Текст книги "Возможная Россия. Русские эволюционеры"

Иван Михайлович Сеченов – эволюционер между небом и землей

Доказывать, что Сеченов – гений, все равно что убеждать кого-то в том, что вода мокрая. Не может не быть гениальным человек, если он одновременно: физиолог, просветитель, публицист, мыслитель-рационалист, создатель физиологической школы, ученый-энциклопедист, биолог-эволюционист, психолог, антрополог, анатом, гистолог, патолог, психофизиолог, физико-химик, эндокринолог, офтальмолог, гематолог, нарколог, гигиенист, культуролог, приборостроитель и военный инженер.

Это я всего лишь процитировал справочник.

Некоторые еще добавляют, что Сеченов был отличным математиком, причем «использовал в этой области тот подход, который был назван позднее кибернетикой». Именно поэтому его иногда величают «дедушкой» русской кибернетики. Поскольку с математикой у автора – не очень, остается просто поверить. Его же называют «провозвестником русского космизма». Сам он себя в данном случае не без иронии называл скромнее: даже не «дедушкой», а всего лишь «дядюшкой» этого самого «космизма».

А если к этому прибавить, что Салтыков-Щедрин считал Ивана Михайловича одним из основателей современного русского языка… Если знать, что драматург Островский, опираясь на психологические исследования ученого, написал труд «Актеры по Сеченову», в котором сумел отчасти предвосхитить систему Станиславского… Если вспомнить, что, по слухам, именно Сеченов послужил прототипом для «Отцов и детей» Тургенева и «Что делать?» Чернышевского… Если учесть, что именно он, замахнувшись на тайны человеческой души, стал «яблоком раздора» между верующими и «передовой» русской интеллигенцией, которая со времен Вольтера по преимуществу атеистка… Если…

Впрочем, полагаю, и так уже ясно: Иван Михайлович Сеченов – явление уникальное. К тому же понятие «эволюционер» к этому человеку применимо сразу в двух смыслах. С одной стороны, именно он познакомил русскую публику с эволюционными идеями Дарвина (жена перевела, а сам Иван Михайлович редактировал «Происхождение видов»). С другой, Сеченов двигал вперед не только науку, но и российское общество. Науку – в масштабах своего гения, а общество – в тех пределах, что ему позволяла власть.

Некоторые сравнивают Сеченова со знаменитым физиологом, физиком, врачом и философом Гельмгольцем, но, полагаю, это излишне. Сеченов – отдельная самодостаточная вершина, к тому же многогранностью своих способностей, как мы уже видели, Иван Михайлович превосходил немца.

Великие не обязательно вундеркинды. Еще в 1887 году шотландский писатель Сэмюэл Смайлс, пытавшийся разгадать секрет гениальности, выпустил интересную книгу «Жизнь и труд», где собрал биографии множества выдающихся личностей. Как выяснилось, все они в прокрустово ложе не влезают. Хотя бы потому, что кто-то из них, «выстреливая» в юности, потом доживал свой век, ничем не выделяясь. Кто-то, наоборот, только к старости дозревал до своего звездного часа, а кто-то с юных лет и до последнего вздоха одаривал мир гениальными идеями.

Иван Сеченов, родившийся от брака небогатого дворянина и крепостной, вундеркиндом тоже не был. Или просто стартовая позиция оказалась у него далеко не лучшей. На гимназию денег у семьи хватило лишь на старших детей, да и отец умер рано, поэтому он и получил в детстве лишь домашнее образование, которым руководила мать. Женщина, судя по воспоминаниям, умная, но не сильно образованная. Как писал в мемуарах сам Сеченов, отец после женитьбы отправил ее в монастырь на курсы, чтобы она обучилась грамоте и ведению домашнего хозяйства.

Да и выбор Главного инженерного училища, куда он поступил в 1848 году, был продиктован не столько интересами самого Сеченова, сколько экономическими причинами – там было дешевле учиться. Впрочем, туда же и, полагаю, по той же причине попало немало людей из разночинцев, завоевавших позже немалую известность: Федор Достоевский, писатель Дмитрий Григорович, герой Севастополя генерал Эдуард Тотлебен. Кстати, полученными в училище знаниями в полной мере воспользовался лишь последний, став военным инженером.

Сеченов учился в целом неплохо, а вот экзамены по фортификации и строительному искусству сдал неважно, потому и получил лишь звание прапорщика. Многие учились лучше и вышли из училища офицерами – поручиками. Тем не менее, зная будущую биографию Сеченова, можно утверждать, что и там он обучался не зря. Знание математики – оттуда. Умение конструировать – оттуда: некоторые приборы для научных исследований (например, так называемый кровяной насос), созданные позже Иваном Сеченовым, получили мировую известность.

Хотя прапорщик Сеченов и просился после училища на Кавказ, туда его (возможно, к счастью для науки) не пустили, а отправили в резервный саперный батальон, откуда через два года в скромном чине подпоручика он и вышел в отставку.

О том, почему вчерашний сапер вдруг заинтересовался медициной, история говорит смутно, некоторые указывают лишь на знакомство с неким врачом. Как бы то ни было, с отставки и начинается путь Ивана Сеченова в большую науку. Далее шли ступени, по которым он поднимался все выше и выше. Ступеней, если внимательно читать его биографию, множество.

К тому же, поступив вольнослушателем на медицинский факультет Московского университета, одной медициной он не ограничился, а по собственному желанию прослушал лекции по многим другим дисциплинам. С огромным интересом слушал, например, лекции известных историков Тимофея Грановского и Петра Кудрявцева, не говоря уже о других знаменитостях, которые преподавали в то время в университете. Так что объем знаний уже на первых курсах Сеченов приобрел огромный, что и сформировало в дальнейшем его энциклопедический взгляд на мир.

Особо интересовался психологией, которая в те времена входила как раздел в богословие. Так что и с теологией, и с философией Сеченов познакомился изрядно. И вопросами веры интересовался в будущем не меньше, чем устройством «мозговой машины» (выражение самого ученого) – души. Немалое влияние здесь на него оказали Гоголь и художник Александр Иванов – автор знаменитого «Явления Христа народу». Согласно одной из версий, позже Сеченов даже пытался «подтвердить учение Русской православной церкви о телесном воскрешении при втором пришествии Христа», опираясь на методы естествознания.

Вообще, отношения Ивана Михайловича – «дядюшки космизма» – с Господом дело сложнейшее и глубоко личное, поэтому ко всем попыткам атеистов зачислить Сеченова в свои ряды, а церковников перетянуть его на религиозное поле рекомендую относиться осторожно. Слишком много тут эмоционального противостояния между «передовой» русской интеллигенцией и властью, куда включаю и руководство РПЦ.

К тому же прав был Петр Капица, однажды заметивший, что всякий великий ученый по определению является инакомыслящим. Это в полной мере применимо и к Сеченову: он всегда был сам по себе, а не с теми или с другими. Недаром, определяя научный метод Сеченова, некоторые характеризовали его довольно необычно: «механицизмом, превращающимся в идеализм». Вот и решай тут, в какие ряды его записать.

После блестящей сдачи экзаменов в университете Сеченов отправляется за границу, чтобы заняться физиологией, к которой в этот момент он испытывал наибольший интерес. Перечисление тех зарубежных лабораторий и имен известных ученых, с которыми он работал, займет слишком много места, поэтому ограничимся списком городов: Берлин, Лейпциг, Вена, Гейдельберг. Там же близко сошелся с будущими российскими светилами науки – Андреем Бекетовым, Сергеем Боткиным, Дмитрием Менделеевым. И здесь обмен идеями, безусловно, обогатил.

При этом следует учесть, что везде, в какой бы из лабораторий мира не появлялся молодой еще Сеченов, в какую бы область его не заводило любопытство, он везде оставил свой след: что-то открыл, чему-то дал толчок или подсказал перспективное направление, по которому исследователям стоило двигаться дальше. Можно назвать это каким-то особым чутьем.

Впервые это чутье проявило себя уже в студенческие годы. Один из университетских профессоров – Федор Иноземцев – увлеченно разрабатывал гипотезу, утверждая, что известное всем заболевание – катар верхних дыхательных путей – вызывают раздражения нервной системы. А потому упорно поил всех своих пациентов нашатырем, как антикатаральной панацеей. Чем вызывал немало насмешек среди студентов: его даже прозвали Нашатырем. И только Сеченов увидел в этом не анекдот, а удивительное предвидение значения нервной системы в учении о болезнях. Так и появилась первая научная работа студента Сеченова «Влияют ли нервы на питание».

Из-за границы Сеченов вернулся не только обогатившись новыми знаниями, но и усвоив некоторые гуманистические идеи, которым потом не изменял до конца жизни. Так, например, Сеченов стал убежденным противником любых экспериментов на людях. Если же такие эксперименты были нужны, то Сеченов все проверял только на себе. Когда ему пришла в голову мысль научно изучить острое алкогольное опьянение, то этот человек, по характеру, между прочим, большой эстет, а потому любитель самых дорогих, изысканных вин, с отвращением глотал неразбавленный спирт. А однажды выпил даже колбу с туберкулезными палочками, чтобы доказать: только ослабленный организм подвержен этой инфекции – идею, которую потом развивал его друг и ученик Илья Мечников.

Стоит особо подчеркнуть, что сеченовское отвращение к экспериментам над человеком не ограничивалось наукой. Бесчеловечные, грубые методы ему были отвратительны везде, это касалось и общественной жизни. Самым вредным экспериментом над человеком Сеченов считал крепостное право. Но при этом ни тогдашнее увлечение интеллигенции революционной фразой, ни, тем более, народовольческий террор он, эволюционер, понимавший, что мир не может по чьему-то хотению мгновенно измениться, не поддерживал.

Вернулся Сеченов на родину также убежденным противником дискриминации женщин и сделал немало, чтобы в России высшее образование стало для них доступным. Он стал одним из основателей известных Бестужевских высших женских курсов, читал там лекции. А позднее преподавал на женских курсах при обществе учительниц и воспитательниц в Москве.

Известна история о том, какую роль Сеченов сыграл в судьбе двух девушек, которые захотели стать врачами. Поступить в университет они не могли, но с помощью Сеченова стали посещать лекции в Медико-хирургической академии. Более того, после этого Иван Михайлович дал обеим темы для научных исследований. И в конечном итоге обе ученицы под его руководством защитили в Цюрихе свои докторские диссертации. А одна из них – Мария Бокова – впоследствии стала женой Сеченова и его неизменной помощницей.

Уже первый курс лекций, прочитанный Иваном Сеченовым в Медико-хирургической академии после его возвращения на родину, – «О животном электричестве» – вызвал восхищение у одних и непомерное негодование у других. Эти лекции считали своим долгом посещать многие знаменитости, даже весьма далекие от естественных наук. Были среди них и Тургенев с Чернышевским.

Дальнейшие научные работы и лекции Сеченова привлекли к нему еще большее внимание. Академик Медико-хирургической академии Исидор даже обратился в Сенат с просьбой сослать Сеченова «для смирения и исправления» в Соловецкий монастырь «за предерзостное душепагубное и вредоносное учение».

Отвлекаться на выяснение отношений с Сенатом Сеченов не стал, он просто снова отправился за рубеж для работы там. А вернулся на родину с уже сложившейся теорией, которую и изложил в своей знаменитой работе «Рефлексы головного мозга». И если до этого Сеченов был хорошо известен лишь в научных кругах, то после публикации и связанного с ней скандала стал одним из известнейших людей в России.

И здесь реакция на главный труд Сеченова оказалась полярной, а противоречивых версий вокруг самого скандала до сих пор хватает. Сама работа сторонника дарвинизма, где он попытался объяснить феномен души функционированием некой «мозговой машины», не оставила равнодушным никого. Пересказать сложнейший труд в двух словах не получится. Поэтому, чтобы чего-то не перепутать, просто процитирую одно из ученых объяснений этой работы.

Итак, Сеченов «обосновал рефлекторную природу бессознательной деятельности и привел аргументы в пользу аналогичной природы сознательной, предположив, что в основе всех психических явлений лежат физиологические процессы, которые могут быть изучены объективными методами и которые определяются взаимодействием клеток, организмов и популяций с внешней (основной биологический закон Рулье – Сеченова) и внутренней средой».

Если кто-то что-то не понял, претензии не ко мне. Но что удивительно: тогда, после публикации работы, все считали, что прекрасно поняли ее. Атеисты восторженно констатировали, что развенчан миф о существования Бога, а большинство верующих увидело в работе лишь одно святотатство и язвительно издевалось над ученым, который «сумел разобраться с душой», ставя свои опыты на лягушках.

Разумеется, будущая наука теорию Сеченова подкорректировала, а с душой не могут толком разобраться и нынешние исследователи, но в самой работе, как и в большинстве других трудов Ивана Михайловича, были расставлены вешки для дальнейшего продвижения по пути изучения нервной системы человека и его психики.

Первоначально цензор, поддержанный Министерством внутренних дел, работу к публикации запретил. Во-первых, как им показалось, по причине подрыва православия. А во-вторых, в Сеченове почему-то увидели вдохновителя всех русских нигилистов и народников, которые, разумеется, почти поголовно были атеистами. К тому же дата публикации неудачно совпала с покушением на Александра II революционера-террориста Каракозова, а в первые дни после таких событий власть всегда смотрит на всех особенно подозрительно. Даже в суд на Сеченова собирались подать.

Тем не менее спустя некоторое время публикацию неожиданно разрешили. Оппозиция объяснила этот шаг, исходя из своей обычной логики: власть сдала назад, потому что испугалась общественного мнения в России и за рубежом. А затем попыталась вылепить из Сеченова очередного «борца с режимом». Что же касается власти, то она заявила, что не видит в работах Ивана Сеченова ничего, что бы противоречило православию. Более того, цензор и министр внутренних дел за излишнее рвение получили по выговору.

Сколько лет прошло, а вокруг Сеченова и его работы идут все те же споры. Для атеистов он кумир, потрясший религиозные основы, а для многих православных авторитетов великий ученый, ничем не провинившийся перед Богом и церковью. Скажем, епископ Лука Войно-Ясенецкий, кстати сам известный ученый и врач-хирург (канонизированный РПЦ в сонме новомучеников), считал, что теории Сеченова и его последователя Ивана Павлова о центральной нервной системе целиком соответствуют православному вероучению.

Ничуть не тревожит умных (подчеркну) верующих и служителей церкви и сеченовский дарвинизм. Вот что говорил известный богослов протоиерей Александр Мень: «Задолго до Дарвина в христианской мысли уже высказывалось такое понимание библейского сказания. В 1816 году митрополит Филарет отмечал важность того, что в Книге Бытия человек создан „не единократным действием, но постепенным образованием“. А во второй половине прошлого века известный русский подвижник епископ Феофан писал в связи с этим: „Было животное в образе человека, с душою животного. Потом Бог вдунул в него дух Свой – и из животного стал человек“».

Напоминают богословы и об «относительности» постулата, что Господь сотворил мир за шесть дней, поскольку, как говорили еще Отцы Церкви: «У Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день». Если точно, это цитата из Второго соборного послания святого апостола Петра. Впрочем, и это все-таки не математическая формула, а скорее метафора. Следовательно, один день может быть равен и сотне тысяч лет или миллиону. А при таком толковании Библии не так уж сложно найти время и на дарвиновскую эволюцию.

Наконец, те же церковные авторитеты считали седьмой «день» мира продолжающимся и поныне.

На замечательном портрете Сеченова кисти Ильи Репина – усталый человек с мудрыми глазами. О чем он думал? Возможно, как раз об этом – о «седьмом дне» творения. Как писал Иван Михайлович: «Только при развитом мной воззрении на действия человека в последнем возможна высочайшая из добродетелей человеческих – всепрощающая любовь, то есть полное снисхождение к своему ближнему».

Как считал Сеченов, свобода воли проявляется целенаправленным изменением каждым отдельным человеком своей внешней и внутренней среды. А задача общества – не мешать личности становиться таким рыцарем.

Слово «рыцарь» не мое – сеченовское. Естествоиспытатель и рыцарь одновременно. Обитавший, похоже, где-то между землей и небом.

Петр Аркадьевич Столыпин – эволюционер на страже империи

Петром Столыпиным одни восхищались, другие его ненавидели. Иначе и быть не могло, если человек попадает на пост премьера в переломный момент истории. Да еще пытается крушение империи, о чем мечтали одни и чего панически боялись другие, остановить.

Его слова: «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия» – никак не желают уходить в прошлое, хотя на календаре сменился не только век, но и тысячелетие. Поэтому о нем спорили и спорят до сих пор, одни упирая на «столыпинский галстук», другие на «столыпинские реформы».

На посту премьера Столыпин стал преемником Сергея Витте. Затесавшегося между ними на пару месяцев Горемыкина в ту пору никто даже запомнить не успел. Яркая фамилия Ивана Логгиновича, как своего рода предчувствие надвигающейся беды, зазвучала лишь в более поздний, предреволюционный период, когда он снова возглавил еле стоявшее уже на ногах правительство.

Октябрьский Манифест Витте революцию в России лишь притушил, но не погасил, так что Столыпин был призван завершить начатое дело. Оба были прагматиками, оба понимали, что чрезвычайную ситуацию одними увещеваниями не разрешить, оба ставили на реформы, но не считали возможным проводить их в стране, охваченной хаосом, поэтому сочетание срочных преобразований и силовых мер было просто неизбежно.

Разница заключалась в том, что Столыпину история оставила меньше времени. В отличие от Витте, Петр Столыпин не мог уже удовлетвориться «таблеткой-транквилизатором», вроде Манифеста 17 октября, – он выводил страну из жесточайшего припадка. Там, где премьер Витте мог позволить себе компромисс, премьер Столыпин уже не мог. Там, где реформатор Витте делал шаг, реформатору Столыпину приходилось делать десять. Но направление движения было тем же самым.

Более того, на само решение проблемы, то есть на возможность излечения империи, оба эволюционера смотрели одинаково: надо было завершить процесс освобождения русского крестьянина, начатый еще Александром II. Крепостное право отменено, а гнет русской общины – нет. Не говоря уже о скудном клочке земли, которую крестьянин получил при отмене крепостного права. Следовательно, простой земледелец так и не получил ни подлинной свободы, ни шанса стать на ноги и превратиться в самостоятельного хозяина. А появление крепкого хозяина на земле сводило шансы на революционный взрыв в аграрной еще России практически к нулю.

Все это обсуждалось еще при Царе-Освободителе, и есть свидетельства, что государь прекрасно понимал эту проблему. Просто на тот момент большего даже император сделать не мог: речь все-таки шла о крестьянской реформе, а не о крестьянской революции. А значит, компромисс с помещиком был на тот момент неизбежен.

Немало над этим же вопросом потрудились и специальные комиссии, созданные Витте. Два года, например, проработало «Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности». Но и при нем дальше дискуссий дело не пошло. Петр Столыпин взялся за решение проблемы практически.

Правда, как доказали дальнейшие события, время было уже упущено. В 1920 году один из ближайших помощников реформатора Александр Кривошеин уже в эмиграции с горечью констатировал: «Трагедия России в том, что к землеустройству не приступили сразу же после Освобождения… Если Западная Европа, треща и разваливаясь, еще обошлась без большевизма (и обойдется), то потому, что земельный быт французского, немецкого, английского, итальянского фермера давно устроен».

Некоторые считают, что к реформе Столыпина подтолкнул прусский опыт. Об этом, например, писала в воспоминаниях его дочь Мария. Одно из имений Столыпиных находилось недалеко от Пруссии, премьер часто там бывал и мог сравнить положение русского и прусского крестьянина. Не исключено. Во всяком случае, прусский закон 1821 года, а Столыпин о нем наверняка знал, устанавливал: «Принимается без доказательств, что всякий раздел общих угодий служит благу земельной культуры».

На свой личный вклад в дело аграрной реформы претендовал и бывший министр иностранных дел Из-вольский: «С особым удовольствием я наблюдал, что Столыпин, несмотря на привязанность ко многим славянофильским теориям, все более и более склоняется к уничтожению общинного владения и к установлению мелкой индивидуальной собственности для крестьян. Чтобы убедить его еще больше, я показал ему интересную работу по истории аграрных реформ в Европе».

На мой взгляд, искать какой-то один западный источник, послуживший Столыпину примером, – дело бесперспективное. Правильнее говорить о западном опыте в целом. Но и это не совсем точно. Премьер изучал все, что мог найти по этому вопросу, но прежде всего, конечно, обращался к российским наработкам. Ну а сколько в России спорили по поводу крестьянской общины, хорошо известно. Так что Столыпину было где черпать информацию для размышления и помимо Извольского.

Да и начал размышлять на эту тему Петр Аркадьевич задолго до того, как стал премьером. Будучи еще саратовским губернатором, он писал царю: «Существует непреодолимое препятствие к обогащению, к улучшению быта крестьянского населения… Доискиваясь причины этого зла, нельзя не остановиться на всепоглощающем влиянии на весь уклад сельской крестьянской жизни общинного владения землей… Естественным противовесом общинному началу является единоличная собственность. Она же служит залогом порядка, так как мелкий собственник представляет из себя ячейку, на которой покоится устойчивый порядок в государстве».

Таким образом, свою принципиальную позицию по этому вопросу Столыпин определил давно. Здесь было, по его мнению, главное, что необходимо для России: твердый порядок и реальный путь к обогащению крестьянина.

Заслуга Столыпина тем больше, что он пошел на реформу, несмотря на яростное противодействие со стороны самых разных политических сил и авторитетных в России личностей. Чего стоит, например, следующее письмо, написанное премьеру Толстым, который, как известно, относился к русской общине трепетно: «Не могу понять того ослепления, при котором вы можете продолжать ужасную деятельность – деятельность, угрожающую вашему материальному благу (потому что вас каждую минуту хотят и могут убить), губящую ваше доброе имя».

Кстати, здесь два великих русских писателя – Лев Николаевич и Федор Михайлович – не сходились категорически. Достоевский писал: «Если хотите переродить человечество к лучшему, почти что из зверей наделать людей, то наделите их землею – и достигнете цели».

Спорили и русские социалисты. Они оказались в довольно сложном положении, что хорошо видно из признания известного в те времена марксиста Череванина: «Успехом среди части марксистов пользуются аграрные мероприятия господина Столыпина… То, что эти мероприятия исходят от представителя реакции и даже вводятся с реакционными целями, вносит, несомненно, диссонанс в это сочувствие и делает несколько неприличным и неудобным публичное его заявление».

Ленин, невзирая на «приличия», высказался куда более определенно: «Это – откровенно помещичья программа. Но можно ли сказать, что она реакционна в экономическом смысле? Ни в коем случае… Это законодательство, несомненно, прогрессивно в научно-экономическом смысле».

Иначе говоря, в России началась гонка, от которой зависела ее судьба. Если Столыпин сумеет и успеет провести свои реформы вовремя, империя «сменит кожу» и выживет. Не сумеет или не успеет Столыпин осуществить задуманное до новой революционной ситуации – империи конец.

То, что крушение империи – это на самом деле кровавая баня, многие, и совсем неглупые люди, даже не помышляли. В России идет динамитная война (только на премьера совершено больше десятка покушений, после взрыва инвалидом стала его дочь), но старейший кадет Петрункевич заявляет о невозможности для либералов осудить террор, ибо это будет «моральной гибелью партии».

Революционные болтуны были тогда в моде и гнездились повсюду: в Думе, в прессе, в университетах, в кругах либерально настроенной интеллигенции. В плане критики самодержавия многие из них были, безусловно, правы, но вот о последствиях обрушения здания, в котором они сами жили, не думали. О заводах и марксистских кружках не говорю: здесь не болтали, а готовились повторить баррикадный 1905 год.

Петр Столыпин стал для России антиподом Маркса, противопоставив революционному пути свой эволюционный. Более того, Столыпин даже выиграл сражение. Его аграрная реформа дала результаты, а жесткие полицейские меры позволили временно приглушить революцию. Он, правда, проиграл войну, но поистине непобедимому противнику – богу времени Хрону. Благодаря усилиям Столыпина в России появился крепкий крестьянин, а освоению Сибири, куда двинулись многие переселенцы, был дан мощный импульс.

О блестящих результатах столыпинских преобразований свидетельствовали многие иностранные специалисты. Германская правительственная комиссия во главе с профессором Аугагеном, посетившая Россию накануне войны в 1914 году, сделала тревожный для Вильгельма II вывод о том, что по завершении земельной реформы в России война с русскими будет не под силу никому. Но еще более примечательны слова немецкого ученого Прейера, изучавшего русскую деревню до и после реформы: «Русский самостоятельный крестьянин из фаталиста все более превращается в предприимчивого земледельца – европейца. Этот процесс идет медленно, но безостановочно».

Все верно, кроме одного: на самом деле русские шли вперед фантастически быстро. Просто слишком поздно начали. Поэтому мировая война и большевики сумели процесс остановить. Трансформация русского крестьянина в европейца была вновь отложена, а предприимчивость на десятилетия снова объявлена смертным грехом.

Слово «империя» со временем стало чуть ли не ругательным. Причем обычно обыватель, используя его, не очень задумывается об историческом контексте, легко смешивая день сегодняшний и вчерашний. Что по меньшей мере нелепо. Я уж не говорю о том, что при таком бездумном подходе он совершенно несправедливо обижает своих предков.

Российская империя была не хуже и не лучше других империй. Ее строили, защищали, раздвигали ее пределы, и за нее погибали империалисты, а ими сотни лет, за редким исключением, были все русские люди. Они любили свою империю, искренне полагая, что это единственно возможная и даже оптимальная для России политическая конструкция. В истории Российской империи есть много героических и славных страниц в начале и середине пути, а затем ряд весьма сомнительных страниц – в конце. И в этом Россия не оригинальна, каждая из империй имела свой срок жизни, пору расцвета и зрелости, упадка и старческого бессилия.

Русским нечего стыдиться ни того, что они были империалистами, ни того, что они свою империю потеряли. Во всяком случае, не больше, чем британцам, немцам, французам, испанцам, австрийцам. Всем им, так же как и русским, их имперское прошлое было продиктовано судьбой, геополитическими факторами, национальным характером – тем, с чем бороться абсолютно бесполезно.

Когда Российская империя рухнула, этот факт больно ранил чувства многих русских. Много позже, как де-жавю, этот феномен вернулся в Россию после распада СССР. И сейчас еще миллионы людей испытывают щемящую ностальгию по прошлому, находя в нем далеко не только дурное. Это уже вторая «ломка», которую переживают русские за столетие, избавляясь от имперского менталитета.

И здесь ничего постыдного нет. Не менее болезненно проходил этот процесс и у других европейских народов. Вспомним хотя бы, как болезненно переживала потерю Алжира – по историческим меркам относительно недавно – Франция. Или как до сих пор держатся за остатки своих имперских владений – Фолклендские (Мальвин-ские) острова и Гибралтар – англичане.

Писатель-эмигрант Иван Солоневич однажды написал: «На образцах Сцевол, Сципионов, Цицеронов и Цезарей воспитывались целые поколения современного культурного человечества… Более или менее на наших глазах стала строиться Британская империя, и мы, при всяких там подозрениях по адресу „коварного Альбиона“, относились весьма почтительно, чтобы не сказать сочувственно, к государственной мудрости британцев.

Мы, к сожалению, „своею собственной рукой“ помогли построить Германскую империю, и нам во всех наших гимназиях и университетах тыкали в нос Гегелей, Клаузевицев, Круппов – германскую философию, германскую стратегию и паче всего германскую организацию… Очень много русских образованных людей сочувствовали и наполеоновской империи…

Русская интеллигенция… относилась в общем сочувственно ко всяким империям, кроме нашей собственной. Я отношусь так же сочувственно ко всяким империям, но в особенности к нашей собственной».

Вот и Петр Столыпин был одним из самых убежденных русских империалистов, что ни в малейшей степени не преуменьшает его заслуг реформатора и эволюционера. И он, сочувствуя «всяким империям», в особенности любил «свою собственную».

Один из биографов Столыпина справедливо называет своего героя «последним римлянином» Российской империи. Он действительно стал последним премьером царской России, попытавшимся спасти страну, когда она находилась уже на краю пропасти. Шансы на успех были призрачными, а гибель от руки экстремистов почти неизбежной, так что по духу этот гражданский подвиг и вправду воскрешает память о великом Риме.

Столыпин и пал, как положено последнему римлянину, на своем посту, расстрелянный в 1911 году в упор террористом. После отставки Витте и гибели Столыпина рядом с Николаем II вплоть до его отречения в феврале 1917 года уже не появится ни одной значимой политической фигуры.

Говорят, что, зная о неизбежном покушении, Петр Аркадьевич постоянно носил в портфеле железную пластину, чтобы защититься от пули портфелем, как щитом. Не помогло, да и не могло помочь. Уж очень неравным был поединок премьера с революцией и безумно жаждавшей ее разношерстной людской толпой.