Текст книги "Возможная Россия. Русские эволюционеры"

Князь Дмитрий Михайлович Голицын. первая попытка ограничить самодержавие

Время правления Екатерины I и Петра II периодом самодержавия можно назвать лишь с оговорками. Власть Меншикова и членов Верховного тайного совета, прозванных в народе верховниками, усилившееся влияние боярских родов, в первую очередь рода Долгоруких (они взяли под свою опеку Петра II после падения Меншикова), прямое вмешательство иностранцев в решение важнейших для России вопросов – все это на практике значительно сужало возможности самодержавия.

Хотя, если исходить из исторических реалий, самодержавие себя еще не исчерпало, все зависело от того, в чьих руках находилась власть. Иван Грозный, не без оснований полагая себя единственным подлинным самодержцем в Европе, чаще всего власть использовал лишь как кнут. Петр Великий, в чьей голове, как замечено аналитиками, «блеснула идея народного блага», унаследовав самодержавие, заставил его работать на Россию, силой сажая русских за букварь, пинками подгоняя своих подданных в Европу. То есть Петром самодержавие использовалось уже и как кнут, и как инструмент преобразований.

Со смертью реформатора Россия, покатившись вперед по рельсам, проложенным Петром I, как вагон без паровоза, стала постепенно притормаживать. Самодержавие стремительно теряло не только то, что на короткое время «блеснуло» в голове Петра Великого, но и то, что унаследовало от Ивана Грозного, а именно – непререкаемый авторитет и силу.

Уже на закате российского самодержавия Ключевский в дневнике (не для печати) приведет следующее справедливое рассуждение: «Самодержавие – не власть, а задача, то есть не право, а ответственность. Задача в том, чтобы единоличная власть делала для народного блага то, чего не в силах сделать сам народ через свои органы. Самодержавие есть счастливая узурпация, единственное политическое оправдание которой – непрерывный успех или постоянное уменье поправлять свои ошибки и несчастия. Неудачное самодержавие перестает быть законным».

Первую попытку исправить положение, в котором оказалась Россия, предпринял князь Дмитрий Михайлович Голицын. Княжеский род Голицыных в нашей истории не раз выходил на первый план, хотя и по-разному. Кто-то был известен своей образованностью и тягой к реформам, как, например, фаворит царевны Софьи Василий Голицын. Именно он первым пришел к выводу, что преобразование российского государства должно начаться с освобождения крестьян. Другой князь – Борис Голицын, служивший в годы малолетства Петра его матери Наталье, напротив, «влип в историю» из-за запойного пьянства, в результате чего буквально разорил Поволжье, которым управлял.

Дмитрий Михайлович запомнился современникам честностью и неподкупностью, хотя и занимал в государстве самые высокие, как теперь сказали бы, «корруптоемкие» посты: был «верховником», а в Сенате заведовал как раз финансовыми вопросами. Но главное – именно этот Голицын остался в отечественной истории как человек, который первым попытался ограничить в России самодержавие, будучи сторонником конституционной монархии.

Попытка осовременить и сделать более эффективным политический строй Российского государства была рискованной, но он на этот риск пошел. Не ради собственной выгоды – ради России. После смерти Петра II в 1730 году, когда прекратилась мужская линия дома Романовых, русской элите пришлось выбирать не императора, а императрицу, хотя это и противоречило традициям. Недаром еще во время присяги Екатерине I мужики в некоторых деревнях, если верить источникам, отказывались это делать, считая, что императрица – правительница исключительно для женщин. Нелепо, конечно, но к тому, что империей может управлять и женщина, русские люди привыкли не сразу.

Решение принималось узким кругом наиболее влиятельных в ту пору лиц: пять членов Верховного тайного совета, три члена Святейшего синода и несколько наиболее влиятельных фигур из Сената и генералитета.

В списке кандидаток на российский престол значилось шесть имен. Во-первых, княжна Екатерина Долгорукая, на которой собирался, но так и не успел жениться Петр II. В принципе, и это было возможно, поскольку, согласно петровскому закону о престолонаследии, правитель мог в завещании назвать своим преемником любого. Этим и воспользовались Долгорукие, составив подложное завещание. Подлог не прошел, потому что согласия не было даже в самом роду Долгоруких. Но если не все Долгорукие признавали подлинность документа, то что говорить об остальных!

Вторую идею – провозгласить государыней первую жену Петра Великого – Евдокию Лопухину – также отклонили: преклонный возраст претендентки говорил не в ее пользу. Оставались две дочери Петра Великого – Анна и Елизавета – и две его племянницы, то есть дочери царя Ивана – Екатерина и Анна.

На всякий случай напомню, что после смерти царя Федора в результате борьбы между Нарышкинами и Мстиславскими на трон в качестве компромисса усадили сразу двоих подростков: Петра – от клана Нарышкиных и слабоумного Ивана – от клана Мстиславских. Конечно же, реально Иван в силу своего слабоумия не правил, да и умер быстро, однако потомство – двух дочерей – оставил. Они-то и были среди претендентов на трон.

История сохранила речь Дмитрия Голицына, ставшую на совете решающей. Вот ее фрагмент: «Есть дочери Петра, рожденные до брака от Екатерины, но о них думать нечего… Нам надобно подумать о новой особе на престол и о себе также… Есть прямые наследницы – царские дочери. Я говорю о законных дочерях царя Ивана Алексеевича. Я бы не затруднился указать на старшую из них, Екатерину Ивановну, если б она уже не была женою иноземного государя – герцога Мекленбургского, а это неподходящее для нас обстоятельство. Но есть другая сестра ее – Анна Ивановна, вдовствующая герцогиня Курляндская! Почему ей не быть нашей государыней? Она родилась среди нас, от русских родителей; она рода высокого и притом находится еще в таких летах, что может вступить вторично в брак и оставить после себя потомство».

В выступлении князя скрывалось много подтекста. Любопытно, например, что Голицын сходу отвергает кандидатуры дочерей Петра, и ни у кого эта позиция не вызывает протеста. Причины очевидны: обе дочери реформатора рождены не только от иностранки, но и до брака, а значит, с точки зрения церковной и общепринятой тогда морали, на них лежит клеймо незаконнорожденных.

В самой России, пока был жив Петр Великий или пока правила Екатерина I, подобные «детали» уходили на второй план, но теперь прослеживалось очевидное желание русской аристократии все вернуть в приличное, «благородное» русло. Кстати, сложности, возникшие при попытках Петра I породниться с французским королем, выдав за него свою дочь Елизавету, имели ту же самую подоплеку, хотя по дипломатическим соображениям о столь деликатном вопросе вслух, естественно, не говорили.

Этим и воспользовался Дмитрий Голицын. Его самого вопрос крови интересовал мало, а вот вопрос эффективности политического строя – очень. В 1697 году, будучи уже зрелым человеком, Голицын отправился в заграничное обучение, побывал во многих европейских странах, где, в отличие от большинства русских, проявлял интерес не к «железкам», а к политике и философии. По свидетельству очевидцев, его библиотека была заполнена трудами европейских политических мыслителей. А самой прогрессивной политической формой государственного строя в Европе в ту пору была конституционная монархия. Отсюда и многозначительные слова, что помимо вопроса о выборах новой императрицы, «надобно подумать и о себе также».

Слушатели этот пассаж поначалу прозевали, и Голицын, когда вопрос о выборе Анны Иоанновны был решен, к важнейшей для него теме возвращается вновь. «Выберем кого изволите, господа, – настойчиво напоминает он, – только, во всяком случае, нам надобно себе полегчить». И тут же предлагает «составить пункты и послать их государыне». Так и родились знаменитые в нашей истории «кондиции», то есть условия, направленные Анне Иоанновне вместе с предложением занять русский престол.

Вот эти «кондиции»: «Государыня обещает сохранить Верховный Тайный совет в числе восьми членов, и обязуется без согласия с ним не начинать войны и не заключать мира, не отягощать подданных новыми налогами, не производить в знатные чины служащих как в статской, так и в военной сухопутной и морской службе выше полковничьего ранга, не определять никого к важным делам, не жаловать вотчин, не отнимать без суда живота, имущества и чести у шляхетства и не употреблять в расходы государственных доходов».

Позже к этим пунктам добавили жесткую приписку: «А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской!»

Что же касается самой кандидатуры, то она была выбрана Голицыным, разумеется, не случайно. И вовсе не потому, что князь верил в особые достоинства Анны Иоанновны. Наоборот, в этой кандидатуре Голицына привлекали как раз ее слабости. Голицын справедливо посчитал, что для реализации его планов легче иметь дело с Анной Иоанновной, чем с Елизаветой Петровной. Добиться ограничения прав дочери Петра было тогда гораздо сложнее, чем ограничить в правах дочь Ивана – в ту пору Курляндскую герцогиню, прозябавшую в европейской провинции.

Бытует любопытная гипотеза, что идею посадить на престол «слабую императрицу» Дмитрию Голицыну подсказал шведский опыт. Воцарение Анны Иоанновны действительно очень напоминает историю с вступлением на престол в 1719 году сестры Карла XII Ульрики-Элеоноры. Там точно так же происходит избрание заведомо слабого кандидата на престол с одновременным ограничением его полномочий. Шведский след обнаружен историками и в самих пунктах условий, предложенных «верховниками» Анне Иоанновне.

Выходит, что Голицын на самом деле проводил многоходовую комбинацию. Он целенаправленно остановил свой выбор на самом слабом из кандидатов, уже имея в голове план ограничения полномочий Анны Иоанновны.

Инициатива Голицына, поддержанная Верховным тайным советом, вызвала противоречивую реакцию среди дворян. А их в этот момент в Москве оказалось больше, чем обычно. Многие приехали из провинции на свадьбу молодого императора с княжной Долгорукой, а попали на похороны и избрание нового государя. В это время самые известные московские дома стали дискуссионными клубами, где обсуждалась программа ограничения самодержавия. Дело было для России невиданное, а потому посягательство на самодержавную власть поддерживали далеко не все.

Дмитрий Голицын и остальные члены Верховного тайного совета от дискуссии не уклонялись, напротив, готовы были рассматривать любые предложения. Датский посланник Вестфален информировал свое правительство, что двери Совета оставались открытыми целую неделю, и каждый из дворян имел возможность высказаться. Секретарь французского посольства Маньян сообщал из Москвы: «Здесь на улицах и в домах только и слышны речи об английской конституции и о правах английского парламента». «Партий бесчисленное множество, – докладывал в Мадрид испанский посол де Ли-риа, – и хотя пока все спокойно, но, пожалуй, может произойти какая-нибудь вспышка».

Наибольшим скептиком показал себя прусский посол Мардефельд: он констатировал, что русские дворяне желают свободы, но не способны договориться о мере ограничения самодержавия.

Некоторые исследователи говорят о двенадцати различных проектах, подготовленных в этот короткий период. Василий Татищев, например, основываясь на западном опыте и истории русских Земских соборов, призывал не ограничивать самодержавие, но избирать нового государя, привлекая к выборной процедуре все дворянство, некоторых персонально, а других через поверенных.

Сам Дмитрий Голицын, если верить депешам иностранных послов, предлагал оставить императрице полную власть только над двором и над небольшим отрядом гвардейцев для ее охраны. Деньги на эти цели предполагалось выделять из государственного бюджета. Вся же власть в области внешней и внутренней политики, согласно замыслу Голицына, должна была перейти к Верховному тайному совету, чей состав предполагалось расширить до двенадцати человек.

Согласно плану Голицына, восстанавливался и Сенат из тридцати шести человек. В обязанность сенаторов входило предварительное рассмотрение всех дел, подлежащих обсуждению «верховников». Но и это не все. Князь предлагал создать двухпалатный парламент: одна палата из двухсот членов представляла бы интересы дворянства, другая предназначалась для защиты интересов купцов, горожан и вообще народа от «несправедливостей» – по два выборных человека от каждого города.

Впрочем, слово «народ» в данном случае надо понимать верно. Низы в дискуссии не участвовали. Речь шла, понятно, не о демократии – до нее еще было очень и очень далеко. План предоставлял реальную власть лишь ограниченному кругу лиц, но по сравнению с тем, что было до того на Руси, проект Голицына, бесспорно, являлся прорывом от абсолютизма к конституционной монархии.

Планы Голицына и его сторонников, как известно, провалились. Условия Анна Иоанновна, правда, формально приняла, однако, выезжая из Курляндии, уже прекрасно знала, что в Москве ее ждет поддержка сторонников самодержавия, а главное – гвардии. Так что, приехав, просто прилюдно разорвала все «кондиции» и спокойно уселась на престол, рядом с которым устроился и ее фаворит – Бирон.

Бунтовать князь Голицын, разумеется, не стал. Он был не бунтарем, а эволюционером. Князь лишь с горечью заметил: «Я знаю, что паду жертвой неудачи этого дела; так и быть, пострадаю за отечество; но те, кто заставляет меня плакать, будут плакать дольше моего».

Николай Иванович Новиков. Тяжкий крест просветителя

Есть такое замечательное слово «просветитель». Это как раз о Николае Ивановиче Новикове – одной из крупнейших фигур эпохи Русского Просвещения. Да, была и такая, незаслуженно забытая многими эпоха в нашей истории.

Это вторая половина XVIII века, на троне Екатерина II. Как раз тогда Александр Радищев написал «Путешествие из Петербурга в Москву», которое дало толчок появлению русской интеллигенции. Это тогда появился фонвизинский «Недоросль» – не столько комедия, сколько жесткая сатира на тогдашний русский быт. Это в ту пору в столичных салонах велись горячие споры о Великой французской революции, которые и привели в конечном итоге русских к расколу на западников и русофилов. Это тогда масон князь Михаил Щербатов написал свою смелую работу «О повреждении нравов в России», где впервые в нашей истории столь резко, прямо, а главное, убедительно критиковалась политика власти и нравы придворной среды.

В те времена большинство наиболее образованных и совестливых русских людей подались в масонские ложи. (Просьба не путать с современным масонством, это – как небо и земля.) Как утверждал Николай Бердяев: «Масонство было у нас в XVIII веке единственным духовно-общественным движением, значение его было огромно… Лучшие русские люди были масонами… Масонство было первой свободной самоорганизацией общества в России, только оно и не было навязано сверху властью». Вот и выходит, что не говорить о масонах означает не говорить «о лучших русских людях» эпохи Екатерины.

Поскольку и Николай Новиков был одним из русских масонов, причем одним из крупнейших, придется поговорить и об этом. Да и вообще рассказывать о России той поры и не говорить о русском масонстве – это все равно что преподавать астрономию, вычеркнув из нее космологию Коперника или концепцию о бесконечности Вселенной Джордано Бруно. Мы ходим по улицам масона Баженова, читаем масона Грибоедова, восхищаемся победами масона Кутузова, любуемся картинами масона Боровиковского. Даже сам символ русского патриотизма – памятник Минину и Пожарскому на Красной площади – и тот работа вольного каменщика Мартоса.

Кстати, запрет на правду о масонах возник отнюдь не в советские времена, как у нас часто полагают, а гораздо раньше, как раз во времена Екатерины II, которая увидела в масонах опасных соперников. Причин несколько. Во-первых, кому хочется читать правду (скажем, у того же Щербатова) о распущенности при своем дворе?

Но самое главное все же не это. Пока мысли масонов были замкнуты «малым миром» – вопросами самосовершенствования человека, это не очень беспокоило императрицу, но когда в центре внимания каменщиков оказался «большой мир» и в ложах началась дискуссия о том, как «устроить счастье соотечественников», как «созидать благо общественное», Екатерина почувствовала для себя угрозу.

Крайне настораживало императрицу, например, отношение масонов к крепостному праву. Масон Семен Гама-лея, прославившийся тем, что однажды отказался принять в награду триста душ крепостных (заявив, что, не разобравшись с собственной душой, не может взять на себя ответственность за сотни других), утверждал, что прегрешения крепостных есть следствие прегрешений их хозяев, и только. Власти подобные рассуждения нравиться, разумеется, не могли.

Короче говоря, в разговоре о Новикове без вольных каменщиков не обойтись, поскольку именно масонские идеи и сделали его великим просветителем. Философ Иван Киреевский в статье 1829 года сетовал, что многие в России о Новикове и не слышали, хотя тот по своим масштабам сопоставим с американским масоном Франклином. Он «действовал, – пишет Киреевский, – таким же образом на противоположном конце земного шара; но последствия их деятельности были столь же различны, сколько Россия отличается от Соединенных Штатов».

И Киреевский прав. Без преувеличения можно утверждать, что именно Николай Новиков заполнил русскую книжную полку, где до этого, еще с петровских времен, стояли в основном книги по кораблестроению, горному делу, металлургии, воинский устав и так далее в том же роде – все работы, бесспорно, необходимые, но чисто утилитарные. Общественную мысль они точно не будили.

Впрочем, к своей издательской деятельности Новиков пришел далеко не сразу. Будучи журналистом, он начал с сатиры – издавал журнал «Трутень», где резко критиковал и крепостное право, и дурные нравы при дворе. Уже на этом этапе Новиков умудрился схлестнуться с самой императрицей, которая стояла за другим журналом: «Всякая всячина».

Полемика началась с того, что «Трутень» изобличил одну светскую барыню, сначала совершившую в лавке кражу, а затем велевшую избить купца, когда тот, не желая осрамить ее при публике, явился к ней на дом, чтобы уладить дело миром. Обличение очень не понравилось екатерининскому журналу, где с упреком заметили, что к слабостям человеческим надо относиться снисходительнее. На это «Трутень» тут же язвительно возразил, что странно считать воровство преступлением в тех случаях, когда воруют простолюдины, и только слабостью, когда воруют богатые.

Знаю, что вы подумали. Да, время идет, а проблема осталась.

В конце концов Екатерине II состязание в остроумии надоело, а потому власть сначала намекнула Новикову, чтобы он умерил свои нападки, а затем и вовсе пригрозила закрыть журнал. Не дожидаясь худшего, Новиков его закрыл. Но тут же начал издавать новый – «Живописец», где проводились те же идеи, что и в «Трутне». А с 1779 года по приглашению куратора Московского университета, поэта и масона Михаила Хераскова арендовал университетскую типографию и возглавил издание «Московских ведомостей». Журналистом Новиков был превосходным, поэтому и новое издание сразу же стало набирать силу. Стоит вспомнить и о том, что именно Новиков в том же году инициировал появление «Модного ежемесячного издания, или Библиотеки для дамского туалета». Это был первый женский журнал в России.

Однако главным детищем просветителя стала, конечно же, типография. Это был мощный рычаг влияния, и Новиков использовал его в полной мере. Книга стала источником просвещения для русских каменщиков, ее же они предлагали и в помощь другим. Причем желанием издателя было не просто познакомить русского человека с огромным пластом новых знаний, но и научить его думать. Но прежде всего надо было, конечно, просто привить любовь к чтению. Именно поэтому Новиков занимался изданием книг не только для «высоколобых». Как он полагал, «Робинзон Крузо» нужен русскому читателю не меньше греческих философов.

Круг изданий огромен и вмещает в себя произведения подчас полярные и несопоставимые друг с другом: от работ знаменитых «отцов церкви» вроде Августина Блаженного и Фомы Кемпийского до комедий Мольера, от Эразма Роттердамского до популярных тогда романов Ричардсона. Выпустил Новиков даже не очень любимых им Вольтера, Монтескье и Руссо, правда, у Вольтера он выбрал только те произведения, где тот воюет против иезуитов. Не удержался: сказалась старая вражда между иезуитами и масонами.

Издание «отцов церкви» масоном Новиковым, возможно, кого-то и удивит, хотя на самом деле ни малейшего противоречия здесь нет. Масоны критиковали церковь, но отнюдь не были «безбожниками», как их называли противники в Екатерининскую эпоху. Наоборот, русские масоны были людьми глубоко верующими, в том числе и сам Николай Новиков.

Отношение масонов к Вольтеру очень точно выразил в одной из своих лекций московский профессор (масон) Шварц: «Вольтер во всех своих сочинениях учит добродетели; но, имевши несчастье быть воспитан в таком круге, где те, кои должны были защищать свою религию, ее посрамляли и опорочивали, вздумал он, что все такие священнослужители обманщики и плуты, и, вступив в ученый свет еще в малолетстве, заблудился своею остротою и, так сказать, побежав, прошагался».

Таким образом, ясно, что для масонов Вольтер в своем воинственном безбожии «проскочил мимо цели», а потому следовать за ним не имело смысла. Русский масон Екатерининской эпохи был религиозен, но на свой манер. Его не устраивал ни атеизм Вольтера, ни институт православной церкви: ее масоны жестко критиковали, обвиняя церковных иерархов в бюрократизме, меркантилизме и прочих грехах. Не устраивал масонов даже институт монашества. С их точки зрения, небольшая заслуга, укрывшись от мирских соблазнов в келье, искать там святости. Они предлагали добиваться нравственного совершенства в реальной жизни, что гораздо сложнее.

Идеализировать масонство даже эпохи его расцвета в России, конечно, не стоит: каждая ложа состояла из конкретных живых людей, а потому там можно было найти все человеческие слабости, как и везде. На тернистом пути самосовершенствования успех ждал далеко не каждого. Но правда и то, что именно там, в ложах, надо искать «лучших людей» (слова Бердяева) того времени. Николай Иванович Новиков и был одним из таких «лучших».

Отдавая дань европейской мысли, Новиков одновременно очень много сделал, чтобы читатель мог познакомиться и с классикой древнерусской литературы. В предисловии к «Древней российской вифлиофике» Новиков писал: «Полезно знать нравы, обычаи и обряды древних чужеземных народов, но гораздо полезнее иметь сведения о своих предках; похвально любить и отдавать справедливость достоинствам иностранным, но стыдно презирать своих соотечественников, а еще паче и гнушаться оными».

Пока новиковская типография работала, она издавала 30 % книг, которые в то время выходили в России. Он же, Новиков, открыл и первую в Москве публичную читальню на Мясницкой. Наконец, благодаря ему количество книжных лавок в Москве увеличилось с двух до двадцати.

Книги, выпущенные Новиковым, Екатерина, разумеется, читала. И если «Робинзон Крузо» возражений у нее, естественно, не вызывал, то многие другие произведения выводили императрицу из себя. Едва ли не самой любимой темой масонов была критика двора Екатерины. Как считали в ложах, рыба гниет с головы, а потому если главная задача – исправление нравов общества, то неизбежен разговор о личности самого государя. Екатерина, с точки зрения русских каменщиков, никак не могла стать примером для своих подданных. Ей припоминали и любовников-фаворитов, стоивших немалых денег государственной казне, и ужесточение режима крепостного права, и многое другое.

И уж окончательно масоны вывели императрицу из себя, когда фактически вступили с ней в открытую конкуренцию. Именно они первыми начали создавать сеть народного просвещения и медицинских учреждений, в первую очередь аптек. В 1777 году под покровительством масонов в Петербурге открылись два училища: Святой Екатерины и Святого Александра. Причем открытие прошло с особой торжественностью и стало важным для России событием, вызвав множество откликов. Таким образом, филантропическая работа начала постепенно перерастать в открытую общественную деятельность. В России появились первые ростки общественного мнения.

Затем в ответ на решение императрицы создать «Комиссию о народных училищах» Николай Новиков немедленно создал свою собственную комиссию во главе с профессором Шварцем. И уже в 1779 году усилиями Шварца и Новикова при Московском университете была основана сначала Педагогическая семинария, затем, в 1782 году, Переводческая семинария, а еще позже – Филологическая семинария. Стало очевидно, что общественная инициатива стремительно обгоняет неповоротливое государство.

Яркой демонстрацией влияния масонов стала организованная Новиковым помощь голодающим, когда в 1787 году в зону бедствия попали подмосковные области. На фоне бездействия властей эта акция стала пощечиной Ее Императорскому Величеству.

В конце концов, «просвещенная императрица» пошла по самому легкому пути, встав на путь прямых репрессий. Первой жертвой стал Александр Радищев. О том, входил он в ложу или не входил, спорят до сих пор, хотя на самом деле принципиального значения это не имеет. Он печатался в масонских журналах, книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» посвятил своему товарищу – масону Алексею Кутузову. Наконец, сама Екатерина определила Радищева в масоны, заявив, что автор книги – «мартинист». А затем отправила его в сибирскую ссылку на десять лет.

Судьба Новикова тоже была предрешена. Репрессии, обрушившиеся на масонов, были жестокими. Ложи были закрыты, типография при Московском университете разгромлена, Николай Новиков был обвинен в «расколе»(?), в связях с иностранцами (это у нас традиционно любимая тема) и прочих столь же нелепых грехах. Первого августа 1792 года императрица подписала указ о заключении Новикова в Шлиссельбургскую крепость на пятнадцать лет. Даже верный власти историк Карамзин не понимал, в чем причина такого строгого наказания, и предполагал, что Новикова посадили главным образом за то, что тот голодающим хлеб раздавал.

Из пятнадцати лет Новиков провел в тюрьме четыре с половиной. Павел I освободил заключенного в первый же день своего царствования, за что ему спасибо. Тем не менее и этих лет заключения хватило, чтобы превратить энергичного человека в больного старика.

Быть на Руси просветителем непросто.