Текст книги "Ангел бездны"

24

Будь даже ты преступнее всех людей, сумеешь пересечь океан зла на ладье Мудрости.

Бхагават-Гита IV-36

Верзила оглядывал их недоверчиво. Похотливые искорки вспыхивали в его темных глазах, когда он смотрел на Стеф. Куртка под мышкой оттопыривалась – наверняка пушка. Он шел к навесу тяжелым шагом. Пиб хотел спрятаться, но Стеф ухватила его за руку и принудила стоять на месте.

Уже давно рассвело, но полтора десятка человек, укрывшихся в вилле на ночь, все еще не выходили наружу. В еще тусклом свете были видны краснокирпичные стены и крыша, темно-зеленые кусты, беловато-серые дорожки, веселые пятна диких цветов.

– Вы двое, что вы здесь делаете?

– У нас сперли тачку, – ответила Стеф. – Мы искали, где переночевать.

Сторожевой пес, этот тип, короткая стрижка, низкий лоб, раздувающиеся ноздри, подозрительные глаза, приподнятая верхняя губа, острые клыки. С громадными кулачищами, торчащими из рукавов куртки, лучше было дела не иметь.

– Проблема в том, что отпустить я вас не могу…

– Почему? Мы не сделали ничего плохого.

– Вы плохо выбрали место и время. Вам не повезло.

Пиб метнул яростный взгляд на Стеф. Почему они не смылись, когда еще было можно? От ночных передвижений по парку зажиточной и уединенной виллы просто разило неприятностями. Но она, дура несчастная, увидела в этом знак неба, заявила, что в этом, возможно, решение их проблемы. Пуля в башку или в брюхо – это она называет решением проблемы? И вообще, проблема-то в чем?

– Почему? – не унималась Стеф. – Что здесь творится?

Верзила ухмыльнулся и сунул руку за пазуху. Усмешка застыла, когда он увидел направленный в лицо кольт Стеф. Скорость, с какой она извлекла пистолет из-под платья, ошеломила Пиба. Он появился у нее в руке словно по волшебству.

– Я задала тебе вопрос…

Верзила примирительно поднял руки.

– Спокойно, красотка. Не балуйся с этой штучкой. Сама не заметишь, как выстрелишь.

– Ты из меня дуру не делай! Я умею с ним обращаться. Оставляю тебе выбор между мгновенной смертью и долгой агонией. Пуля в сердце или пуля в живот.

Губы у верзилы дрогнули, лицо посерело.

– Ты, сучка, нас выслеживала? Я не знал, что легион теперь вербует девчонок. Убери свою игрушку. Если ты выстрелишь, будешь иметь дело с остальными.

– Мы из «подонков», не из легиона.

Верзила с явным облегчением покачал головой.

– Сразу надо было сказать! Мы в одной лодке.

– Минуту назад ты собирался нас прикончить!

– Ну, не мог же я наследить, оставив двух свидетелей. Теперь я знаю, что вы на нас не настучите. Эта вилла – база для отправки беженцев морем. В бухту за ними приходят корабли.

– Куда их везут?

– Куда они хотят, ясное дело! Исламские страны, Америка, Азия, Австралия… Зависит от них. Особенно от их финансовых возможностей.

– Те, что отправляются сегодня ночью, куда едут?

– Можно мне опустить руки?

Стеф в знак согласия мотнула головой.

– Это усамы, – продолжал верзила, растирая плечо. – Они хотели попасть в Турцию, но денег у них не хватило, и их высадят в Албании. Там они попробуют найти другую базу для отправки в Турцию. Хотя можно было бы и не суетиться: они метеки, и среди других метеков сойдут за своих.

Он расхохотался, довольный своей шуткой.

– Сколько за Албанию? – спросила Стеф.

От изумления верзила вытаращил глаза и сморщил лоб.

– Что вы забыли в Албании? Там же давнее гнездо усамов. Настоящая навозная куча.

– Сколько?

– Ну, не знаю. Что-нибудь порядка трех тысяч евро. С человека, ясное дело.

Сумма ошеломила Пиба. Он не считал, сколько забрал из кассы магазина готового платья, но денег требовалось явно больше. И потом, их собеседник прав: на кой черт им соваться в это осиное гнездо, Албанию? Он смутно помнил, что Европа аннексировала эту исламскую страну как раз перед войной. В качестве оправдания выдвинули военную безопасность. Та же история с Боснией и другими мусульманскими регионами Европы. Жителей не стали обращать в христианскую веру: их попросту истребили, имущество и землю конфисковали. На уроках истории открыто говорили о пакте ХОЕТ, христианском освоении европейских территорий. Пиб и его приятели пускали девчонкам пыль в глаза, выдумывая шуточки типа маньяк – бошняк, аллахсранец – албанец.

– А если я дам пять тысяч за нас обоих?

Верзила сделал вид, будто напряженно размышляет, но вспыхнувшие глаза показали, что он почуял выгодную сделку.

– Ну… не знаю, хватит ли пищи и воды на всех на этом корабле. И потом, я тут не один решаю. Мне надо переговорить с ребятами. Идите за мной.

Он повернулся на каблуках и пошел к вилле, двигаясь с видимой непринужденностью. Но можно было догадаться, как перекатываются мускулы спины под его курткой. Пиб выждал, пока он не отошел на несколько метров, и обернулся к Стеф:

– Откуда ты пять тысяч евро возьмешь?

– Я прошлась по всем магазинам отравленного города с моими монгольскими друзьями. Настоящая охота за деньгами.

– Почему ты мне не сказала?

– Ты никогда меня не спрашивал.

– Зачем нам тащиться в Албанию?

Стеф задрала подол и сунула пистолет за резинку чулка. Даже беглого взгляда на ляжки и бедра хватило, чтобы Пиб ощутил острое желание, поднимавшееся из нижней части живота.

– Нам останется только пересечь Болгарию, чтобы добраться до Карпат. В качестве поощрительной премии – небольшой круиз по Средиземному морю.

– Я этому типу не доверяю.

– Я тоже. Но ни он, ни его дружки не устоят перед искушением прикарманить пять тысяч евро. Разве я не говорила тебе, что мы нашли решение проблемы?

Она рассмеялась и, в свою очередь, пошла по усыпанной белым гравием дорожке, которая вела к входным дверям виллы.

В группе усамов было девять мужчин и четыре женщины в возрасте от двадцати до сорока лет. Хотя они были родом из разных стран Европы, все отлично говорили по-французски. Некоторым пришлось проделать долгий путь из северных частей континента и неоднократно менять проводников, каждый раз выплачивая непомерные суммы. Они продали все и забрали все сбережения ради этого последнего шанса на спасение. К примеру, один из них, по имени Мурад, потратил более тридцати тысяч евро, прежде чем добрался из Копенгагена – откуда началось его путешествие – до средиземноморского побережья. Теперь он пылал ненавистью к сволочам, которые воспользовались ситуацией, чтобы удвоить и утроить тарифы. Они ограбили его, эти люди без чести и совести, эти собаки. Он намеревался вступить в армию Великой Нации, вернуться завоевателем на ту землю, где родился и откуда вынужден был бежать, словно преступник. Он расплатится за все перенесенные унижения, он будет безжалостно истреблять христиан, которые откажутся принять истинную веру, он заставит этих высокомерных европейцев смотреть на него со страхом и смирением. А если армиям Пророка не удастся прорвать Восточный фронт, он станет добровольцем-смертником, которые просачиваются на вражескую территорию и взрывают себя в людном месте. У него не было никаких известий о жене и детях, помещенных в лагерь, он лишился семьи, надежды, будущего, лишился всего – кроме свирепого стремления соединиться со своими братьями на Востоке и воевать под знаменами единственного Бога. Его темные глаза сверкали жестким алмазным блеском.

Другие усамы слушали его со смирением, смешанным с отчаянием. Время от времени они одобряли его речи кивком головы или невнятным бормотанием. Все пережили нечто подобное. По закону почвы они должны были пользоваться такими же правами, как их христианские соплеменники, но Европа отреклась от них, предала их, стала травить – следствие подрывной работы, предпринятой против мусульманского мира в десятилетие, последовавшее за терактами 11 сентября 2001 года. Последний крестовый поход христианства. Цель архангела Михаила – тут все сплюнули с гримасой презрения – открыть иудео-христианам дорогу на Иерусалим, к гробнице Христа, затем, с помощью израильского государства, своего давнего союзника, захватить Аравийский полуостров, разрушить Мекку и другие священные исламские города, стереть с лица земли религию Пророка. Но Аллах – да славится имя Его – такого никогда не допустит.

Сидя в стороне, на плиточном полу гостиной, четыре женщины молчали, не вступая в беседу. Они не носили платков и лица не закрывали. Одетые по-европейски, они ничем не показывали ни согласия, ни неодобрения, но Пиб видел по их глазам, по выражению их лиц, что они не разделяют мыслей своих единоверцев-мужчин, что они пустились в путь только ради спасения жизни, что они не ждут лучшей доли по другую сторону Восточного фронта. Они улыбались ему, когда встречались с ним глазами, и в нежных складках их губ таилось больше обещаний, чем в яростных речах мужчин. Он вновь увидел маму на кухне их дома, со склоненной головой, с полузакрытыми глазами, стой невыразимой грустью, которая ощущалась в каждом ее движении. И он понял, что несчастье исходит не от ислама или христианства – виной всему люди, превращающие религии в безжалостные военные машины, виной всему недуг, разъедающий человечество с зари времен. Истиной не обладали ни христиане, ни усамы, следует просто бросить в огонь все религии, сжечь завистливых богов, сорвать ореол святости с земли и сутану со священников, развязать тюрбаны имамов, крикнуть каждому мужчине и каждой женщине, что ничего не надо воспринимать трагически, нужно полностью отдаться этой великолепной игре, которая называется…

Черт, вот он уже и думает, как Стеф.

Она угадала, что они найдут решение в этом жалком уголке побережья. Через три-четыре дня судно высадит их в Албании, это относительно надежный способ передвижения и существенный выигрыш во времени. Проводники взяли пять тысяч евро, как она и предполагала. Пиб опасался, что они избавятся от них, едва прикарманив деньги, но им стали раздавать спасательные жилеты.

– Зачем это? – спросил Мурад.

– Если корабль окружат военные патрульные катера, у вас не будет другого выхода, как прыгать за борт.

– И плыть до Албании?

Проводник пожал плечами.

– Корабль подберет вас, но вы прекрасно знали, что идете на риск.

– Каковы шансы напороться на патруль?

– Пятьдесят на пятьдесят. Есть также подводные лодки усамов. Они выходят из Черного моря через Босфор и топят все корабли без исключения.

– Если у нас только один шанс из двух уцелеть, вы должны вернуть нам половину денег!

Веселая улыбка осветила зловещее лицо вожака проводников, маленького брюнета, состоявшего из одних углов и страдающего тиком.

– Корабль подберет вас. Мы свою часть договора выполнили. Да и деньги ваши, потонете вы или перейдете фронт, вам уже не понадобятся.

– Где же он, ваш корабль?

– Возникли небольшие затруднения, скоро он подойдет.

После полудня сначала послышался рокот мотора, затем показался сам корабль. Небольшая, насквозь проржавевшая посудина – казалось невероятным, что она способна оставлять за собой такую ровную борозду. Проводник с бульдожьей мордой пришел за беженцами, которым незадолго до этого выдали пищу и воду. Пиб ничего не ел со вчерашнего дня и проглотил свои два сэндвича с такой жадностью, что едва не подавился. Он тут же пожалел о своей прожорливости: ощущения сытости не было, зато хлеб навалился на желудок, словно камень.

Беженцы спустились по тропинке в бухту, где они со Стеф купались. Судно стояло на якоре, и мотор работал вполсилы, с глухим урчанием. Маленький траулер, подлатанный на скорую руку, в очень скверном состоянии, на первый взгляд не способный вообще добраться до албанского побережья. Вожак проводников коротко переговорил с капитаном, мужчиной лет пятидесяти с обветренным лицом и взлохмаченными жирными волосами. Ветер относил звук голосов в сторону моря. Все надежды беженцев были заключены теперь в этой жалкой посудине. За четыре дня им, конечно, не миновать шторма. Капитан повернулся и уставился на Стеф похотливым взором. Проводник вручил ему пачку банкнот, он тщательно пересчитал их, затем сунул в карман матросской блузы и широким жестом подал сигнал всходить на борт.

Беженцы сгрудились на бывшей рыболовной палубе, на корме. Проводники стали подниматься по тропинке, не попрощавшись с ними и не пожелав им удачи.

– За тридцать евро они бы продали и мать с отцом, – бросил Мурад, указывая на три фигурки на скалах. – У них вместо сердца кошелек. Указы об изгнании европейских мусульман для них манна небесная.

Траулер со скрежетом снялся с якоря и двинулся в противоположную от заходящего солнца сторону. Силуэт капитана угадывался за грязными стеклами командирской рубки. Корабль насквозь провонял рыбой. Из двух труб вырывались клубы черного дыма с сильным душком мазута. Опершись о поручни, Пиб зачарованно смотрел на след, оставленный винтами.

– Ты в первый раз плывешь по морю, Пиб? – спросила Стеф.

Да, это было в первый раз.

Хотя почти тринадцать лет он жил всего в пятидесяти километрах от атлантического побережья, ему очень редко доводилось бывать на морских курортах. Господу не нравятся полуголые тела на песке, утверждали его родители. Доказательство: он карал их солнечными ударами и кожными болезнями. Однако они записали сына и дочь на плавательные курсы в местном муниципальном бассейне, потому что, хоть вода и не была естественной средой обитания человека, лучше все же уметь плавать. Он купался в Атлантическом океане, в его холодных сумрачных волнах, но в лодку не садился никогда. Как и в самолет. Превратности войны пригвоздили к земле европейское население, некогда столь жадное до путешествий, открывающих новые страны с улыбчивым климатом. Число коммерческих рейсов заметно сократилось после того, как несколько самолетов были сбиты исламистскими истребителями. Лучше дома места не найдешь, любил говорить папа. Пока однажды среди ночи чудо-бомба не обратила дом в пепел.

Берег скрылся из вида. Морской ветер относил в сторону рокот мотора, собирал облака над их головами, поднимал и раскручивал волны. Капитан вышел из рубки и крикнул, чтобы они надевали спасательные жилеты.

– Если качка усилится, советую спуститься в бывшую разделочную. Запах там нестерпимый, но это хоть какое-то укрытие. Иначе вас будет окатывать с ног до головы каждую секунду.

Продолжая говорить, он сверлил взглядом Стеф. Убедившись, что пассажиры правильно надели жилеты, он с особым вниманием осмотрел тесемки Стеф и вернулся в рубку, игриво взглянув на нее.

– Мне этот тип не нравится! – пробурчал Пиб.

– Неважно, нравится он тебе или нет, – сказала Стеф. – Главное то, что он доставит нас в Албанию.

– Мне на это плевать! Если он к тебе прикоснется, я его шлепну!

Она погладила его по щеке тыльной стороной ладони.

– Ты такой милый, когда ревнуешь, Пиб.

Едва стемнело, как разразился шторм, который словно ожидал наступления ночи.

25

Он никогда не доверял этому доктору, скверному христианину, отвратному типу, как говорил кюре.

В любом случае, врач, засевший в медвежьем углу вместо того, чтобы поселиться с комфортом в городе, по определению был весьма странным прихожанином, приспешником дьявола или атеизма, что, в сущности, одно и то же. Европа так и не смогла освободиться от этих демонов, столкнувших ее в преддверие ада.

Мерзавец-доктор предложил ему откосить от армии. Ему, который испытывал лишь одно страстное желание – защищать своего Бога и свою Отчизну. Ему, который уже в тринадцать лет пришел в местное отделение легиона и в течение трех лет лез на стену от нетерпения, пока ему не выдали дорожное предписание. Ему, который поклялся убить несколько сотен усамов и в ожидании отправки на фронт тренировался в семейном саду с отцовским охотничьим ружьем. Ему, который на своих картонных мишенях изобразил силуэты исламистских солдат.

Почтальон бросил, наконец, в ящик конверт с двумя серебристыми П. Уже несколько месяцев он каждое утро бегал проверять, не пришла ли повестка. Поскольку других врачей в округе не было, ему пришлось пройти медицинский осмотр у скверного христианина. Осмотрев горло, прослушав легкие и сердце, негодяй стал ощупывать его половые органы, словно барышник, проверяющий состояние быка-производителя.

– Все в порядке, – произнес доктор, моя руки. – Но если ты не хочешь на фронт, я могу тебе помочь.

Ему потребовалось пять-шесть секунд, прежде чем до него дошел смысл этих слов.

– Вы же сказали, что все в порядке?

Скверный христианин обернулся и уставился на него с грязной двусмысленной улыбкой. А вдруг слухи о нем и мамаше Бриан верны? И он взаправду спит с этой старой колдуньей, которую давно следовало бы сжечь?

– Ты абсолютно здоров, не беспокойся, но в медицинской справке можно написать что угодно…

– Вы что, хотите выдать мне липу?

Мерзавец развел руками и поднял глаза к небу. Лучше бы он туда не смотрел, нельзя безнаказанно бросать вызов Богу.

– Уж так сразу липа, что за громкие слова! Я готов помочь тебе, если ты не желаешь ехать за три тысячи километров, чтобы тебя там подстрелили, как кролика.

– Но я хочу на Восточный фронт! Я этого три года ждал!

Доктор попятился, пораженный внезапной резкостью его тона, сел за письменный стол и, не поднимая головы, быстро заполнил бланк.

– Ну, в конце концов, это твоя жизнь, – пробормотал он.

– Я не трусливая шавка, я хочу защищать свою страну, я не допущу, чтобы усамы вторглись в Европу.

Он отдал доктору двадцать пять евро за визит и с ухмылкой спросил:

– То, что рассказывают о вас с мамашей Бриан, это правда?

– А что рассказывают?

– Будто вы и мамаша Бриан, ну, в общем, балуетесь вместе…

Доктор вытаращил глаза и разинул рот, потом тихо рассмеялся. Неприятным, дьявольским смешком.

– Я и мамаша Бриан? Кто же до такой пакости додумался?

Вместо ответа он пожал плечами: ему совсем не хотелось раскрывать свои источники – собственную мать, которую просветил кюре, получивший информацию от одной прихожанки на исповеди. Сложив драгоценную справку, он сунул ее во внутренний карман пиджака и чуть ли не бегом покинул адское логово. Утром следующего дня он отправился на призывной пункт в Бурже, проведя последний вечер в кругу семьи. Родители, два брата и три сестры выказывали печаль, но одновременно гордились им. Он был старшим из детей, и ему надлежало подать пример, не допустить нашествия исламистских демонов на западные земли, защитить христианские ценности, спасти от гибели мать и сестренок, принять участие в возрождении великой Европы, которую предали американские союзники и разрушили транснациональные корпорации. Их последняя ночь была заполнена сладостями, вином, смехом и слезами. Он покинул дом на рассвете, не желая будить родителей, изнемогавших от горя и перепоя, прошагал около десяти километров, выбрав самый короткий путь к вокзалу, с ранцем за спиной и уже проклюнувшейся ностальгией.

На призывной пункт Буржа он явился, совершив путешествие по железной дороге, отмеченное двумя продолжительными остановками посреди пути: акт саботажа в одном случае, самоубийство – в другом. Инструкторы встретили его с братской, бодрящей сердечностью и велели ему подписать несколько бумаг, в содержание которых он не стал вникать. Выполнив все скучные административные формальности, он получил обмундирование – парадную форму и черный берет с нашивкой в виде серебристой пики, сапоги, нижнее белье, шинель, полевую форму, темно-коричневую с вкраплениями желтого и зеленого, каску, высокие башмаки на шнуровке, многофункциональный нож, пистолет, обоймы с белыми пулями, новенькую штурмовую винтовку, прямо чудесную, с серебристым прикладом. Сержант отвел его в казарму, где уже находилось около тридцати новобранцев, и показал предназначенное ему место на двухъярусной койке. В помещении царила вонь зверинца, забивающая невнятный запах влажных стен. Прежде здесь был хоспис, но десять лет назад легион отобрал здание для своих служебных надобностей.

– Инструктаж начнется через час, – пролаял сержант, – форма полевая, и здесь вам не курорт, и задницей придется шевелить, и времени не терять, потому что усамы каждый день отправляют на Восточный фронт тысячи фанатиков.

Он уложил ранец, натянул полевую форму, познакомился с соседом по нижней койке, парнишкой в слишком больших майке и трусах, что подчеркивало его худобу, бледность, уязвимость. Глаза – словно распахнутые в бледно-голубое небо окна, длинные черные кудри, девически нежные черты лица, молочно-белая кожа.

– Максимилиан. Я из Мулена в Алье. Повестку получил три дня назад. Родители ухватились за эту возможность избавиться от меня.

– Ты хочешь сказать, что не хотел ехать на Восточный фронт?

Максимилиан сел на край койки, чтобы просунуть ноги в штанины брезентовых брюк.

– А кто хочет ехать на Восточный фронт?

– Я, например! И все наши ровесники! Мы преградим путь усамам. Это наш долг!

Последние слова он выкрикнул. Многие другие новобранцы поддержали его одобрительным гулом и энергичными кивками.

– Если не мы, то кто же? – продолжал он, ободренный их реакцией. – Неужто старики, девчонки, гоголы?

Он сразу приравнял соседа по койке к доктору из своей деревни: эти двое нашли бы общий язык, один предложил бы липовую справку, а второй охотно бы взял. Как прикажете побеждать архангелу Михаилу с такими приспешниками ада?

– Европе не нужны старики, девчонки и гоголы, потому что в ней полно глупых индюков…

Он не понял смысла сказанных Максимилианом слов, но подозревал, что в них вряд ли прославляется любовь к Родине и доблесть легионеров.

– Почему родители хотели избавиться от тебя?

Максимилиан встал и на секунду замешкался с неподатливой молнией.

– Они не о таком сыне мечтали. Им надо было либо отречься от меня, либо отправить на Восточный фронт. Второе решение выглядело предпочтительнее. Более надежный способ.

– О каком же сыне они мечтали?

– Хорошем, здоровом, нормальном. Так мне кажется.

– А ты ненормальный?

– Во всяком случае, меня сочли достаточно нормальным, чтобы послать на фронт.

Приход сержанта прервал их разговор. Свирепо обматерив всех, кто еще не готов, Максимилиана в том числе, он построил новобранцев на тренировочном плацу – громадной площадке, где были мешки с песком, мишени, бункеры, стенки, ряды колючей проволоки. Обучение включало в себя несколько основных элементов, в частности, стрельбу из штурмовой винтовки и преодоление траншей в три или четыре метра глубиной. Раз тридцать они карабкались по почти отвесной стене, раз тридцать обходили плац беглым шагом, поражая движущиеся мишени, раз тридцать проползали под проволокой с длинными острыми колючками. Закончили они этот первый день, вымотавшись до предела, падая от смертельной усталости: легкие у них пылали, ноги гудели, локти и колени в ссадинах. Некоторые выблевали обед, мерзкую жратву с гнусным вином. К изумлению товарищей, Максимилиан не выказывал признаков усталости, он даже не запыхался. Прежде чем пойти в столовую, а затем в казарму, они с сержантом во главе отправились на политинформацию, проходившую в центральном бункере. Им показали репортажи корреспондентов европейского телевидения, сделанные в исламистских странах за несколько месяцев до начала войны. На экране происходили страшные, тяжелые сцены: ворам отрубали руки, женщин закапывали по плечи в землю и закидывали камнями, виновных в прелюбодеянии раздевали донага и секли на больших площадях, политических противников казнили, стреляя в затылок или отрубая голову саблей, пытали, кастрировали, разрубали на части западных заложников, тела которых отправляли на родину по кусочкам, топтали ногами американские и европейские флаги, швыряли в огонь Ветхий и Новый Заветы – и все это под аккомпанемент гипнотической, угнетающей музыки. Когда вспыхнул свет, усталость и уныние сменились в душах и сердцах новобранцев священной яростью.

– Надеюсь, теперь ты понял, за что будешь сражаться, – шепнул он на ухо Максимилиану, который сидел рядом с ним на грубой скамье в третьем ряду.

– Когда индюк достигает нужных размеров, его фаршируют. Перед тем как сунуть в духовку.

Ответы Максимилиана сбивали с толку и раздражали, как все недоступные его пониманию слова.

– Быть может, но если мы не сдержим натиск усамов, вся Европа будет в огне. В аду, я хочу сказать.

– Ты считаешь, мы сейчас не в аду?

– В Европе никому не отрубают рук, не закидывают камнями женщин, не вырывают кусачками яйца у мужчин, не посылают на родину разрезанные на мелкие части тела…

Максимилиан открыл было рот, чтобы ответить, но тут же раздумал, хотя его голубые глаза выражали явное несогласие. Как скрыть свои чувства человеку с таким ясным взором? Его глаза были увеличенным зеркалом души. После многочасовой тренировки лоб и шея у него пошли красными пятнами. Указательный палец застыл в скрюченном состоянии, словно на спусковом крючке винтовки. Щеки запылились, пряди волос выбились из-под каски – хрупкий ребенок в отцовском военном обмундировании.

В немногих, но убедительных словах сержант напомнил о необходимости защищать европейскую землю от исламистских демонов, раздал пачки сигарет с европейской атрибутикой и крыльями архангела, посоветовал не тянуть с отдыхом, поскольку завтрашний подъем назначен на четыре, ну, разумеется, утра. До завтрака трехчасовая тренировка, пятичасовая после дневной политинформации и обеда, еще одна пятичасовая – после вечерней политинформации и ужина.

– Живчики могут порезвиться, если хотят, но чтобы завтра все были бодрыми, никаких полусонных рож!

На блестящую остроту сержанта взвод ответил громовым хохотом, восхищенным свистом и одобрительными выкриками.

В последующие дни о мастурбации никто и не помышлял. Тренировки, призванные дать новобранцам представление о тяжкой реальности войны, продолжались с прежней интенсивностью, и после ужина они валились на койку, не имея сил принять душ и даже раздеться. Будущие легионеры учились без колебаний выполнять приказы офицеров в любое время, при любых обстоятельствах. Инструкторы будили их среди ночи, в два или в три часа, устраивали им полный кросс: через первую траншею, затопленную водой, где плавали мины, разрывающиеся белой краской, под шквальным огнем пулеметов, изрыгающих цветную краску, через лабиринт колючей проволоки с закамуфлированными ямами, через вторую траншею, усеянную острыми кольями, и наконец через деревянную ограду высотой в пять метров. В первый раз они закончили дистанцию, не сохранив строя, все были мокрые, грязные, вымазанные краской, расцарапанные проволокой и кольями. Офицеры дали им время выкурить сигарету, затем приказали стартовать заново и держаться вместе, чтобы самые быстрые поджидали самых медленных, а самые медленные старались не задерживать самых быстрых. После второго кросса им велели раздеться донага, выстирать обмундирование и белье в громадных бетонных баках с ледяной водой, надеть мокрое на себя и бежать по периметру плаца, пока все не высохнет. К этому добавились ночные дожди, и многие из них подхватили простуду, которую лечили обжигающим спиртным с медом. И речи быть не может, чтобы валяться в постели: усамы не станут спрашивать, больны вы или нет, они просто всадят нож вам в горло или в живот. Легионер должен быть готов к отпору в любом состоянии – с высокой температурой, раненый, больной, голодный, изнемогающий от усталости, сонный. От быстроты его реакции зависит жизнь товарищей, пехотного полка, легиона, всего населения Европы. Кроме того, им было запрещено писать родным, а письма, приходившие из дома, сжигались у них на глазах. Только оказавшись на Восточном фронте, они получат право узнавать новости о близких людях. Количество и качество пищи оставляли желать лучшего: проглотить ее удавалось, запивая вином, которое становилось все более и более кислым.

Максимилиан по-прежнему был для него загадкой: он не жаловался, не протестовал, но потемневшие глаза его заключали в себе, казалось, всю скорбь мира. Он был всегда в числе первых на тренировках, обладал явными способностями к стрельбе и демонстрировал лучшую форму, чем куда более крепкие новобранцы.

Порой, когда еще оставались силы, а казарму заполнял мощный дружный храп, он старался разговорить таинственного соседа с нижней койки.

– Мне не терпится попасть на Восточный фронт. Там будет не так хреново, как здесь, верно?

– Конечно, смерть не самое хреновое из решений!

– Чего ты мрачный такой… зачем сам себя заводишь? Я знаю ребят, которые там выжили. Может, они даже вернутся домой.

– Чтобы вернуться, надо вырваться.

– Я думаю, мы все же справимся с этими исламистскими монстрами.

– Монстры с обеих сторон фронта. Убив тех, кто перед нами, мы не освободимся от тех, кто прячется среди нас. В нас.

Еще одна фраза, от которой голова кругом идет. Быть может, он просто тронутый. Быть может, родители предпочли отправить его на фронт, а не в сумасшедший дом.

– А твои старики, они чем занимаются?

– Отец руководит одним из крупнейших в Европе военных заводов. Мамаша ни черта не делает, только омолаживается всеми средствами и портит кровь детям. Ты знаешь, что такое сиж?

– Ну да, силиконовая женщина, баба, которой хирурги ничего своего не оставили, все у нее в коллагене и силиконе. У тебя есть братья и сестры?

– Две сестры. Я их обожаю. Скучаю по ним. Как подумаю, что больше их не увижу…

Ему чудилось, что он угадывает за храпом будущих легионеров безмолвные рыдания Максимилиана.

Их подготовка близилась к концу. Продолжалась она всего пару недель. Осаждаемая все более многочисленной армией исламистов Европа не могла терять времени на качественное обучение своих солдат. Тщетно взывая о помощи к Соединенным Штатам Америки и не дождавшись ответа, она обратилась к двум великим азиатским державам – Индии и Китаю, которые, будучи слишком поглощены локальными конфликтами, отделывались вежливыми посулами. Это означало, что европейцы могли рассчитывать только на самих себя, на свое оружие, своих солдат, свои финансовые средства. Однако Восточный фронт поглотил уже несколько поколений молодых людей, что замедлило темпы производства на военных заводах.

– Как ты думаешь, почему они запретили контрацептивы? – сказал Максимилиан. – Они хотят, чтобы женщины непрерывно рожали ребятишек, глупых индюшат, которых откормят и отправят в Большую восточную печь.

Это была их предпоследняя ночь в Бурже. Они курили, растянувшись на койке и провожая глазами дымовые колечки. Через два дня они поедут в Париж и сядут там на специальный поезд, отправляющийся в Румынию. Через три дня они окажутся на фронте и узнают, что такое война. Шутки и бахвальство не могли скрыть серьезного выражения лиц и глаз.

– Да не индюки мы, черт возьми! – взвился он, поскольку совсем недавно, четыре дня назад, догадался, кого имеет в виду Максимилиан под этими глупыми птицами. – Мы парни, желающие защищать свою страну!