Текст книги "Возможная Россия. Русские эволюционеры"

«Французский агент» Михаил Михайлович Сперанский

Этому самородку везло и не везло в жизни по-крупному. С происхождением Сперанского все вроде бы ясно, а вот с фамилией… Его отец, сельский дьякон, по одной из версий, имел только отчество, но не имел фамилии. По другой версии, изначальную фамилию – Васильев – уже в семинарии, обнаружив способности мальчика, переделали на Сперанский (от латинского speranta, то есть «подающий надежды»).

Если верна последняя версия, то в семинарии не ошиблись: сын сельского дьякона сумел подняться до самой вершины властной пирамиды: стал графом и ближайшим советником Александра I.

Его умом восхищался Наполеон. Правда, позже русский государь отправил Сперанского в ссылку как «французского агента», а великий корсиканец возненавидел за то, что тот достал для России деньги на войну 1812 года, а до этого сорвал его планы континентальной блокады Англии. Тем не менее в ссылке толпа встречала Сперанского криками: «Изменник!». Бывает и такое.

Все отдавали дань его уму, однако многие считали этот ум ледяным (сегодня бы, наверное, сказали «компьютерным»), а некоторые современники даже утверждали, что от Сперанского пахнет серой, поскольку он «дьявольское отродье» – уж очень умен!

Между тем проекты Конституции, которую реформатор написал для России, и парламента, совершенно отличного от западных образцов, – все это осталось на бумаге. Как утверждал один из главных его недругов историк и убежденный монархист Николай Карамзин: «В России государь есть живой закон: добрых милует, злых казнит и любовь первых приобретает страхом последних». А потому все конституционные и парламентские прожекты для русских крайне вредны. Способностями Сперанского планировали воспользоваться декабристы, а вышло так, что реально их использовал (и, кстати, очень удачно) Николай I. Короче, непростая судьба.

Свои способности Сперанский проявил уже в детстве, а потому сначала как лучшего ученика Владимирской семинарии его перевели в главную семинарию при Александро-Невском монастыре в Петербурге, а затем оставили там же на преподавательской работе. Уже тогда Сперанский изучал далеко не только богословие. Согласно его воспоминаниям, один из учителей семинарии оказался тайным поклонником Дидро и Вольтера, чьи идеи и пытался внушить своим слушателям даже под крышей монастыря.

Как и всякий самородок, основные свои знания Сперанский получил путем самообразования, поглощая неимоверное количество книг, в том числе работы Декарта, Руссо, Локка, Лейбница, Канта. Кроме того, исследователи творческого наследия Сперанского считают, что он немало идей почерпнул у таких известных англичан, как Адам Смит, Джеймс Стюарт и Дэвид Юм.

Из русских наибольшее влияние на семинариста оказал Александр Радищев. Необычайно важной показалась Сперанскому мысль о том, что, поскольку в крепостничестве заинтересован на самом деле не царь, а дворяне, то только самодержец и способен без революционных потрясений отменить в России позорную работорговлю. Более того, развивая идею Радищева, Сперанский указал и на многие другие застарелые болячки российской жизни, которые вполне поддаются не революционно-хирургическому, а мягкому терапевтическому лечению, лишь бы на то была воля просвещенного монарха.

В двадцать три года, отказавшись от монашества, будущий реформатор сначала становится префектом семинарии, а затем и вовсе уходит из нее. По рекомендации митрополита становится личным секретарем князя Куракина. Собственно, с этого момента и стоит вести отсчет уже государственной карьеры Сперанского. Князь Куракин, выполнявший обязанности управляющего одного из государственных департаментов еще при Екатерине II, при Павле I становится сначала сенатором, а затем и генерал-прокурором.

Блестящие способности Сперанского, умевшего моментально подготовить необходимую служебную записку по любому вопросу, позволили ему с должности личного секретаря князя в кратчайшие сроки подняться до поста правителя канцелярии. Сам князь Куракин не продержался на своем месте и года, а вот Сперанского ценили, а потому оставляли на месте все последующие генерал-прокуроры. В чиновных кругах Петербурга канцелярский стиль Сперанского приобрел заслуженную славу. Но главное, из блестящего канцеляриста постепенно формировался выдающийся государственный деятель.

Впервые с императором Сперанский столкнулся в 1806 году, когда случайно, в связи с болезнью своего начальника, попал к Александру I на доклад. Именно это свидание заставило государя обратить внимание на толкового чиновника и взять его с собой в Эрфурт на встречу с Наполеоном. Бонапарт, поговорив со Сперанским на одном из приемов, был настолько им восхищен, что, подведя его к Александру I, в шутку заметил: «Не угодно ли Вам, государь, променять мне этого человека на какое-нибудь королевство?»

Многозначительный разговор в Эрфурте произошел у Сперанского и с российским императором. На вопрос Александра I, как ему понравилась заграница по сравнению с отечеством, Сперанский сказал: «Мне кажется, здесь установления, а у нас люди лучше». «Воротившись домой, – ответил император, – мы с тобой много об этом говорить будем». С тех пор Александр I, мечтавший о конституционной реформе в России, и приблизил Сперанского. Это был тот человек, который мог придать его мечте конкретные очертания.

Ни малейшего желания вызвать гнев венценосца у Сперанского не было, но проект конституционной реформы он подготовил, следуя не царским, а своим убеждениям. Зная глубинную природу болезней России, Сперанский понимал, что автоматическое применение на русской земле западного опыта результатов не даст.

«Тщетно писать или обнародовать общие государственные статуты или конституции, если они не основаны на реальной силе в государстве», – замечал Сперанский. Его принципиальной позицией была необходимость учитывать не только «внешнюю конституцию» государства – то есть свод законодательных актов и наличие тех или иных учреждений, но и «конституцию внутреннюю» – то есть реальное положение в обществе. Если положения конституции «внешней» не согласуются с конституцией «внутренней», то самые замечательные законы останутся мертворожденными. Урок актуальный и сегодня.

Для Сперанского не представляло сложности составить самую передовую в мире Конституцию. Труднее было написать основной закон, пригодный для использования в тогдашней России. С учетом ее тяжело больной «внутренней конституции». «Я нахожу в России два класса: рабов самодержца и рабов землевладельцев, – ставил диагноз Сперанский. – Первые называются свободными только по отношению ко вторым. В России нет истинно свободных людей, не считая нищих бродяг и философов».

И еще: как полагал Сперанский, «истинная сила правительства состоит: 1) в законе, 2) в образе управления, 3) в воспитании, 4) в военной силе, 5) в финансах». Из этих элементов три первые в России практически не существуют. Исходя из этого диагноза, Сперанский и ставил перед Александром I ряд жестко увязанных между собой вопросов, настаивая на том, что либо государь учтет все элементы предлагаемого плана, либо план обречен на неудачу. Реформа должна быть всеобъемлющей, затрагивающей всю политическую систему и общество: исполнительную, законодательную и судебную власть, центральные и местные учреждения.

И, наконец, Сперанский ставил не менее важный вопрос: кто будет реализовывать планы? Самый прекрасный проект могут легко загубить бездарные исполнители. «Тут корень зла, – писал Сперанский, – о сем прежде всего должно бы помыслить тем юным законодателям, которые, мечтая о конституциях, думают, что это новоизобретенная какая-то машина, которая может идти сама собою везде, где ее пустят».

На мой взгляд, это замечание позже не учел ни один русский реформатор. Плохо помнят о словах Сперанского и сегодня, причем этот упрек в равной степени можно адресовать и власти, и оппозиции. Много мыслей об идеологических схемах, ничтожно мало мыслей о человеке. Все та же слепая вера в некую «машину», которая «может идти сама собою везде, где ее пустят».

В предельно мягкой форме, а Сперанский умел быть дипломатичным, автор проекта выдвигал императору своего рода ультиматум: если уж браться за дело, то тогда нужно последовательно работать во всех указанных им направлениях и идти до конца, а иначе лучше и не начинать. На предложения Сперанского император, как главный заказчик проекта, реагировал по-разному, в чем-то с ним соглашаясь, а в чем-то нет, то есть изначально разрушал общий замысел реформатора.

Соглашаясь, например, с мыслью Сперанского о необходимости точно выбрать момент начала реформ, император расходился с ним в оценке конкретной исторической ситуации. Александр I больше боялся забежать вперед, чем опоздать. Его не убеждали даже апокалиптические предсказания Сперанского, который пытался воздействовать не столько уже на разум государя, сколько на его эмоции.

Если император не решится вовремя пойти на реформы, писал Александру I Сперанский, то он может вызвать «бурю народных страстей», «произвол и анархия будут казаться единственными средствами получить свободу», «падение сего колосса (империи) не может не быть ужасающим. Реки, текущие кровью виновных и невинных жертв, понесут будущим поколениям память об этом событии».

Зная, что произошло в дальнейшем, можно сказать, что предсказания Сперанского относительно крайней опасности запоздания для России реформ сбылись. И даже дважды. Многое из истории падения Российской империи в 1917 году и последовавшей затем Гражданской войны соответствует апокалиптическим картинам, нарисованным Сперанским. Падение советской империи, к счастью, не сопровождалось «реками крови», но и оно оказалось событием драматическим и имеет свой собственный мартиролог.

Александр I этот ультиматум (или предсказание) понял, но не принял, а самого реформатора, попавшего в незавидное положение Кассандры, отправил в ссылку. На смену Сперанскому пришел Аракчеев.

Тот факт, что в ссылку Сперанский попал как «французский агент» – нелепость полная! – лишний раз доказывает: самоуверенная власть далеко не всегда задумывается даже над тем, под каким предлогом избавиться от человека. Вот и здесь тот же случай.

Мало кто помнит, но к 1810 году главной проблемой для России стало найти министра финансов, – от должности отказывались все. И понятно из-за чего: с одной стороны, неумелое управление, а с другой – ряд войн и невыгодная российской экономике континентальная блокада Англии, навязанная Наполеоном, привели к тому, что государственный долг России достиг катастрофической черты. Если учесть, что на горизонте уже просматривалась война с Францией, а государству не хватало денег, чтобы прокормить армию, ситуация была бедственная.

На помощь призвали Сперанского. Чуда за два года он не совершил, но из финансовой ямы Россию вытащил и позволил ей подготовиться к войне. Реформатор установил контроль над государственными расходами, предпринял ряд мер по развитию внутренней и внешней торговли, ввел новые налоги и так далее. Впервые в отечественной истории введя начала отчетности и проверки финансового состояния страны, Сперанский усложнил жизнь многим крупным русским казнокрадам (это ему потом и аукнулось). В результате бюджет перестал быть черной дырой. Вдобавок он сильно задел дворян, введя налог с имений. После этого шага число врагов Сперанского возросло в геометрической прогрессии.

Более того, Сперанский сумел вызвать ярость и у Наполеона. Чтобы вывести страну из кризиса, реформатор занялся разработкой новых таможенных тарифов и торгового уложения, чтобы поддержать национального производителя. В условиях континентальной блокады удар пришелся главным образом по французским товарам. Но еще большее негодование у Наполеона вызвало то, что Сперанский разрешил швартоваться в русских портах судам с английскими товарами, пришедшими под нейтральным флагом. Эта мера срывала все усилия Франции, направленные на ужесточение континентальной блокады. Для Бонапарта инициатива российского министра финансов означала провал стратегического масштаба.

Если бы Наполеон мог предвидеть, во что ему обойдется деятельность Сперанского, то в свое время уже не в шутку, а всерьез попытался бы обменять этого человека не на одно королевство, а на три как минимум. Короче, это был, конечно, еще тот «французский агент»!

Имена тех, кто травил Сперанского, на мой взгляд, стоит вспомнить: калибр человека определяют не только его друзья, но и его враги. Итак: историк Карамзин и самый ярый «патриот» того времени граф Ростопчин («Москва, спаленная пожаром»), министр полиции Балашов и императрица Мария Федоровна, иезуиты и православные иерархи.

Врагов у Сперанского было немерено! Ряд конкретных проектов реформатора остановить им удалось, а вот саму мысль эволюционера уничтожить они не смогли. Идеи Сперанского во многом легли в основу философии отечественного правоведения.

Кстати, спорили не только о конституционных преобразованиях. Продолжился давнишний спор: насколько патриотично в ходе национальных реформ использовать зарубежные наработки. В этом смысле Сперанский в своем подходе к делу напоминал Петра I и его предшественника первого русского канцлера Ордина-Нащокина. Никто из них не боялся учиться даже у врага, была бы от этого лишь польза России.

Наконец, следует учесть, что обсуждение в нашей стране правовых вопросов началось только при Екатерине II и Александре I, а потому отечественное правоведение находилось в то время примерно на том же уровне, что и кораблестроение в допетровские времена. Нет ничего удивительного, что Сперанский опирался на западное право. Точно так же, как Петр использовал опыт голландцев и англичан на русских верфях.

Сперанского ценили люди, расходившиеся друг с другом буквально по всем другим вопросам. Его хотели видеть в своем будущем правительстве декабристы. На Сенатскую площадь Сперанского не звали, поскольку знали, что этот убежденный эволюционер туда не пойдет, а вот использовать его блестящий ум после своего триумфа хотели очень. С другой стороны, Сперанского наградил орденом Андрея Первозванного Николай I, причем, в знак особого расположения, император снял орденскую ленту со своего плеча.

И было за что. Комиссия во главе со Сперанским бросила спасательный круг в хаотически плескавшиеся воды российского судопроизводства, издав Полное собрание законов Российской империи и тем самым создав предпосылки для великой судебной реформы уже следующего царствования.

Из незаслуженной ссылки власть вернула Сперанского лишь в 1816 году. Обществу кратко сообщили, что император наконец нашел время во всем разобраться и ни в чем не нашел вины своего бывшего советника. При этом бывший ссыльный был сразу же назначен сначала губернатором Пензенской губернии, а затем генерал-губернатором Сибири. Вместе с тем бывшего ссыльного заранее уведомили, что он обязан проследовать к новому месту службы, не заезжая в Петербург.

Встретиться со Сперанским лицом к лицу император не захотел. По-человечески Александра I понять можно. Он был стыдливым самодержцем.

Николай Муравьев-Амурский – человек с пятитысячной купюры

Не знаю, всматривался ли кто-нибудь (кроме жителей Хабаровска) в пятитысячную рублевую купюру, но при случае стоит обратить внимание на изображенный на ней памятник. Он установлен в честь графа Николая Николаевича Муравьева-Амурского, генерал-губернатора Восточной Сибири, человека, сыгравшего важнейшую роль не просто в освоении Дальнего Востока, а в том, что этот потрясающий по красоте и своим богатствам край стал русским. Сам когда-то служил на китайской границе, в Уссурийской тайге, так что говорю это не с чужих слов.

То, что слава не обошла Муравьева-Амурского стороной, справедливо. Памятники ему стоят во Владивостоке, в Благовещенске, Чите, Находке. Но лучший из них, конечно, в Хабаровске. Что не удивительно, поскольку его автор – тот самый Александр Опекушин, который создал и знаменитый памятник Пушкину в Москве на Тверской.

К моменту приезда тогда еще просто Муравьева на Дальний Восток никто толком не знал, является ли Сахалин островом или полуостровом. Француз Лаперуз открыл лишь пролив между островом Хоккайдо и южной оконечностью Сахалина, но вовсе не доказал, что это остров. Наконец, самое главное: в Петербурге сомневались, может ли морское судно выйти через Амур в Тихий океан.

Между тем это были не просто интересные географические подробности. От этого зависела большая политика – отношение Петербурга к самой идее присоединения Приамурья к России. С точки зрения властей, если по Амуру нельзя было выйти в Тихий океан и таким путем снабжать Камчатку, то и весь край бесполезен. Не то чтобы не хотелось расширить империю, однако и силы были не безмерны.

Начал Николай Муравьев свою карьеру, как и многие из тогдашних аристократов: сначала Пажеский корпус (с золотой медалью), потом армия – воевал с турками, подавлял польское восстание, затем неизбежный Кавказ. Служил бы и дальше, однако по болезни – замучила лихорадка – пришлось подать в отставку в звании генерал-майора.

Подлечился во Франции, вернулся и почти сразу же угодил на губернаторскую должность в Тулу. Кстати, Муравьевы в качестве губернаторов нравились России традиционно. Дедушка Назарий был когда-то губернатором Архангельска, а брат Валерий послужил во главе Псковской и Олонецкой губерний. Вероятно, был в муравьев-ских генах какой-то особый организаторский дар.

Дальнейший поворот в судьбе Муравьева на первый взгляд немного загадочен. Столкнувшись с серьезными проблемами в своей Тульской губернии, он в записке на имя императора первым из губернаторов поднял вопрос об освобождении крестьян. Записка была, конечно, совсем не ко времени, однако внимание государя на себя Муравьев обратил. Правда, реакция Николая I на эту записку сильно выбивается из бытующих у нас представлений об этом человеке.

С одной стороны, ознакомившись с запиской, Николай I тут же определил Муравьева в «либералы» и «демократы», что, согласно официальной версии нашей истории, звучало в устах «железного самодержца» гневным ругательством. А вот затем, «разгневавшись», царь решил послать Муравьева в Сибирь. Только не в ссылку, а для выполнения важнейших государственных задач.

Этот случай, кстати, – еще одно свидетельство того, что многие ставшие привычными для нас в истории ярлыки при ближайшем рассмотрении не вполне соответствуют правде. Мало кто помнит, но на самом деле Николай I и сам искренне возмущался крепостным правом. И в его царствование несколько специальных комиссий в тишине усердно прорабатывало вопрос отмены в государстве рабства. И эти наработки позже помогли его сыну – Царю-Освободителю. Так что на самом деле, даже назвав тульского губернатора «либералом» и «демократом», Николай Павлович по достоинству оценил и прямоту, и политический кругозор, и высокую нравственную планку автора записки.

Дело Муравьеву было поручено не просто важнейшее, но почти неподъемное. Во-первых, предыдущий генерал-губернатор – Руперт – натворил в крае немало глупостей, бед и погряз в коррупции, так что требовалось разгрести эти авгиевы конюшни. А главное, наконец толком разобраться с Дальним Востоком: определить, стоит ли его вообще осваивать, а если стоит, то в каких границах, какими силами, где следует заложить опорные точки для продвижения вперед и так далее.

Но и это не все. Представьте себе на секунду объем задач: Муравьеву предстояло заниматься не только всей Восточной Сибирью, что само по себе уже вселенная, но еще Чукоткой, Камчаткой, Курилами, Алеутской грядой с заморской Русской Америкой, арктическими островами и архипелагами. Не говоря уже об острейшей амурской проблеме.

Между тем на Амур и все прилегающие к нему земли претендовали Китай с Японией, заглядывались на этот край и американцы с вездесущими в ту пору англичанами. Иначе говоря, доверие «либералу» было оказано «императором-реакционером» огромное.

Кстати, в своей оценке (Муравьев – «либерал») Николай I не ошибся. После своего приезда в Сибирь Муравьев во многом облегчил участь сосланных туда декабристов, принимал их у себя дома, а некоторых даже взял на службу.

Объясняя свои поступки Петербургу (доносы на нового губернатора посыпались, разумеется, сразу же), Муравьев писал: «Никакое наказание не должно быть пожизненным… нет основания оставлять их изверженными навсегда из общества, в составе которого они имеют право числиться по своему образованию, своим нравственным качествам и теперешним политическим убеждениям». Ну последний пассаж понятен, иначе генерал-губернатор столичному начальству и не мог написать.

Еще позже «либерал» демонстративно закрыл глаза на побег из Сибири знаменитого анархиста Михаила Бакунина. И открыл их только тогда, когда Бакунин уже перебрался за границу. Не случайно тот писал Герцену о Муравьеве: «Это человек в высшей степени современный и просвещенный… Он решительный демократ, как мы сами». А в письме от 8 декабря 1860 года Бакунин заметил, что Муравьев «единственный человек, пользующийся силою и властью в России, которого без малейшей натяжки и в полном смысле этого слова мы можем и должны назвать нашим».

Это понятно. Любопытно другое. То, что «своим» продолжал, несмотря ни на что, считать Муравьева и Николай I. Главным противником Муравьева в реализации мечты о присоединении к России Амурских земель и всего Приморского края был не император, а глава тогдашнего российского МИДа Карл Нессельроде. Немец, ни слова не знавший по-русски, тем не менее возглавлял русскую внешнюю политику сорок (!) лет. Именно он и делал все возможное, чтобы притормозить Муравьева, не желая вступать в противоречия с остальными претендентами на Приамурье. Лишь с приходом в МИД после смерти Николая I Александра Горчакова у Муравьева в этом ведомстве появился сторонник. Поддерживал его и новый император Александр II.

Тем не менее в Николаевскую эпоху Муравьев и столь же горячий энтузиаст освоения Приамурья (в будущем адмирал, а в ту пору еще капитан) Геннадий Невельской, несмотря на сопротивление Нессельроде, сумели сделать на тот момент самое главное: доказать, что устье Амура доступно для входа морских судов и что Сахалин – остров.

Для Невельского это чуть было не закончилось крупными неприятностями. Пока Муравьев выбивал в столице разрешение на исследовательское плавание капитана, тот, устав ждать официального разрешения, предпринял экспедицию на свой страх и риск. Поэтому Муравьев, добившись наконец нужного ответа, когда вернулся на Дальний Восток, Невельского уже не обнаружил. А потому бросился за ним вслед.

После долгих и отчаянных поисков Муравьев наконец увидел посреди Амура корабль Невельского и, сгорая от нетерпения, бросился к нему навстречу в лодке. А Невельской, как рассказывают, в рупор восторженно кричал единомышленнику: «Сахалин – остров! Вход в Амур возможен!» Это был счастливый день для Муравьева, Не-вельского и России.

Тем не менее влиятельный Нессельроде сделал все, чтобы наказать первопроходца, и поначалу даже добился успеха: капитан Невельской за непослушание был разжалован. Однако Муравьев добился аудиенции у императора. И снова «либерал» и «реакционер» прекрасно поняли друг друга. Как вспоминал позже сам Геннадий Невельской, Николай I «изволил отозваться, что поступок мой находит молодецким, благородным и патриотическим, и изволил пожаловать мне св. Владимира 4-й степени».

Все дальнейшее можно найти уже в истории российской дипломатии. Одиннадцатого января 1854 года Муравьеву было предоставлено право вести с китайским правительством все сношения по разграничению восточной окраины. Переговоры длились долго, но в 1858 году удалось заключить наконец Айгунский трактат, по которому Амур до самого устья стал границей России с Китаем. За что Муравьев и получил титул графа Амурского.

Впрочем, это был принципиально важный, однако лишь первый дипломатический шаг в нужном направлении. Оставалась одна неприятная для России «закавыка». Обладать левым берегом Амура было недостаточно, поскольку флот не имел в полном смысле свободного выхода в море: левый берег у устья вскрывается весной гораздо позже, чем правый. Этот недостаток был устранен следующим Пекинским договором (заключенным в 1860 году графом Игнатьевым), по которому Россия приобрела не только Уссурийский край, но и южные порты.

Мечта Николая Муравьева-Амурского и Геннадия Невельского осуществилась. Ну а то, что потомки сделали далеко не всё для освоения Дальнего Востока, – это уже не их вина.

Впрочем, как говорится, «еще не вечер».