Текст книги "Жизнеописания"

XIV. ВСКОРЕ Фабий сложил с себя диктатуру. Снова избраны были консулы. Первые из них следовали тактике Фабия – уклонялись от сражения с Ганнибалом, оказывали помощь союзникам и мешали их отпадению; но Теренций Варрон, плебей, игравший, однако, большую роль благодаря заискиванию перед народом и самонадеянности, ясно показывал, что своею неопытностью и смелостью он подвергнет существование государства величайшей опасности. В народных собраниях он кричал, что война будет продолжаться до тех пор, пока республика не перестанет назначать Фабиев полководцами, и что лично для него увидеть и разбить неприятеля – дело одного дня. От слов он перешел к делу и начал собирать такую армию, какую римляне никогда раньше не выставляли ни в какой войне, – число войска доходило до восьмидесяти восьми тысяч человек. Фабий и все здраво рассуждавшие римляне боялись, – по их мнению, в случае поражения такой огромной армии, республике никогда не оправиться от этого удара. Поэтому Фабий убеждал и советовал товарищу Теренция, Павлу Эмилию, участвовавшему во многих походах, но не пользовавшемуся расположением народа и, кроме того, сделавшемуся робким вследствие того, что народ наказал его штрафом, – сдерживать горячность своего товарища. Придется, по словам Фабия, вести войну за отечество скорей с Теренцием, нежели с Ганнибалом: оба они спешат дать сражение; один потому, что не знает своих сил, другой потому, что знает свою слабость. «Мне, Павел, дела Ганнибала известны лучше, нежели Теренцию, – продолжал Фабий, – поверь мне, если в нынешний год никто не даст ему сражения, он или погибнет, оставаясь здесь, или принужден будет бежать. В настоящее время он считается, конечно, победителем: все в его власти, тем не менее никто из неприятелей не присоединился к нему, тогда как от приведенного им из Карфагена войска остается только одна треть». «Что касается меня лично, Фабий, – отвечал ему Павел, – то, принимая во внимание свое положение, я предпочитаю пасть под неприятельскими копьями, нежели вторично подвергнуться суду своих сограждан. Но, раз наши государственные дела находятся в таком состоянии, я постараюсь лучше показать себя хорошим полководцем в твоих глазах, чем в глазах всех других, кто наставляет меня поступать иначе». Остановившись на этом решении, Павел отправился в поход.

XV. ВАРРОН желал, чтобы начальство над войсками переходило по очереди через день. Он расположился лагерем против Ганнибала на берегу реки Ауфида, вблизи Канн, и на рассвете выставил сигнал для начала сражения – красный плащ над палаткой полководца. Видя перед собой вождя смелого, командовавшего сильною армией, карфагеняне сначала испугались – их было вполовину меньше, нежели римлян. Приказав войскам вооружаться, Ганнибал сел на лошадь и в сопровождении небольшой свиты поехал на маленький холм, чтобы посмотреть на неприятеля, уже становившегося в боевой порядок. Один из его свиты, Гискон, пользовавшийся таким же почетом, как он сам, заметил, что его удивляет многочисленность неприятеля. Ганнибал нахмурил лоб и сказал: «Ты не заметил, Гискон, другого, что еще удивительнее». «Чего именно?» – спросил Гискон. «Того, – отвечал Ганнибал, – что во всей этой массе нет никого, кого звали бы Гисконом». Этой шутки никто не ожидал. Все засмеялись и, спускаясь с холма, рассказывали об остроте каждому из попадавшихся навстречу, так что хохот был общий: даже свита Ганнибала не могла удержаться. Это произошло на глазах карфагенян и ободрило их: они говорили, что лишь при глубоком, полном презрении к неприятелю их полководец мог еще смеяться и острить в виду самой опасности.

XVI. ВО ВРЕМЯ сражения Ганнибал употребил несколько военных хитростей. Во-первых, он переменил позицию, обратившись спиной к ветру. Сильный, как бы палящий ветер поднимал с песчаной равнины страшную пыль и нес целые столбы ее перед рядами карфагенян прямо в лицо римлянам, заставляя их отворачиваться в замешательстве. Вторая его хитрость состояла в расположении войска: на оба фланга он поставил самых сильных и храбрых солдат, между тем как в центре, выдававшемся в форме клина далеко впереди остальной боевой линии, стояли худшие войска. Если римляне разобьют центр и, преследуя отступающих, которые должны были образовать при отступлении полукруг, ворвутся в ряды карфагенян, им, думал он, следует быстро напасть на фланги римлян и окружить их, зайдя им в тыл. Благодаря этому римляне потерпели страшное поражение. Когда центр отступил и римляне, преследуя, ворвались в его ряды, войска Ганнибала переменили свое расположение, выстроились в виде полукруга. Начальники отборных частей быстро повернули одни влево, другие вправо, напали на неприкрытые фланги римлян и окружили и изрубили всех, кто не успел бежать, до тех пор, пока их не окружили.

Говорят, и с римскою конницей произошло нечто странное. Павел упал с лошади – вероятно, она была ранена. Свита его один за другим соскочила с коней и стала защищать консула пешими. Заметив это, всадники подумали, что это – приказание, относящееся ко всем: спрыгнули все с лошадей и стали драться врукопашную. Увидев это, Ганнибал сказал: «Это еще лучше, чем если бы они сами сдались в плен». Эти слова я нашел в более подробных исторических сочинениях.

Что же касается консулов, один из них, Варрон, ускакал с немногими в город Венузию; но Павел, весь израненный, сидел в глубокой печали среди шума и суматохи, поднятой бегущими, на камне, ожидая смерти от руки врага. Немногие могли узнать его – кровь лилась ручьями из его головы и по лицу. Один молодой патриций, Корнелий Лентул, увидел и узнал его. Он соскочил с лошади и, подводя ее к консулу, стал просить его сесть на коня и пощадить себя ради сограждан, нуждавшихся тогда в хорошем полководце больше, чем когда-либо. Но консул не согласился исполнить его просьбы и уговорил молодого человека, по лицу которого текли слезы, снова сесть на лошадь, потом протянул ему руку, привстал и обратился к нему со словами: «Скажи, Лентул, Фабию Максиму и будь сам свидетелем, что Павел Эмилий до последнего издыхания остался верным себе и не изменил данному ему обещанию, но был разбит сперва Варроном, затем Ганнибалом…» С этими словами он отпустил Лентула, сам же бросился в сечу и погиб. Говорят, в этом сражении римляне потеряли пятьдесят тысяч человек убитыми и четыре тысячи пленными. Число взятых в плен после сражения в обоих лагерях было не менее десяти тысяч человек.

XVII. ПОСЛЕ блестящей победы друзья Ганнибала советовали ему воспользоваться его успехом и по следам бегущих врагов ворваться в Рим. Через четыре дня после победы, говорили они, он может ужинать на Капитолии. Трудно сказать, почему он не последовал их совету. Его нерешительность и робость можно объяснить, скорей, вмешательством какого-либо демона или бога. Потому-то, говорят, карфагенянин Барка в раздражении сказал ему: «Побеждать ты умеешь, но не умеешь пользоваться победой». Как бы то ни было, но после победы положение Ганнибала изменилось до неузнаваемости: до сражения в его руках не было ни одного города, ни одного торгового порта, ни одной гавани в Италии; он с трудом, едва мог доставлять войску провиант грабежом; в его распоряжении не было ничего, что могло бы служить для него верным убежищем, – как с огромной разбойничьей шайкой бродил по Италии, переходя с места на место. Теперь ему добровольно покоряются самые сильные и многочисленные народы; Капуя, первый по значению город после Рима, сдается ему без сопротивления.

Еврипид говорит, что должно испытать большое несчастие, чтобы убедиться в верности друзей, то же можно сказать о талантах полководца. До этого сражения говорили только о трусости и нерешительности Фабия, но тотчас же после сражения в них видели проявление не человеческого ума, а высшую, божескую прозорливость, знавшую о страшных бедствиях в далеком будущем, бедствиях, которым с трудом можно было верить, пока они не произошли в действительности. Вот почему Рим возложил теперь на Фабия свои последние надежды и прибег под защиту его ума, словно к алтарю в храме. Прежде всего благодаря главным образом его уму население осталось на месте и не рассеялось, как это было во время несчастной войны с галлами. Человек, который не падал духом, не терял надежды тогда, когда, казалось, государству не грозила опасность, теперь, когда все были убиты горем и ничего не могли делать от страха, – один ходил по городу спокойным шагом, ласково и весело здоровался со всеми, приказывал женщинам перестать плакать и не позволял гражданам собираться кучками в публичных местах, чтобы горевать об общем бедствии. Он назначил заседание сената и утешал магистратов – в нем одном была воплощена вся сила и власть, привлекающая взоры остальных.

XVIII. ОН ПРИКАЗАЛ поставить у городских ворот караул для того, чтобы он не позволял народу покидать столицу, назначил место и время плача по умершим. Желающий мог оплакивать их в стенах своего дома в продолжение тридцати дней; после этого всякое выражение печали было запрещено, случаи подобного рода не должны были иметь места в городе. В это время настал праздник Цереры. Магистраты решили за лучшее не приносить никаких жертв и не устраивать никаких торжеств, так как малочисленность и уныние присутствовавших говорили бы ясней всего о постигшем их ужасном несчастии: богам приятно, если им оказывают почести счастливые. В то же время жрецы исполняли все обряды для умилостивления богов и отвращения неблагоприятных знамений. В Дельфы был отправлен родственник Фабия, Пиктор, вопросить оракул. Нашли двух весталок, нарушивших обет целомудрия. Одну из них, по обычаю, зарыли в землю живой, другая сама покончила с собою. Но больше всего заслуживают внимания великодушие и доброта граждан. Когда консул Варрон, покрытый стыдом и убитый горем, вернулся беглецом, потерпев в высшей степени позорное и ужасное поражение, сенат и весь народ вышли ему навстречу к городским воротам. Лишь только стих шум, власти и знатнейшие сенаторы, в том числе Фабий, благодарили его за то, что он не отчаялся в спасении государства, хотя оно находится на краю гибели, но явился, чтобы стать во главе правления, блюсти законы и принять все меры для спасения сограждан.

XIX. КОГДА сделалось известным, что после сражения Ганнибал отправился против других областей Италии, римляне ободрились и выставили новые армии под начальством новых вождей. Самыми известными из них были Фабий Максим и Клавдий Марцелл, одинаково пользовавшиеся уважением, но не имевшие ничего общего по характеру. Последний, как я имел случай говорить в его жизнеописании, был отважный воин, неукротимый и гордый, один из тех, кого Гомер называет очень часто «бранелюбивыми» и «доблестными». В походе он открывал сражения смелым, бурным нападением, противопоставляя сильному Ганнибалу свою отвагу. Но Фабий, оставаясь верным своим первоначальным планам, надеялся, что Ганнибал погибнет сам собою; что война кончится без всяких сражений, без всяких нападений, что Ганнибал, как атлет, от физического напряжения и изнурения вскоре потеряет свою силу. Вот почему, по словам Посидония, римляне звали Фабия своим «щитом», Марцелла – «мечом»: твердость и осторожность Фабия в соединении с постоянством Марцелла спасли Рим. С одним из них Ганнибал встречался не раз, как с быстрым ручьем, который заставлял его дрожать и отнимал его силы, но другой, как тихий подземный поток, постепенно увеличивавшийся, незаметно истощал его и не переставал уносить его солдат. Кончилось тем, что он очутился в очень затруднительном положении: он устал сражаться с Марцеллом и боялся драться с Фабием – большую часть времени он бился именно с ними, которых выбирали то преторами, то проконсулами, то консулами. Каждый из них был консулом пять раз. В пятое свое консульство Марцелл попал в засаду и был убит. Тогда Ганнибал употребил для борьбы с Фабием всю свою хитрость и опытность; но его неоднократные попытки кончались ничем. Только один раз ему едва не удалось обмануть его. Он послал Фабию подложное письмо, где самые влиятельные и известные граждане Метапонта обещали ему сдать свой город, если он явится к ним, уверяя, что лица, посвященные в их тайну, ждут только его прихода или приближения. Письмо произвело на Фабия ожидаемое действие, и он решил выступить ночью, но гадания по птицам предвещали беду, и он отказался от принятого решения, а в самом недолгом времени узнал, что письмо отправлено Ганнибалом, который приготовил ему у Метапонта засаду. Впрочем, этот счастливый исход можно приписать и благосклонности богов.

XX. НА ОТПАДЕНИЯ городов и мятежи союзников Фабий предпочитал отвечать кроткими уговорами, старался мягко удержать и пристыдить бунтарей, а не учинять розыски по каждому подозрению и вообще не относиться к заподозренным сурово и непримиримо. Рассказывают, что, когда один воин из племени марсов, человек знатного происхождения и первый среди союзников храбрец, подбивал кого-то из товарищей вместе изменить римлянам, Фабий не рассердился, а, напротив, признал, что того незаслуженно обошли, и только заметил, что теперь, мол, этот воин справедливо винит начальников, распределяющих награды, скорее, по своему вкусу, нежели по заслугам бойцов, но впоследствии будет сам виноват, ежели, терпя в чем-то нужду, не обратится за помощью к самому Фабию. Затем он дал марсу боевого коня, отличил его и другими почетными дарами, так что впредь этот воин славился безупречнейшею верностью и усердием. Фабий считал нелепым, что, в то время как всадники и охотники смиряют в животных норов и злобу больше заботою, ласкою и кормом, чем плеткой или ошейником, те, кто облечен властью над людьми, редко стараются их исправить посредством благожелательной снисходительности, но обходятся с подчиненными круче, нежели земледельцы с дикими смоковницами, грушами и маслинами, когда превращают эти деревья в садовые, облагораживая их породу.

Когда-то раз центурионы донесли Фабию, что другой воин, родом луканец, часто отлучается из лагеря, покидая свой пост. Фабий осведомился, что вообще знают они об этом человеке. Все заверили, что второго такого воина найти нелегко, и привели несколько примеров его замечательной храбрости; тогда Фабий стал искать причину этих отлучек и выяснил, что луканец влюблен в какую-то девчонку и, уходя из лагеря, чтобы с нею встретиться, проделывает всякий раз долгий и опасный путь. И вот, не сказав ему ни слова, Фабий послал за этой бабенкой, спрятал ее у себя в палатке, а потом вызвал виновного и обратился к нему с такой речью: «Мне известно, что ты, вопреки римским обычаям и законам, часто ночуешь вне лагеря. Впрочем, и прежнее твое поведение мне небезызвестно, а потому во внимание к подвигам прощаю провинности, но на будущее приставлю к тебе новую стражу». Воин недоумевал, что все это значит, а Фабий, выведя женщину, передал ее влюбленному и промолвил: «Она будет порукой тому, что ты останешься с нами в лагере, а ты сможешь теперь на деле доказать, не уходил ли ты с какими-либо иными намерениями и не была ли любовь пустою отговоркой». Вот что об этом рассказывают.

XXI. ТАРЕНТ, захваченный изменою, Фабий отбил у врага следующим образом. В римском войске служил молодой тарентец, у которого в городе оставалась преданная и нежно привязанная к нему сестра. В нее влюбился бруттиец, один из начальников оставленного Ганнибалом в городе гарнизона. Тарентец решил, что это может помочь ему привести в исполнение его план. С ведома Фабия он ушел в Тарент, распустив слух, что бежал к сестре. Несколько дней бруттиец сидел дома, девушка думала, что брат не знает о ее любви, но однажды молодой человек сказал ей: «Когда я был в лагере, многие говорили о твоей связи с одним важным начальником. Кто он? Если он, как говорят, человек хороший и знатный, то война, которая не делает разницы ни в чем, не обращает никакого внимания на происхождение. Нет стыда, если что-либо приходится делать против желания, напротив, тогда, когда право попирают, нужно считать за счастье, если насилие не слишком грубо». Тогда девушка распорядилась послать за бруттийцем и познакомила с ним брата. Последний, казалось, помогал удовлетворению его желания, сделал свою сестру, по-видимому, еще нежнее к чужеземцу, чем она была прежде, вследствие чего вскоре приобрел его доверие настолько, что смог легко склонить к измене влюбленного, обещав ему доставить со стороны Фабия богатые подарки. Так, по крайней мере, рассказывает большинство писателей. Некоторые же говорят, что умевшая завладеть сердцем бруттийца была не тарентинка, а бруттийка, любовница Фабия. Когда она узнала, что начальник бруттийцев ее соотечественник и знакомый, она сообщила об этом Фабию, переговорила с бруттийцем под стенами города и уговорила его перейти на сторону римлян.

XXII. В ЭТО ВРЕМЯ Фабий, желая хитростью отвлечь Ганнибала, приказал находившемуся в Регии войску опустошить Бруттий и взять приступом Кавлонию. Войско это состояло из восьми тысяч человек, большей частью перебежчиков, ни на что не годных людей, лишенных чести и перевезенных Марцеллом из Сицилии. Потеря их не принесла бы республике почти никакого вреда или несчастия. Предав их в жертву Ганнибалу, Фабий надеялся этою приманкою отвлечь его силы от Тарента – и не ошибся. Ганнибал немедленно обрушился на них со всеми войсками. Фабий уже пять дней осаждал Тарент, когда молодой тарентец, уговорившись предварительно с бруттийцем через свою сестру, явился к нему ночью, причем тщательно заметил и осмотрел место, которое было поручено охранять бруттийцу и где он хотел впустить осаждавших. Тем не менее Фабий не считал одну измену достаточной для успеха предприятия, он подошел к тому месту с частью своего войска и стоял, не двигаясь с места, между тем как остальное войско произвело нападение на город с моря и суши, с громкими криками и шумом. Большинство тарентцев бросились к угрожаемому пункту и вступили в сражение с нападавшими на укрепления. В это время бруттиец подал Фабию знак, и с помощью лестниц римляне овладели городом. Но здесь в Фабии заговорило, вероятно, чувство самолюбия: он приказал убить знатнейших бруттийцев, чтобы скрыть от других, что он взял город изменою. Однако его ожидания не оправдались, – мало того, что это сделалось известным, его обвинили в вероломстве и жестокости. Множество тарентцев было убито; тридцать тысяч продали в рабство. Город был отдан на разграбление солдатам. В государственное казначейство поступило три тысячи талантов. Во время общего грабежа и хищения писец Фабия спросил, говорят, его, что им делать с богами, понимая под этим картины и статуи. «Оставим тарентцам их разгневанных богов», – отвечал Фабий. Тем не менее он приказал увезти из Тарента колоссальную статую Геракла и поставить на Капитолии, рядом со своею медною конною статуей. В данном случае он поступил гораздо неприличнее Марцелла или, вернее, доказал, какое уважение заслужил последний за свою мягкость и человеколюбие. Об этом я говорил в его биографии.

XXIII. ГОВОРЯТ, Ганнибал спешил к Таренту и был от него лишь на расстоянии сорока стадий, когда узнал об его взятии. «У римлян есть свой Ганнибал, – вскричал он, – мы потеряли Тарент так же, как взяли». Тогда он в первый раз признался в тесном кругу своих друзей, что давно видел, как трудно им овладеть Италией с имеющимися в их распоряжении средствами, теперь же окончательно убедился в невозможности этого.

Фабий получил второй триумф, торжественнее первого: он боролся с Ганнибалом, как опытный атлет, и без труда разрушал его планы, вырываясь из объятий схватившего его противника, который не имел уже прежней силы. Войска Ганнибала слабели частью от роскошной жизни и находившегося в их руках богатства, частью как бы тупели и таяли от беспрерывных сражений.

В то время как Ганнибал взял Тарент, римским гарнизоном начальствовал Марк Ливий. Однако ему удалось удержаться в крепости; он вышел из нее только тогда, когда Тарент вторично перешел в руки римлян. Ливии завидовал оказываемым Фабию почестям и сказал однажды в сенате, под влиянием чувства зависти и честолюбия, что виновник взятия Тарента он, Ливий, а не Фабий. «Ты прав, – со смехом отвечал ему Фабий, – если б ты не потерял города, мне незачем было бы брать его обратно…»

XXIV. РИМЛЯНЕ оказали Фабию блестящие почести. Между прочим, они избрали консулом его сына, Фабия. Вступив в отправление должности, он занимался однажды некоторыми делами, имевшими отношение к войне. Отец – быть может, от старости или же из желания испытать сына – сел на лошадь и стал пробираться к нему сквозь окружавшую его толпу. Заметив его издали, молодой человек не вытерпел и, послав ликтора, приказал отцу, если он желает переговорить с консулом, сойти с лошади и подойти к нему пешком. Его поступок произвел на окружающих неприятное впечатление. Все молча взглянули на Фабия, считая его славу оскорбленной. Но он тотчас спрыгнул с лошади, подбежал к сыну и, сжимая его в своих объятиях и целуя, сказал: «Сын мой, ты прекрасно думаешь и делаешь – ты сознаешь, кем повелеваешь и как велика власть, которою ты облечен. Таким-то образом мы и наши предки возвеличили Рим: отечество было всегда для нас дороже наших родителей и детей». Действительно, говорят, прадед Фабия достиг в Риме высших почестей и влияния, – он был пять раз консулом и праздновал самые блестящие триумфы в самых больших войнах. В звании легата он отправился в поход вместе со своим сыном, консулом, когда же сын, получив триумф, въезжал в город на колеснице, запряженной в четверку лошадей, отец провожал его вместе с другими верхом, но он гордился тем, что он, имевший власть над своим сыном и носивший прозвище величайшего из граждан, Максима, подчинил себя закону и власти должностного лица. Он, впрочем, заслуживает удивления не одним только этим своим поступком. Что же касается нашего Фабия, он пережил сына, но перенес это горе мужественно, как умный человек и добрый отец. Он сам сказал на форуме надгробную речь, которую произносят родственники усопших, и роздал ее списки.

XXV. КОРНЕЛИЙ Сципион, отправленный в Испанию, очистил ее от карфагенян, разбив их в нескольких сражениях. Он покорил много народов, завоевал большие города и, внесши в римскую государственную казну огромные суммы, приобрел себе любовь и известность, какой не имел никто. Когда его выбрали консулом, он заметил, что народ требует и ждет от него выдающегося подвига. Считая борьбу с Ганнибалом в Италии чем-то слишком старым, отжившим свой век, он решил немедленно перенести войну в Африку, в самый Карфаген, и опустошать его, наводнив войсками. Он употреблял все меры, чтобы получить согласие Народного собрания. Фабий страшно боялся за родной город, – по его мнению, молодой безумец мог вовлечь его в непоправимые, самые ужасные несчастия, поэтому старался и словом, и делом, чтобы граждане не дали своего согласия. Ему удалось склонить на свою сторону сенат; но народ думал, что Фабий выступает противником Сципиона из зависти к его успехам; что он боится, как бы последний не совершил какого-либо великого, блестящего подвига и совершенно не кончил войну или же, перенесши ее из пределов Италии, не доказал, что Фабий, не кончивший войны, хотя вел ее долгое время, действовал вяло и лениво. Сперва, вероятно, Фабий боролся с ним, верный своему крайне осторожному, спокойному характеру, – он боялся угрожавшей республике страшной опасности. Но мало-помалу, постепенно, им овладело в борьбе с увеличивавшимся влиянием Сципиона честолюбие – он дошел до того, что стал уговаривать товарища Сципиона по консульству, Красса, не уступать ему начальства над войсками, отказать ему в повиновении и в случае необходимости самому переправиться в Карфаген. Он не позволил даже выдать денег на военные расходы. Сципиону пришлось доставать их самому. Они стали поступать к нему от этрусских городов, расположенных к нему лично. Красс остался дома, частью потому, что был не воинственного, а мирного характера, частью потому, что он занимал должность верховного жреца.

XXVI. ТОГДА Фабий избрал для борьбы со Сципионом другое средство. Он старался помешать желавшим отправиться в поход с ним молодым людям и удерживал их, крича в сенате и Народном собрании, что Сципион бежит от Ганнибала не один, – он уводит с собой из Италии на кораблях остаток вооруженных сил республики, прельщая молодежь ложными надеждами, убеждает их бросить отцов, матерей, жен и родной город, у ворот которого стоит торжествующий и непобедимый враг. Своими речами он действительно навел на римлян страх. В Народном собрании было решено, чтобы он взял с собою лишь сицилийские войска и триста верных ему солдат, служивших в Испании. Казалось, до сих пор Фабий как политический деятель оставался верен своему характеру. Сципион высадился в Африке. Вскоре в Риме разнесся слух о его блестящих подвигах и делах, которыми он мог гордиться благодаря их огромному значению и славе. Богатая добыча и пленный нумидийский царь служили подтверждением этого слуха. В одно время было сожжено два неприятельских лагеря; в пламени нашли себе гибель много людей, а также оружия и лошадей. Из Карфагена были отправлены к Ганнибалу послы, которые звали его к себе и просили оставить напрасные надежды и спешить на помощь соотечественникам. В Риме только и разговоров было, что о победах Сципиона. Тогда Фабий предложил послать Сципиону преемника. Он не мог привести в данном случае ни одного предлога, кроме известного изречения: «Опасно доверять удаче одного человека дела огромной важности – редко счастье долго улыбается одному и тому же». Его слова произвели на народ крайне неприятное впечатление: одни сочли его брюзгой и завистником, другие – потерявшим от старости всякую смелость, ни на что не надеявшимся и боявшимся Ганнибала больше, нежели он заслуживал. Даже тогда, когда Сципион отплыл с войсками из Италии, радость и надежды сограждан не были невозмутимы или непоколебимы, – Фабий говорил, что теперь государство быстрыми шагами идет навстречу величайшей опасности; что дела его шатки: в Африке Ганнибал, защищая самый Карфаген, нападет на них с удвоенною яростью; Сципиону придется сражаться с войсками, которые дымятся еще кровью многих высших сановников республики – диктаторов и консулов. Вследствие этого его слова снова привели граждан в смущение: они думали, что, хотя война и была перенесена в Африку, тем не менее опасность подошла к Риму ближе прежнего.

XXVII. ВСКОРЕ, однако, Сципион разбил наголову самого Ганнибала. Он смирил гордый Карфаген, который лежал в прахе у его ног, возбудил в сердцах сограждан радость, превышавшую все их ожидания, и действительно восстановил их власть,

 
потрясенную грозною бурей.
 

Фабий Максим не дожил до конца войны; он не слыхал о поражении Ганнибала, как не видел и высокого, прочного счастья, выпавшего на долю его родины. Он захворал тогда, когда Ганнибал покидал Италию, и умер.

Эпаминонда фиванцы похоронили на счет государства потому, что он до самой смерти оставался бедняком, – когда он умер, у него в доме нашли один железный вертел, – но Фабия римляне схоронили не на общественный счет, нет, каждый из них принес лично от себя по самой мелкой монете – не для того, чтобы помочь его бедности, а для того, чтобы похоронить его как «отца народа». Таким образом, смерть его была достойна тех почестей и той славы, которою он пользовался при жизни.