил на себя омерзительную тряпку, которую ты носишь вместо галстука. Мне не нравится твой профиль. Волосы у тебя на макушке редеют. И я слышал, как парочка герцогинь на днях говорила, насколько жизнь в Лондоне омрачается тем, что невозможно устроить даже простенький званый завтрак без того, чтобы этот жуткий Проссер (я цитирую ее дословно) не вылез из своей щели и не втерся между гостями. Проссер, желаю тебе самого приятного дня!

Доблестные слова, бесспорно, но ведь, если взглянуть на дело прозаически, нельзя сказать, чтобы они ему так уж помогли. Когда первое упоение речью, в которой он высказал Уффи все, что думал о нем, поугасло, Мервин понял, что его тяжкое положение стало только еще более тяжким. Где мог он обрести помощь и утешение? Конечно, друзья у него есть. Однако лучшие из них в лучшем случае могли предложить рюмку-другую того или иного горячительного напитка или – изредка – пару фунтов, но какой от этого толк человеку, которому необходима по меньшей мере дюжина клубничин по фунту за штуку?

Невообразимо унылым представлялся мир злополучному сыну моего кузена, и брел он по Пиккадилли в самом мрачном расположении духа. Глядя на шныряющее мимо население столицы, ему, сообщил он мне, вдруг стало ясно, чем вдохновляются все эти большевистские типчики. Они обнаружили – вот как сейчас обнаружил он, – что все беды мира проистекают из сосредоточения наличности в недостойных руках, и поэтому она настоятельно требует справедливого перераспределения.

Там, вдруг осенило его, где замешаны деньги, ни личные достоинства, ни заслуги значения не имеют. Слишком уж часто на деньги накладываются лапы какого-нибудь прохиндея или каких-нибудь прохиндеев, а хороший, вполне заслуживающий золотого дождя человек стоит в стороне и облизывается. От вида всех этих дорогих автомобилей, по ватерлинию нагруженных раскормленными представителями мужского и женского полов в меховых манто и с двойными подбородками, у него, сообщил он мне, возникло желание немедленно купить красный галстук, парочку бомб и устроить социалистическую революцию. Окажись в эту минуту рядом с ним Сталин, Мервин не задумываясь пожал бы ему руку.

Разумеется, молодой человек в подобном настроении может сделать только одно. Мервин помчался в клуб и выпил подряд три мартини.

Лечение оказалось успешным, как всегда. Мало-помалу настроение беспощадного критицизма рассеялось, и на смену ему пришел согревающий душу оптимизм. Пока взбодрители омывали его гортань, Мервин сообразил, что еще не все потеряно. Он постиг, что не учел нежной ангельской жалости, неотъемлемо присущей Женщине.

Взять для примера рыцаря дней былых – вот что он имел в виду. Если бы рыцарь дней былых был послан благородной девицей на жутко рискованные поиски чего-нибудь там и он бы ради нее шел навстречу всяким гибельным опасностям, терпел превратности судьбы, доблестно противостоял драконам в черном атласе, чуть бы не угодил в узилище и еще то, се и это, так неужто благородная девица даст ему от ворот поворот только потому, что – если взглянуть на дело с дотошным педантизмом – он вернулся с пустыми руками?