Текст книги "Недоступная девственница"

Но в самолете был еще и Брунель. Он сидел, положив одну руку на подлокотник, на вторую опустив подбородок. Он молча взирал на сражение. Лиза окаменела, губы ее побелели. Затем пальцы ее стали возиться с пряжкой ремня. Рот открылся. Она собиралась закричать.

Модести перестала метаться, затихла, оценивая расстояние. Если попробовать ударить Брунеля по колену носком ботинка… Это выведет его из строя на несколько десятков секунд.

Модести увидела, как Вилли приподнял и развернул тело Джако так, что тот сбил с ног Шанса, который, шатаясь, отскочил назад, к хвосту. Вилли завел носок правого ботинка за ножку стула, подался вперед. Узкий кожаный ремень с треском лопнул. Адриан Шанс споткнулся о страховочный трос и упал. Вилли позволил Джако упасть ему на ноги, после чего поставил освободившуюся правую ногу ему на шею, на ремень, который продолжал действовать как удавка. Затем он снова подался вперед на стуле, чтобы сдернуть с себя смирительную рубашку, но тут самолет опять лег на крыло.

Стул опрокинулся, потом, заскользив по полу ножками вперед к распахнутой двери, вывалился из салона.

Лиза Брунель дико взвизгнула. На лбу Брунеля заблестели капли пота, но он спокойно, без суеты ударил своей маленькой ладошкой Лизу по губам. Модести застыла в напряжении, не в силах оторвать взгляда от дверного проема. Ее сотрясал озноб. Вилли все еще держался. Страховочный трос Джако натянулся до предела, и Мухтар лежал в футе от проема. Лицо его почернело, язык был высунут, ремень душил его. Вилли, привязанный к стулу, судя по всему, болтался снаружи.

Адриан Шанс пополз к дверному проему. В руке у него блеснул нож. На лице была написана дикая ярость. Он выбросил руку с ножом, чтобы перерезать ремень, но в этот самый момент кожа не выдержала и лопнула, ремень из прямого и твердого, как железный прут, вдруг сделался обвислым.

Модести превратилась в изваяние. Капли пота обжигали лоб, словно крошечные льдинки. Она понимала, что произошло. Вилли, оказавшись за бортом, не мог ни за что ухватиться руками, они по-прежнему оставались в рукавах смирительной рубашки. Затем рубашку с него сорвало под тяжестью груза, в качестве которого выступало тело Джако…

Когда Вилли Гарвин начал свой путь к земле, «дакота» снова легла на крыло, и Модести увидела в окне на какое-то мгновение маленькую фигурку и четыре ножки стула… Фигура Вилли быстро уменьшалась, направляясь к серой каменистой массе гор, а затем и вовсе исчезла из поля зрения Модести, слилась с серым фоном.

Брунель снова что-то сказал в микрофон, и самолет выровнялся и стал набирать высоту. Они снова летели на юг. Модести отвернулась от окна.

Адриан Шанс разматывал ремень, обвившийся вокруг бычьей шеи Джако. Он втащил в самолет смирительную рубашку, захлопнул дверь. Нагнулся над своим партнером, потом обернулся к Брунелю.

– Порядок… Он дышит. – В той тиши, что установилась в салоне после того, как закрылась дверь, голос Шанса казался невыносимо громким, резким.

– Ему сильно повезло, что он дышит, – сухо отозвался Брунель, – да и тебе тоже, Адриан. Когда я вспоминаю, как ты просил разрешения выйти один на Гарвина со своим ножичком, мне становится страшно за тебя. – Он покачал головой и обратился к Модести: – Теперь мне понятно, почему вы так удачно действовали в прошлом.

– Сволочь! – громко, срывающимся голосом крикнул Пеннифезер. – Мерзкая сволочь! Животное!

– Мы все животные, доктор Пеннифезер, – равнодушно отозвался Брунель. – Беда большинства состоит в том, что они претендуют на что-то большее. Лично я никогда не совершал подобной ошибки. Мне потребовалось избавиться от Гарвина, и я это сделал. – Он снова раскрыл книгу и добавил: – Для удовлетворения вашего любопытства насчет моих дальнейших намерений скажу так: вам это сейчас не угрожает. Как доктор, я надеюсь, вы займетесь моим потерявшим сознание коллегой – когда мы вас развяжем. Мы захватили ваш медицинский саквояж. Как-никак вы давали клятву Гиппократа…

Лицо Пеннифезера посерело. Он пробормотал:

– Я бы с удовольствием постарался отправить вас на тот свет, Брунель, если бы мне только представилась такая возможность.

– Как вам будет угодно, – равнодушно заметил тот и перевернул страницу. – Помоги ему, Адриан, – добавил он и углубился в чтение. Сидевшая с ним рядом Лиза закрыла лицо руками. Ее сотрясала дрожь.

Модести только смутно услышала обмен репликами. Она сидела, закрыв глаза, лицо ее превратилось в кусок белого мрамора. Во рту был привкус крови. Вилли Гарвин погиб, и это причиняло ей такую боль, которой она раньше никогда не испытывала. Она стала дышать чуть медленней, позволяя боли взять верх, захлестнуть ее всю от головы до ног. Модести понимала, что если постарается оказать ей сопротивление, то не выдержит и сломается, а доставить такое удовольствие Брунелю она просто не могла. Нужно было держаться. Хотя бы ради памяти Вилли.

Наконец ей удалось выключиться, заставив сознание послушно дрейфовать в море боли. Так провела она несколько долгих минут, и лишь потом постепенно, осторожно позволила маленьким раскаленным кинжальчикам проникнуть в мозг. Нужно было принять свершившееся как факт.

Вилли умер, и она снова оказалась одна. На всю оставшуюся жизнь. Если, конечно, у нее впереди осталась какая-то жизнь. Другого Вилли Гарвина нет и быть не может. Бессмысленно отгонять от себя эту мысль. Лучше помнить об этом. О Вилли и том, как они вместе шли по жизни.

Она заставила себя вернуться памятью в прошлое, когда ей только-только исполнилось двадцать лет и она возглавила набиравшую мощь организацию, состоявшую из преступных элементов всех мастей. Чтобы управлять этим сообществом, нужно было оказаться круче, чем самый крутой из ее подчиненных. Поскольку она установила для себя ряд жестких правил и отвергала некоторые прибыльные, но грязные проекты, кое-кто увидел в этом признаки слабости, малодушия, и ей пришлось преподать своим критикам наглядный урок того, как они ошибаются. Дела у ее организации шли успешно, и это само по себе заметно облегчало управление маленьким государством. Ее верные соратники умели быстро утихомирить или выбросить вон тех, кто не желал принять установленные ею правила игры. Они не хотели, чтобы весы Фортуны качнулись в другую сторону. У Модести были неплохие помощники, но все же среди них не было человека, который понимал бы ее целиком и полностью, кто воспринимал бы мир так же, как она. Но потом появился Вилли Гарвин.

Ее ударило как током, но она заставила себя продолжить экскурс в прошлое. Она вызволила его из сайгонской тюрьмы – опасного уголовника, снедаемого ненавистью ко всему на свете. Но это было только частью общей картины. Каким-то чудом – она сама потом не могла объяснить себе, как именно, – ей удалось разглядеть в нем человека, умеющего очень многое и обладающего огромным потенциалом, который, впрочем, находился в летаргическом сне, вызванном тяжелым детством и кочевой жизнью уголовника.

Модести вытащила Вилли Гарвина из тюрьмы, сказала, что ей плевать на то, кем он был раньше, что она дает ему шанс – и поручила работу курьера. Ему нужно было доставить большую сумму в долларах одному клиенту в Гонконге. Модести по сути дела поставила эти деньги, как ставит профессиональный игрок. Она поставила на потенциал, который дремал в Вилли Гарвине.

Простое задание, однако, оказалось для него крайне сложным. Поначалу все рухнуло – и, казалось, бесповоротно. Но ему все же удалось выправить положение, проявив такое тонкое понимание ситуации и изобретательность, что она, выслушивая потом его отчет, только диву давалась. Он вернулся из Гонконга совсем другим человеком. Этот процесс не остановился, и Вилли не раз удивлял ее новыми подвигами, пока наконец, словно бабочка из кокона, не возник настоящий Вилли Гарвин, уверенный и жизнерадостный, сумевший покорить сердца крутых и ревнивых помощников Модести, составлявших внутреннее ядро ее организации.

Прошел всего лишь год, и Вилли стал ее первым помощником – и все остальные восприняли это как нечто само собой разумеющееся. У нее появилась отлично действующая правая рука. Более того, она перестала быть одинокой. Его преданность Модести Блейз была поистине фанатичной, а кроме того, их мозги работали в унисон. Модести знала, что Вилли боготворил ее. Да, теперь в этом можно было признаться. Нет, это было не слепое обожание. Вилли Гарвин знал ее недостатки, воспринимал их как неотъемлемую часть Модести Блейз и вовсе не хотел, чтобы она стала другой. Кроме того, это обожание не имело ничего общего с физическим влечением. Этого между ними не было, несмотря на то что между ними существовала удивительная близость, несмотря на то что Вилли гордился ею как женщиной.

Потом Модести и Вилли отошли от дел, и их отношения стали развиваться на другом уровне. Теперь уже он не был ее подчиненным. Она считала, что ему будет лучше дальше идти собственным путем. Но это не устраивало Вилли Гарвина. Оказавшись без своего счастливого талисмана Модести Блейз, он быстро сбился с пути, утратил ориентиры. Но судьба и тут пришла к нему на выручку. В их жизни появился сэр Джеральд Таррант, который попросил их помочь ему в одном весьма сложном и деликатном деле. За этим приключением последовали и другие. Когда же к ним не обращался Таррант, возникали вдруг ситуации, требовавшие от них полной мобилизации всех ресурсов. Они не искали неприятностей на свои головы, просто так уж складывалась их жизнь. В известном смысле это их устраивало, потому что жизнь без риска, без опасности быстро приедалась им, утрачивала свою прелесть.

Но теперь…

Теперь Вилли Гарвина не стало, и мир Модести Блейз стал рушиться. Ни он, ни она не отличались наивным оптимизмом. Они прекрасно понимали, что рано или поздно удача изменит им, что следующее приключение может оказаться роковым и кто-то один из них или оба погибнут. Они сами выбрали такую дорогу – как иные альпинисты рвутся совершить восхождение по маршруту, на котором уже сложили головы их коллеги.

То, чего они опасались в глубине души, случилось. Вилли первым оставил этот мир. Что ж, может, так даже лучше. По крайней мере, он сам предпочел бы именно такой вариант, считая, что она легче переживет утрату. Легче… Чего уж тут легкого…

Модести вовремя спохватилась, затушила опасную искру, которая могла вызвать костер жалости к себе. Никаких слез. Да, Вилли Гарвин погиб. Надо принять это к сведению. Понять, что ничего уже изменить нельзя.

Спи спокойно, Вилли-солнышко. Это были прекрасные годы. Ты всегда оказывался рядом, когда мне требовалась помощь. У тебя на груди можно было поплакать после тяжелой операции. Собственно, я плакала только на твоем плече. И тебе это нравилось. Спасибо тебе за все, Вилли. Ты всегда давал мне почувствовать, что я кое-что да значу…

Она вспомнила его голос, который теперь словно вещал с того света: «Ты отлично выглядишь, Принцесса… Давай-ка еще немного погуляем по фойе, пусть меня возненавидят все мужчины».

Ты научил меня смеяться, Вилли. Сколько историй ты рассказал о своих знакомых девицах. Хотел ли ты когда-нибудь меня? Я лично старалась не вызывать в тебе таких чувств. Это ведь не самое главное. У нас было что-то гораздо более ценное. Мне казалось, тебе хочется, чтобы все оставалось, как раньше, перемены лишь могли бы уничтожить то, что у нас возникло. И хорошо, что этого не произошло. Мне было бы грустно потерять большое, погнавшись за малым. Ты, кажется, думал точно так же.

Спи спокойно, Вилли-солнышко. Я втравила тебя во все это, но я не буду терзать себя попреками. Ты бы этого не допустил. Не знаю, способен ли ты сейчас переживать из-за меня, но так или иначе, не надо этого делать. Если им удастся расправиться со мной, то вовсе не потому, что я опустила руки. Ты это отлично знаешь. Мне понадобится время, чтобы привести себя в форму. Одной сражаться очень трудно. Но я не сдамся. И еще придется думать о бедняге Джайлзе. Его надо вытаскивать из этой пучины. А это нелегко. Мне понадобится везение. Болей за меня, Вилли.

Спи спокойно, Вилли-солнышко.

Модести приняла свершившееся, усвоила новые правила, хотя боль не отпускала ее и вряд ли теперь когда-либо окончательно оставит в покое.

Она заставила себя успокоиться. Еще больше замедлив дыхание, она вошла в похожее на транс состояние, которого умеют добиваться йоги, нечто вроде спячки, когда умственные и физические процессы в организме почти совсем замирают.

Когда Модести снова открыла глаза, солнце уже миновало зенит. Она увидела берега Северной Африки. Кресла напротив пустовали. Слева она увидела Джако, который полулежал, уронив голову на подушку, а вокруг шеи – вернее, между головой и плечами, потому что шеи у него толком не было, – белело мокрое полотенце. Повезло мерзавцу, подумала Модести. Обычные шеи в таких случаях не выдерживают.

Адриан Шанс, с перевязанной рукой, посмотрел на нее. В его синих глазах пылала убийственная ярость. Модести понимала, почему он так на нее смотрит. Вилли, практически беспомощный, чуть было не расправился с ними обоими на глазах у их шефа. Это было страшное унижение. Поскольку Вилли не стало, Адриан Шанс перенес всю свою злобу на нее, Модести. Впереди и слева она увидела Лизу – девушка свернулась клубочком на двойном кресле и, похоже, спала.

Модести чуть повернула голову и посмотрела на Пеннифезера. Он был бледен и изможден, но спокоен. Она поняла, что все это не от испуга, но от шока, вызванного гибелью Вилли. Модести подняла брови, посмотрела на пустые кресла напротив и спросила, куда делся Брунель.

– Пошел к пилоту, – сказал Пеннифезер очень тихо, чтобы не услышал Шанс. – Он посмотрел на свои руки в смирительной рубашке, потом снова перевел взгляд на Модести. – Мне очень жаль… Я про Вилли… Даже не могу взять тебя за руку…

Модести кивнула в знак понимания того, что он пытался сказать. Помолчав, он спросил:

– Ты так долго спала… Тебе лучше?

– Да, а тебе?

– Мне тоже. Ты не хочешь в уборную?

– Нет. Я не то чтобы спала. Я отсутствовала.

– Ты вошла в транс, как это делают йоги?

– Примерно так.

– Я не знал, что ты такое умеешь.

– Меня научил этому старик Сиваджи. Он жил в пустыне Тар, северней Джодпура. Потом я отправила к нему Вилли… – Она осеклась. – Ладно, это все неважно. За это время что-нибудь произошло?

– Ничего особенного. Меня развязали и позволили сходить в уборную. Это было с час назад. Этот серебристый держал пистолет у твоего виска, пока они меня развязывали и привязывали обратно. Ты представляешь, где мы сейчас?

– Примерно да. Над побережьем Северной Африки. Скоро, наверное, будет дозаправка на каком-нибудь маленьком аэродромчике, а потом полетим дальше, в Руанду.

– Как ты считаешь, у нас будет возможность расправиться с этими подонками?

– В самолете нет. Они не развяжут нас, пока мы не приземлимся в Руанде. А там посмотрим. Главное, суметь вовремя увидеть шанс, среагировать.

Пеннифезер произнес так, словно приносил извинения за оплошность.

– Понимаешь, я тут не в своей стихии. Так что ты уж говори мне, что делать. Я не Вилли Гарвин, но, глядишь, смогу оказаться полезным. Я буду стараться.

– Я в этом не сомневаюсь.

Пеннифезер замолчал, поглядел через проход на Джако, и на лице его показалась гримаса отвращения и злорадства. Он сказал:

– Им пришлось порядком попотеть, верно? У Вилли практически не было шансов, он был спеленут по рукам и ногам, но все же задал им перцу, чуть было не растерзал их. Ты должна гордиться им. Это было какое-то чудо.

Да, это действительно было чудо. Потом она еще вернется мыслями к случившемуся. Но не сейчас. Пока воспоминания были слишком болезненными.

Появился Брунель. Он окинул взглядом Шанса, Джако, Лизу, потом сел лицом к Модести, посмотрел на нее. Она встретила его взгляд, сохраняя полную невозмутимость. Он не таращился, но просто смотрел, и она смотрела на него. Такая игра продолжалась минуты две, потом Брунель улыбнулся, взял книгу и обратился к Шансу:

– У нашей гостьи кровь на подбородке. Разбуди Лизу и попроси навести порядок.

Когда Лизу разбудили, она повела себя как автомат. Глаза ее были пустыми. Она сняла темные очки. Вооружившись ватой и пузырьком перекиси водорода из аптечки, она стала обрабатывать губы и подбородок Модести. Жидкость была холодной и обжигала кожу. Закончив процедуру, она застыла у кресла, глядя на Модести отсутствующими глазами. Затем раздался голос Брунеля:

– Садись на место.

Он подошел и, взглянув на лицо Модести, произнес:

– Так лучше.

Ее удивили странные сочувственные интонации. Она вяло посмотрела на Брунеля.

– Кровь остановилась, – заметил он. – Теперь, я надеюсь, вам легче. – Он улыбнулся и вдруг ударил ее по губам корешком книги, которую по-прежнему держал в руке. Это произошло так неожиданно, что Модести не смогла увернуться. В голове зазвенело, из разбитой губы снова потекла кровь.

Пеннифезер дернулся в своем кресле, обругал Брунеля на чем свет стоит. Но тот, не обратив на него никакого внимания, сел и снова погрузился в чтение.

Модести судорожно собиралась с мыслями. Удар, боль, кровь – все это само по себе было ерундой по сравнению с невозможностью понять смысл поступка Брунеля. Да, у него явно был какой-то мотив, но вот какой именно? Модести отдавала себе отчет, что в любом поединке волевой фактор остается решающим. Она научилась держать себя в форме, не позволять потери волевого настроя, который, в свою очередь, оказывал существенную поддержку физическим и интеллектуальным ресурсам организма. Но чтобы взять верх над противником, следовало понимать его цели и задачи, знать его тактику. В этом отношении Брунель являл собой большую загадку. Модести не могла взять в толк, почему он убил Вилли Гарвина именно сейчас и именно таким способом, почему он велел Лизе обработать ее рану и нанес новую. Он вел себя непредсказуемо, а ей до этого не приходилось иметь дело с непредсказуемым противником такого калибра. Почувствовав первые признаки смятения, она решительно затоптала эти искры, пока они не сожгли все внутри. Нет ничего опаснее неуверенности в себе и сомнений.

Да, пока все выглядело скверно. Модести посмотрела на Джайлза, улыбнулась ему, потом кивнула, внушая тем самым, что не следует волноваться. Потом, прикрыв глаза, начала медленно и неуклонно восстанавливать душевное равновесие, латать бреши в оборонительных порядках.

Когда-то приходится проигрывать. Но не хочется, чтобы проигрыш случился на этот раз. Особенно когда перед тобой оказался Брунель. Этот поединок нужно было выиграть во что бы то ни стало, хотя бы ради памяти Вилли. Ладно, придется постараться во имя Вилли. Именно это ему и понравилось бы. Победить того, кто перечеркнул его существование. Это лучше, чем траурный венок.

Глава 9

Адриан Шанс легонько обхватил Лизу за шею и чуть надавил. Правое запястье было по-прежнему забинтовано, и следы от зубов Вилли время от времени давали о себе знать. Лиза лежала на спине, голова ее свесилась с кровати, а Адриан лежал на Лизе. Было жарко, даже душно, и их потные тела прилипли друг к другу. Через жалюзи на большом окне в комнату проникали полоски солнечного света.

– Ну, поговори со мной, Лиза, – сказал Адриан, получая явное удовольствие от недоумения и испуга, написанных на ее лице.

– Пожалуйста, не надо… Мне и так трудно дышать… – Она заерзала на кровати, и он позволил ей сдвинуться так, чтобы голова оказалась на подушке. Он чувствовал, как она дрожит, и ему было приятно, что эта дрожь настоящая, не притворная.

– Извини, Адриан, я стараюсь, – жалобно произнесла Лиза, – но не знаю, чего ты хочешь.

– Ты должна удовлетворять мои желания. Мои прихоти. Я же сказал: поговори со мной.

– О чем?

– Ну хотя бы о Вилли Гарвине. О том, какой он был в постели.

– Я не могу… Не помню… – Она прикрыла глаза.

– Какая жалость. Тогда расскажи, как тебе понравилось, когда его выбросили из самолета. Это-то ты не забыла, правда? Как ты тогда завизжала!

– Я испугалась.

– Из-за него?

– Нет, нет, – поспешно воскликнула она, надеясь, что Голоса услышат это и поверят в ее ложь. – Я испугалась, что он может спастись, а потом сведет со мной счеты.

Вот уже четыре дня как «дакота» совершила посадку на аэродроме в Кигали, в пятидесяти километрах к северу от Бонаккорда. Первые две ночи Голоса не давали ей покоя. Они распознали ее проступок, понимали, как она была потрясена смертью Врага. Когда она увидела, как он полетел вниз, на верную смерть, она закричала не только из страха за него. Она закричала от ужаса, закричала в знак протеста. Голоса строго наказали ее за это, их холодные упреки раздавались в ее голове всю ночь, и ей казалось: еще немного, и она не выдержит и рехнется.

Но последние две ночи они оставили ее в покое. Похоже, наказание закончилось. Ей не хотелось думать о Вилли Гарвине. Лиза боялась, что тем самым она может снова навлечь на себя гнев Голосов.

– Падающее тело, – говорил Адриан Шанс, лаская ее тело, – двигается с ускорением тридцать два фута в секунду. Стало быть, падая с высоты полторы тысячи футов, оно достигает скорости в сто двадцать миль в час. Я не мастер считать в уме, но все же если он покинул самолет на высоте три тысячи футов, то затратил на путешествие к земле секунд двадцать и пробил в ней хорошую дыру или отскочил, как мячик. Интересно, о чем он думал во время полета.

Лизу начали сотрясать сухие, беззвучные рыдания. Шанс понял, что и на сей раз она вовсе не притворяется, и ликование заставило его кровь веселей побежать по венам и артериям. Когда Лиза наконец успокоилась, Шанс спросил:

– А что ты думаешь о Модести Блейз?

– Не знаю, – еле слышно прошелестела Лиза. – Она ничего не говорит, ничего не делает.

– Верно, – кивнул Шанс. – Но Брунель убежден, что она суперженщина, которую можно отлично использовать.

– Наверное, так… Он ведь никогда не ошибается, – сказала Лиза и задохнулась от резкой боли. – Извини, Адриан я сказала что-то не так?

Он не сразу ответил, потому что сражался с нахлынувшей на него дикой яростью. Он ненавидел Модести Блейз так, как не ненавидел никого и ничего за всю свою жизнь. Мысль о том, что Брунель твердо вознамерился сделать ее своей помощницей, была для него хуже яда, ибо он отлично понимал, что она не станет второй Лизой Брунель, послушной игрушкой в руках хозяев. Если операция по промыванию мозгов пройдет, как задумал Брунель, то Модести Блейз окажется равной ему и Джако. Ему показалось, что на него брызнули серной кислотой. Он теперь ненавидел и Брунеля, ненавидел так, что его покрыл холодный пот.

Он глубоко вздохнул и обратился к Лизе:

– Ты слушаешь? Брунель велел ввести тебя в курс того, что будет дальше.

– Я слушаю, Адриан…

– Отлично. Модести Блейз будет обедать с нами. С тобой и с Брунелем. Со мной и с Джако. Мы будем вести учтивую беседу. По крайней мере, мы втроем. Джако, как известно, не Оскар Уайльд. Все пойдет очень культурно, как положено. Она, конечно, будет говорить, только когда к ней обращаются. Да и это будет случаться лишь изредка. Она не будет знать, что все это означает, но она не станет задавать вопросов. Понятно?

– Да, Адриан.

– Когда принесут кофе, в столовую войдут ван Пинаар и Камачо. Молча, без объяснений, они схватят ее, разденут догола, разложат на диване и станут пороть. Ремнем, но без пряжки. – В его голосе зазвучало огорчение. – Брунель говорит, что главное тут не боль, но унижение. Ну, а теперь слушай меня внимательно, красотка, – продолжал он и больно ущипнул ее за ягодицу. – Главное состоит в том, что все мы продолжаем как ни в чем не бывало пить кофе, курить, разговаривать. Так, словно никакой Модести Блейз на диване нет и никто и не думает ее пороть ремнем. Ясно?

Он почувствовал, как Лиза повела плечами, прежде чем сказать:

– Я не понимаю, зачем все это, но сделаю, как надо. Но что, если она окажет сопротивление? Что, если она не станет покорно сносить порку?

Шанс лучезарно улыбнулся.

– Этого не будет. Она окажет сопротивление, только если поймет, что мы решили ее убить. Она знает, что где-то в глубинах Бонаккорда спрятан Пеннифезер. И мы сообщили ей, что он умрет медленной и мучительной смертью, если она позволит себе какие-нибудь фокусы. Поэтому она будет терпеть все, в том числе и порку ремнем без пряжки… Она связана по рукам и ногам. Понятно?

– Да, Адриан, мне все понятно.

– Вот и отлично. Хватит разговоров. Теперь иди-ка сюда…

Когда он оставил Лизу, она обессиленно раскинулась на кровати, мускулы ломило от тех упражнений, которые она совершала, подчиняясь прихоти Адриана. Кроме того, в правом боку стала разгораться новая боль… Лизе показалось, что у нее поднялась температура. Может, боль утихнет, как это случалось раньше. Может, она усилится. Ей было все равно. Она решила не жаловаться Брунелю, если боль разрастется. Если ей суждено помереть, то чем скорее, тем лучше. По крайней мере, она обретет свободу.

Вилли Гарвин был Враг, но за те несколько дней, что они провели вместе, он сделал ее другим человеком. Теперь его не стало, и в глубине души – так, чтобы Голоса не услышали, Лиза оплакивала его. Она горевала и ненавидела себя, потому что именно она заманила его в ловушку, которая и стоила ему жизни. Внезапно к горлу подступила тошнота, и Лиза вскочила и опрометью бросилась в ванную.

Модести Блейз проснулась на рассвете в маленькой спальне на верхнем этаже. Она отбросила простыню, которой укрывалась, встала, подошла к окну, глянула в щелку между полосками жалюзи. На мощеном дворике на лавке сидел один из надсмотрщиков Брунеля, и на коленях у него было охотничье ружье. Да, у дома всегда дежурил кто-то вооруженный.

Модести подошла к туалетному столику и, встав спиной к зеркалу, глянула через плечо на свое обнаженное тело, отразившееся в нем. Да, ягодицы и ляжки немного распухли, покраснели. Она повела плечами. Нет, все вроде бы в порядке. Чувствовалось легкое жжение, но рубцов и шрамов не было. Камачо стегал ее широким ремнем, который не рассекал кожу.

Машинально Модести подошла к двери, потянула за ручку. Заперто. Она, собственно, так и предполагала. Рядом со спальней был закуток с душем и унитазом. Приняв душ и насухо вытеревшись полотенцем, она надела халат и села перед зеркалом причесаться, Брунель снабдил ее халатом и четырьмя платьями, которые явно принадлежали Лизе. Они были коротковаты и сидели в обтяжку, но сейчас это мало что значило.

На мгновение она задумалась о том, что готовит ей сегодняшний день, но быстро опомнилась и выбросила эти мысли из головы. Что бы ни случилось, это не имело никакого отношения к логике и здравому смыслу. Брунель может обращаться с ней как с гостьей и показывать поместье или запереть ее на несколько часов в парилку возле сарая, как это случилось на второй день ее пребывания в этих краях.

Модести понимала, что за такими крайностями есть свой замысел. Отсутствие логики само по себе было вполне логично. Брунель поставил целью не просто сломить ее сопротивление, но в конечном счете поработить целиком и полностью, установить ту самую связь, которая порой возникает между хозяином и рабом. Чередование мягкости и жестокости было первой стадией процесса перевоспитания. Он хотел лишить ее ориентации, заставить иначе оценить самое себя.

В горле Модести пересохло, она подошла к столику и налила в стакан воды из кувшина. Это, по крайней мере, входило в число предсказуемых элементов ее бытия. Однажды они заперли ее на сутки без еды, но воды не лишали ни разу.

Модести взяла со столика заколку для волос, отогнула край ковра на полу. Она пыталась начертить на половице план Бонаккорда. В первый день Брунель провез ее на машине по поместью, рассказывая, где что находится, словно она была дорогой гостьей. Тогда ей это показалось чем-то ирреальным – как, впрочем, продолжало казаться и теперь.

Когда они приземлились в Кигали, она не смогла ничего предпринять. Первым из самолета вывели Джайлза. Ему коротко и ясно объяснили, что, если он попытается совершить какую-то глупость, Модести Блейз погибнет. Когда же Пеннифезера увезли в первой машине, ей, в свою очередь, сообщили, что они убьют доктора, если она решится оказать сопротивление. С тех пор она не видела Джайлза и не спрашивала, где он. Спрашивать о чем-либо – будь то еда, вода или местонахождение Джайлза Пеннифезера – было не только бессмысленно, но и опасно – это могло быть воспринято как первые признаки послушания.

Но ей обязательно следовало самой установить, где они держат Джайлза, и лишь потом пытаться обрести свободу. Но прошло пять дней, а она по-прежнему пребывала в полном неведении на этот счет.

Модести закрыла глаза и попыталась воскресить в памяти расположение поместья. Да, поместье было неплохо спланировано. Дом фасадом выходил на юго-восток. Длинное двухэтажное здание с двумя крыльями или флигелями. Ее комната была в конце южного флигеля. Дом был деревянный, напоминавший баварский сельский дом, с низкой крышей, нависавшей над балконами. Но его деревенская внешность была обманчивой. Внутри царила дворцовая роскошь, дом обладал всеми современными удобствами. Стены отличались отличной звукоизоляцией, имелся кондиционер и большая холодильная камера. Было видно, что здесь поработали специалисты в области дизайна и что хозяин не поскупился на расходы. Дом находился на небольшом возвышении, и из него открывался вид на поросшую травой равнину. Дальше начинались горы, за которыми тянулись болота, поросшие папирусом. Между двумя крыльями был мощеный дворик, а дальше зеленел газон с цветочными клумбами, которые поливались садовником, благо с водой тут было неплохо.

К югу от саванны раскинулись поля поместья, а за речкой, впадавшей в озеро Рверу, лепились домики поселка. Обрабатываемых земель в этих краях было очень мало, но, как успела заметить Модести во время поездки из аэропорта в Бонаккорд, Брунель не пожалел средств на мелиорацию и ирригацию и заставил землю приносить хорошие урожаи. На полях его поместья выращивали маниоку, сорго, кофе и земляные орехи.

– Все это передается местным властям бесплатно, для последующего экспорта, – объяснил Брунель Модести. – И они рассматривают меня как благодетеля. Кроме того, тут выращивается все необходимое для того, чтобы прокормить местных жителей. Мы также разводим коз и овец.

Модести подсчитала, что в поселке живет около восьмидесяти работников. Все они были из племени банту, и их привезли сюда из южных областей страны. Кроме того, сюда были доставлены человек десять негров из племени кикуйу, которые исполняли обязанность сторожей и охранников. Повар и четверо слуг в доме были китайцами и жили на первом этаже во флигеле за кухней. Брунель также пользовался услугами пятерых белых надсмотрщиков – двое были из Анголы, двое из Южной Африки и один из Англии. Они жили в центральной части дома, наверху.