Текст книги "Возможная Россия. Русские эволюционеры"

Александр Михайлович Горчаков – канцлер, сделавший русский МИД русским

После поражения в Крымской войне 1853–1856 годов перед Россией и молодым императором Александром II, который поднялся на трон после смерти отца, в самом конце катастрофы, стояло множество сложнейших проблем. В глубоких реформах нуждалась не только сама империя. После конфронтации практически со всей Европой не менее сложным оказалось ее международное положение.

Тогдашний глава российского МИДа, доставшийся новому императору в наследство, граф Карл фон Нессельроде в своей записке государю назвал положение России «неопределенным», хотя, конечно, все было гораздо хуже. Испорченные отношения со всеми крупнейшими европейскими столицами, а главное, подписанный под давлением победителей унизительный для русских Парижский мир. России запрещалось даже иметь на Черном море военный флот. Потерянный Севастополь, правда, вернули.

Однако из этого «неопределенного» положения страну выводил уже не Нессельроде, а новый глава внешнеполитического ведомства – выдающийся русский дипломат, последний канцлер Российской империи князь Александр Горчаков.

О князе Александре Горчакове русские историки отзываются по-доброму, он действительно сделал для России очень много, за редким исключением весьма успешно отстаивая российские интересы на дипломатической арене. Понятную симпатию у любого порядочного человека Горчаков всегда вызывал и своим независимым характером, что являлось редкостью, тем более среди дипломатов, по роду своей деятельности склонных к гибкости и компромиссам.

Вместе с тем особая симпатия к Горчакову диктовалась еще одним важным обстоятельством: в ту пору он был единственным русским, сумевшим подняться на самую вершину внешнеполитического ведомства Российской империи. Так уж получалось, что не вполне русские по крови российские монархи доверяли это важнейшее направление государственной деятельности, как правило, таким же не очень русским министрам.

Традиционно стратегический внешнеполитический курс Российской империи определяло первое лицо государства, но в ходе черновой дипломатической работы сама доктрина, одобренная высшим руководством, обычно подвергалась порой существенным изменениям, и роль министра иностранных дел, да и ключевых послов, была очень велика.

Именно поэтому к тогдашнему понятию «русская внешняя политика» во многом применимы те же самые оговорки, что и к понятию «русский царизм», в котором после смерти прямых потомков Петра I преобладала иностранная кровь.

Может быть, даже с бо́льшим основанием. Российские монархи (за исключением Петра III), в меру своего понимания и способностей, старались все же отстаивать интересы своей империи, в то время как политика министров иностранных дел и отдельных послов была сильнее подвержена влиянию извне.

Поляк Адам Чарторыйский, одно время (в царствование Александра I) отвечавший за иностранные дела, не скрывая своих симпатий, отстаивал на посту русского министра польские интересы. Не случайно во время восстания 1830 года бывший глава российского МИДа занял пост президента мятежного польского сената и национального правительства Польши, а после поражения восставших уехал в эмиграцию.

Грек граф Иоанн Каподистрия, курировавший в МИДе отношения России с восточными странами, включая Турцию, в свою очередь делал все, чтобы с помощью русских защитить своих собратьев. Желание понятное, но и он на первое место ставил не российские интересы. Не удивительно поэтому, что именно Каподистрия позже стал правителем Греции.

Карл Нессельроде, принадлежавший к древнему германскому дворянскому роду, известен тем, что находился под полным влиянием австрийского министра иностранных дел князя Клеменса фон Меттерниха, усвоил все его взгляды, симпатии и антипатии, что в немалой степени играло на руку Вене. Там лишь огорчались иногда нерешительности Нессельроде, который, будучи по должности в русском МИДе главным (он тогда отвечал за отношения с западными странами), не всегда мог в полной мере противостоять влиянию грека Каподистрии. На одном из международных конгрессов разочарованный Меттерних даже с горечью заметил: «Как жаль, что Нессельроде так стушевывается!»

Чтобы помочь своему протеже, австрийцы постоянно интриговали против Каподистрии и в конце концов, в 1822 году, все-таки добились его отставки. С этого момента Нессельроде действовал в русском МИДе, имея полную свободу рук.

Как пишет историк Сергей Татищев, во времена руководства МИДом Нессельроде: «Не осталось ни одного русского человека на должностях послов при дворах великих держав. Все они были представлены исключительно немцам, наводнившим как Коллегию иностранных дел, так и канцелярии посольств и миссий. Талантливые молодые дипломаты русского происхождения один за другим удалялись из ведомства, в котором инородцам отдавалось явное пред ними предпочтение… а если кто из русских и остался, то, подобно Горчакову, обрекался на занятие в продолжение многих лет второстепенных должностей».

Между тем Александр Горчаков был не просто русским, но принадлежал к княжескому роду Рюриковичей. К тому же учился в знаменитом Царскосельском лицее (кстати, закончил с золотой медалью), откуда вышло немало вольнодумцев, так что независимости его суждений и твердому характеру удивляться не приходится. Удивляет другое – что Горчаков сумел все-таки подняться по служебной лестнице так высоко.

Современник дипломата князь Иван Михайлович Долгоруков писал о Горчакове: «Надобно отдать справедливость, что он, отменно вежливый и любезный со всеми без различия, никогда не льстил временщикам, всегда, и в вёдро и в бурю, держал себя самым приличным образом, совершенно как европейский вельможа, и вообще снабжен от природы хребтом весьма не гибким, вещь редкая в Санкт-Петербурге».

Карьера потомка Рюриковичей шла неровно, поскольку на нее постоянно влияли две противоборствующие силы: с одной стороны, блестящие способности князя, а с другой – его нежелание гнуть спину перед начальством. Его то награждали, то понижали в должности. Подавал Горчаков неоднократно и в отставку, так что на вершину князь поднялся довольно извилистым путем.

Занимая уже высокий пост советника в Лондоне, Горчаков, выведенный из терпения бездеятельностью и ограниченностью посла России Ливена, имел неосторожность признаться одному из знакомых, насколько это невыносимо – «быть живым, привязанным к трупу». «Труп», узнав о подобной оценке, тут же ожил и, проявив немалую активность, добился отправки Горчакова в Рим с понижением в должности.

Широкую известность приобрела и размолвка Горчакова с шефом жандармов графом Бенкендорфом. Сам князь уже в старости так рассказывал эту историю: «Я не пользовался благоволением императора Николая Павловича… Любопытно, что этому способствовал один ничтожный случай, который, однако, в среде лиц, окружавших государя, составил мне известность либерала, известность, для того времени весьма печальную. Как-то однажды в небольшой свите императора приехал в Вену граф Александр Христофорович Бенкендорф. За отсутствием посланника, я, исполнявший его должность в качестве старшего советника посольства, поспешил явиться к графу. После нескольких холодных фраз он, не приглашая меня сесть, сказал: „Потрудитесь заказать хозяину отеля на сегодняшний день мне обед“. Я совершенно спокойно подошел к колокольчику и вызвал метрдотеля гостиницы. „Что это значит?“ – сердито спросил Бенкендорф. „Ничего более, граф, как то, что с заказом об обеде вы можете сами обратиться к метрдотелю гостиницы“. Этот ответ составил для меня в глазах всесильного тогда графа Бенкендорфа репутацию либерала».

Не удивительно, что в полицейском досье в течение многих лет содержалась такая замечательная характеристика на потомка Рюриковичей:

«Князь Александр Горчаков не без способностей, но не любит России». На самом деле Горчаков не любил Нессельроде и Бенкендорфа, а из европейских стран – лишь «вечную изменницу» Австрию, про которую презрительно говорил, что «это не государство, а только правительство». Но в те времена в российском МИДе и жандармском отделении это как раз и означало «не любить России».

Что же касается полицейской оценки талантов князя, то здесь III Отделение против истины не погрешило. Во всяком случае, знаменитый пруссак Отто фон Бисмарк, познакомившийся с Горчаковым в 1850 году во Франкфурте, где оба исполняли должности послов при только что воссозданном Германском союзе, называл русского дипломата своим учителем. А это недурная рекомендация.

На пост министра иностранных дел Горчакова привел неимоверный кадровый голод, который испытывал новый государь. В наследство от отца ему достались не только многочисленные проблемы, но и престарелый, во многом уже недееспособный Кабинет министров. По понятным причинам замена во внешнеполитическом ведомстве произошла одной из первых.

Выбор нового министра, сделанный Александром II, огорчил за рубежом многих, поскольку в европейских столицах сразу же поняли, с кем им теперь предстоит иметь дело. Европейская дипломатия знала, например, о блестящей деятельности Горчакова в Вене, благодаря которой России удалось предотвратить прямое участие австрийских сил в Крымской войне.

Свои задачи на новом посту Горчаков весьма образно сформулировал в беседе с Павлом Киселевым, назначенным послом во Францию. Он заявил, что «ищет человека, который помог бы ему уничтожить параграфы Парижского трактата, что он его ищет и найдет». Эту же мысль, только другими словами, Горчаков высказал и поверенному в делах Пьемонта в России графу Ольдоини. В своем дневнике тот пишет: «Когда речь зашла о Парижском трактате и о небольших его нарушениях, которые допускались с общего согласия, он сказал мне со всей откровенностью: „Я очень доволен, что этому трактату наносят удары перочинным ножом, в свое время мы нанесем ему удар саблей“».

Одним из первых решений нового министра стала серьезная чистка в МИДе, и прежде всего на посольских должностях. Киселев поехал в Париж, Бруннов – в Берлин, Хребтович – в Лондон, Балабин – в Вену, Бутенев – в Константинополь. Заместителем министра назначен Иван Матвеевич Толстой, директором азиатского департамента – Егор Петрович Ковалевский. То, что все это русские фамилии, говорит о многом. Очевидный перекос, существовавший в течение долгих десятилетий в российском МИДе, Горчаков устранил решительно и жестко.

Двадцать первого августа 1856 года всем российским посольствам был разослан знаменитый в истории дипломатии циркуляр, отражавший новый внешнеполитический курс России, курс Александра II и Александра Горчакова: «Обстоятельства возвратили нам полную свободу действий. Император решился посвятить преимущественную заботливость благосостоянию своих подданных и сосредоточить на развитии внутренних средств страны деятельность, которая будет распространяться за пределы империи, лишь когда того безусловно потребуют положительные пользы России. Россию упрекают в том, что она заключается в одиночестве и хранит молчание… Говорят, что Россия сердится. Нет, Россия не сердится, Россия собирается с силами».

Последние слова в ряде источников звучат чуть иначе: «Россия сосредотачивается», что объясняется лишь иным переводом. Языком дипломатов в те времена был французский, поэтому в оригинале фраза звучит так: «La Russie ne boude pas; elle se recueille».

Слова стали хрестоматийными, но в целом и весь этот документ – явление для русской дипломатии уникальное: настолько ясно, твердо и с чувством собственного достоинства выражена в нем позиция великой державы, временно попавшей в нелегкую ситуацию. Русская дипломатия заговорила голосом Рюриковича, воспитанного к тому же блистательным Царскосельским лицеем.

Вскоре к Горчакову пришел и первый крупный успех. Можно не сомневаться, что эта победа принесла ему огромное удовлетворение, поскольку была одержана над Австрией, да еще французскими руками. Нельзя не обратить внимания на то, что Горчаков победил австрийцев их же любимым оружием, доказав, что русская дипломатия вполне способна действовать не напролом, а используя тонкие и многоходовые политические комбинации.

Чтобы окончательно расшатать недавнюю враждебную России европейскую коалицию, русский министр начал сложную игру, добиваясь сближения с Францией и подстегивая ее к противостоянию с австрийцами по поводу итальянских территорий, находившихся тогда под контролем Вены. Горчаков верно учел и интересы Франции, стремившейся овладеть Ниццей и Савойей, и тщеславие Наполеона III, мечтавшего превзойти в воинской славе великого корсиканца. Игра дала результаты. Сначала в 1856 году состоялась встреча русского и французского императоров, а позже, 19 февраля (3 марта) 1859 года, между Парижем и Петербургом был подписан соответствующий секретный договор.

А еще через месяц началась война Австрии с Францией, закончившаяся быстрым поражением австрийцев. Кстати, к разгрому австрийской армии снова приложил руку Горчаков. Когда Пруссия мобилизовала свои вооруженные силы, чтобы поддержать австрийцев, русская дипломатия нейтрализовала Берлин, предложив пруссакам свое посредничество между ними и Францией. Как с благодарностью говорили французские генералы русскому послу в Париже графу Киселеву, этот блестящий маневр был равносилен помощи стотысячной армией.

В свое время Николай I мечтал наказать австрийцев за измену силой, направив против Вены русские штыки. Горчаков не без удовольствия поквитался с Австрией на свой манер, не пролив крови ни одного русского солдата.

Князь Меттерних, прославившийся умением водить своих союзников за нос, недаром, словно предчувствуя беду, так побаивался Горчакова.

Разумеется, куда проще было играть против России, когда ее интересы представлял канцлер-немец, влюбленный во все австрийское.

Братья-эволюционеры – Дмитрий и Николай Милютины

На самом деле отечественной истории известны три брата Милютиных, однако в памяти остались лишь двое: Дмитрий и Николай. Хотя и младший из трех – Владимир – стал известным экономистом, а его статьи вызывали когда-то в российском обществе бурные споры. Но, чтобы остаться в памяти на века, мало быть мимолетной кометой. Хотя случается и такое. Однако обычно для того, чтобы о тебе помнили долго, требуется нечто большее: накрепко впечатать свой след в историю. Двум старшим братьям-эволюционерам это удалось.

Имя Дмитрия Алексеевича Милютина – военного министра в тяжелую для России эпоху после проигранной Крымской войны – и сегодня знает каждый русский офицер. Именно он подготовил и реализовал тогда военную реформу, которая полностью преобразила лицо армии.

Великие реформы Александра II старший из братьев Милютиных принял сразу же и безоговорочно. Поэтому, понимая всю важность начинавшихся в стране перемен, при первой же возможности покинул Кавказ, где служил, чтобы перебраться в центр событий.

Позже в своих воспоминаниях Дмитрий Алексеевич писал: «Прибыв в Петербург в конце 1860 года, я был поражен глубокою переменой… Прежний строгий запрет на устное, письменное и паче печатное обнаружение правды был снят, и повсюду слышалось свободное, беспощадное осуждение существующих порядков… Правительство принялось за коренные преобразования; во всех ведомствах, во всех отделах управления разрабатывались новые законы и положения. В губерниях открывались комитеты для совещания по разным возбуждаемым правительством вопросам. Со дня на день ожидалось самое крупное, великое событие – упразднение крепостного состояния, освобождение миллионов людей от позорившего Россию рабства».

К роли реформатора русской армии Дмитрий Милю-тин подходил идеально, поскольку к этому моменту был уже не только боевым генералом, неоднократно награжденным за храбрость, но и признанным военным теоретиком, прошедшим школу Генштаба и получившим известность своими статьями и фундаментальными исследованиями.

Среди них и ставшее классическим исследование об Итальянском походе Суворова. Известный историк Тимофей Грановский считал, что последний труд «принадлежит к числу тех книг, которые необходимы каждому образованному русскому». Иначе говоря, Дмитрий Ми-лютин был избран Александром II на роль создателя новой русской армии не случайно.

Речь шла не о косметическом ремонте, а о коренных преобразованиях, для чего требовалось, конечно же, время. Но многое, как считал Милютин, было необходимо изменить немедленно, поэтому, став военным министром, он сразу же провел через правительство и государя несколько решений. Среди них – сокращение срока воинской службы с двадцати пяти лет до шестнадцати, улучшение быта солдат и обучение их грамоте. Он же поставил последнюю точку в истории военных поселений (наследие еще аракчеевских времен), которые спровоцировали в нашей истории не один кровавый бунт.

Наконец, новый военный министр с самого начала стал инициатором искоренения в армии бесчеловечных наказаний: шпицрутенов, плетей, розог, клеймения, приковывания к тележке и тому подобное. Старая русская армия в сфере наказаний солдата была необычайно изобретательна и жестока.

Ну а далее, после решения ряда самых насущных вопросов, начались уже коренные преобразования: в 1864 году в России ввели военно-окружное управление (постепенно появилось четырнадцать военных округов), а в 1874 году вышел Устав о воинской повинности. Старая рекрутская система, основанная на крепостном праве, уступила место общепринятому в Европе порядку. С этого момента все мужское население империи, без различия состояний, подлежало воинской повинности, начиная с двадцатиоднолетнего возраста. Сама повинность состояла «в пребывании в течение шести лет в строю, девяти лет в отчислении (то есть в запасе) и до сорокалетнего возраста в ополчении».

Потерпев поражение в Крымской войне, Россия внимательно следила теперь за военным потенциалом остальных европейских держав и, исходя из этого анализа, разрабатывала свою собственную стратегию в области военного строительства.

Сам министр, объясняя позже главные причины реформы, писал: «Какие же боевые силы могли бы мы выставить на театр войны в случае, если б возгорелась война европейская… В таком случае мы с трудом могли бы довести наши силы на западной границе до 500 тысяч человек. Силы эти были бы недостаточны даже для борьбы с одною Пруссией, а тем более с коалицией нескольких держав…

Резервные наши войска не могли бы принять участие в военных действиях ранее, как по истечении нескольких месяцев, да и то весьма сомнительно, в состоянии ли они были бы при импровизированном их формировании меряться с благоустроенною прусской армией и ее ландвером…

Очевидна была необходимость изменения самой системы устройства наших военных сил, необходимость такой организации, которая позволяла бы нам по примеру других государств, и в особенности Пруссии, развивать в наибольшей соразмерности боевые силы в военное время, при наименьшем числе наличных войск в мирное время».

Иначе говоря, Милютин занялся созданием принципиально новой для России массовой армии буржуазного типа.

Параллельно структурным преобразованиям велась работа и по перевооружению армии. Процесс этот в эпоху Александра II шел непрерывно. Едва в 1868 году на вооружение русской армии поступила винтовка Бердана № 1, конструкции американца Бердана и русских офицеров Горлова и Гунниуса (чтобы улучшить оружие, русские офицеры специально выезжали в США), как уже через два года ей на смену пришла более совершенная винтовка Бердана № 2. Теперь уже сам американский оружейник побывал в России, чтобы представить свое новое изобретение. Кстати, американским оружием в это время пользовались и русские офицеры: в 1877 году в русской армии насчитывалось семьдесят семь тысяч револьверов Смита и Вессона. Что, впрочем, было временной мерой. Нельзя было оставаться в зависимости от иностранцев. В военной области – тем более. Поэтому в этот же период быстрыми темпами идут преобразования в ВПК, всячески поддерживается национальная военная мысль, что уже быстро дало первые результаты.

Пока американцы вооружали своей винтовкой и револьверами нашу армию, русский изобретатель Барановский сконструировал первую в мире скорострельную пушку и облегченную шестиствольную картечницу: она по всем показателям превосходила известную американскую картечницу Гатлинга. В то же время «отец металлографии» Дмитрий Чернов нашел особый способ обработки стали, который помог избавиться от частых разрывов орудийных стволов при стрельбе. Теорию Чернова использовали металлургические заводы всего мира.

Уже в январе 1869 года военный министр с удовлетворением констатировал: «В области изобретений мы достигли таких успешных результатов, что смело можем считать себя опередившими другие государства, настойчиво преследующие те же цели. Англия и Франция вовсе не имеют стальных орудий, а Пруссия и Бельгия заказывают для себя орудия на том же заводе Круппа по нашим русским чертежам».

Разумеется, преобразования коснулись и военного образования, без грамотного офицерского состава даже превосходно вооруженная армия на поле боя слаба. Не стану перечислять все новые военные училища, созданные в этот период. Отмечу лишь, что юнкерские училища появились именно в те времена, а уровень требований к выпускникам всех военных учебных заведений резко повысился. Новые требования были предъявлены и к Николаевской академии Генерального штаба, появилась Военно-юридическая академия и так далее.

Дмитрий Алексеевич был к себе необычайно требователен. Хотя новая русская армия в ходе Русско-турецкой войны 1877–1878 годов проявила себя хорошо, тем не менее после того, как вскрылись злоупотребления, допущенные интендантской службой, он сначала всеми силами способствовал расследованию этих преступлений, а затем, считая себя ответственным за действия подчиненных, подал в отставку.

Пока Дмитрий Алексеевич был жив, власть и судьба относились к нему благосклонно. И графское достоинство он получил, и орден Андрея Первозванного с алмазами, и генерал-фельдмаршалом (кстати, последним в нашей истории) стал, и дожил до девяноста пяти лет, успев даже принять участие в коронации Николая II. А вот советская власть оказалась немилосердной, а потому могилу этого человека на Новодевичьем кладбище уничтожила. Революционная власть никогда не любила эволюционеров.

Средний из братьев, Николай Алексеевич Милютин, стал одним из тех, кто еще в предыдущее царствование готовил крестьянскую реформу. По мнению ряда историков, это была фигура по своим достоинствам даже превосходившая знаменитого старшего брата – Дмитрия, хотя министром Николай Алексеевич никогда не был. Пик его карьеры – товарищ, то есть заместитель, министра (да и то до конца службы так и остался «врио»). Правда, был еще членом Государственного совета.

Известный юрист и историк Борис Чичерин, кстати дядя будущего советского наркома, в своих воспоминаниях так описывал Николая Милютина: «Это был человек, совершенно из ряда вон выходящий. Ум его был более сильный и живой, нежели у его брата. У него был практический взгляд на вещи, способность быстро схватывать всякое дело, даже мало ему знакомое, и с тем вместе знание людей… Характер – прямой… Широкая его душа не терпела ни рутины, ни формализма… Одним словом, это был государственный человек в истинном смысле этого слова, такой, какой был нужен России на том новом пути, который ей предстояло совершить».

Причина, по которой Николай Алексеевич известен чуть менее брата, проста: еще во времена Николая I работа над крестьянским вопросом не афишировалась.

Согласно свидетельствам, «железный самодержец», как его называли оппозиционеры, часто говорил: «Я не хочу умереть, не совершив двух дел: издания свода законов и уничтожения крепостного права». Если воспринимать эти слова как программу-максимум, то можно констатировать, что ее удалось выполнить на 75 %.

Свод законов с помощью Михаила Сперанского удалось издать, а вот отменить крепостное право этот волевой император так и не решился, не без горечи констатируя: «Крепостное право в нынешнем его у нас положении есть зло для всех ощутительное и очевидное; но прикасаться к оному теперь было бы злом еще более видимым».

Отсюда и нежелание будоражить общество. Тем не менее подготовку к отмене крепостного права этот государь упорно вел. В ту пору появилось одиннадцать секретных комитетов по освобождению крестьян, и все они немало потрудились. Николай Алексеевич Милютин и был одним из тех, кто в тишине готовил освобождение крестьян в России.

И трудился над этим вопросом вместе с другим крупнейшим деятелем Николаевской эпохи Павлом Киселевым, который почти двадцать лет занимал пост министра государственных имуществ. Интересно, что мать братьев Милютиных – Елизавета Дмитриевна, урожденная Киселева, – была его родной сестрой. Фигура Павла Киселева у нас, к сожалению, тоже незаслуженно забыта. Между тем именно он был для Николая I «Сперанским по крестьянскому вопросу».

По своим взглядам на отмену крепостного права Николай Милютин был не менее радикален, чем декабристы. Еще в 1841 году он объездил ряд губерний России для сбора статистических сведений о положении помещичьих крестьян. А затем участвовал в составлении для императора записки «О крепостном состоянии в России», ставшей обвинительным актом крепостничеству, его экономической несостоятельности и аморальности. Поэтому в среде помещиков Милютин считался «красным». Даже Александр II позже взял его в свою команду, лишь получив соответствующие заверения от министра внутренних дел Ланского.

И все же отличия во взглядах Николая Милютина от тех, кто вышел на Сенатскую площадь, были принципиальными. И дело не только в том, что декабристы-революционеры, декларируя свое желание отменить крепостное право, ничуть при этом не вникали в технологию решения этого сложнейшего вопроса (отменить – и все дела!), а Киселев с Милютиным как раз детально вникали в эту проблему. Просто, как и его старший брат, Николай Милютин был убежденным эволюционером, считавшим, что революция взыскивает за прогресс слишком большую цену. И был, конечно, прав.

Однако быть правым в России – не гарантия успеха. Как справедливо замечают многие исследователи, характерной чертой царствования Александра II была опора на одних людей при разработке программы реформ и почти полная их смена с переходом к практической реализации преобразований. Отчего серьезно страдало дело, поскольку слишком часто вместо людей блестящих приходили люди серые.

Такая же судьба ждала и Николая Алексеевича, которого вежливо, но решительно оттеснили в сторону, сделав сенатором и предоставив ему заграничный отпуск. Говорят, что, уходя в отставку, Милютин горько пошутил: «Еще хорошо, что удалили меня с почетом и выпроводили за границу; все-таки прогресс, при Анне Ивановне вырезали бы мне язык».

Позже тот же Александр II, прозрев, буквально умолял Николая Милютина взять на себя задачу умиротворения беспокойной Польши. Но тот согласился лишь помочь в административных делах, категорически отказавшись стать «главным по Польше».

И дело, разумеется, не в старой обиде. Как и старший брат, Николай Милютин был строг к себе. А потому, не будучи специалистом в коварном польском вопросе, не считал возможным возглавить столь сложное дело.

Когда надо было, Милютин умел говорить «нет». И радикалам, и императору.