Текст книги "Жизнеописания"

 
Его наказали поделом – за его дурную жизнь;
Но его подлости и лично он не заслуживали
такого большого наказания:
Не для таких людей был установлен остракизм.
 

Об этом я имел случай говорить подробнее в другом месте.

XIV. АЛКИВИАДУ было так же неприятно видеть уважение к Никию со стороны неприятелей, как и почтение к нему со стороны сограждан. Дело в том, что Алкивиад был спартанским проксеном и ласково обращался с пленными, взятыми при Пилосе. Но когда спартанцы заключили мир благодаря, главным образом, посредничеству Никия и получили своих пленных, они стали оказывать ему глубокое уважение; мало того, в Греции говорили, что Перикл начал войну, Никий кончил ее. Мир большинство называло в честь его Никиевым. Все это крайне неприятно действовало на Алкивиада, который из зависти к сопернику задумал нарушить мирный договор.

Прежде всего он заметил, что аргосцы из ненависти и страха перед спартанцами ищут лишь случая отпасть от них. Тайно он стал обнадеживать их, что афиняне заключат с ними союз. Имея тесные отношения с вождями аргосской демократической партии, он давал им советы через третье лицо не бояться спартанцев и не уступать им, но перейти на сторону афинян и подождать, пока они раскаются и нарушат мирный договор.

Когда спартанцы заключили оборонительный и наступательный союз с Беотией и передали афинянам Панакт, не отстроив как следовало, но разрушив его, Алкивиад стал еще более возбуждать против них афинян, заметив, что последние раздражены. Он не оставлял в покое и Никия, но обвинял его – и не без основания – в том, что он не хотел взять в плен под своим личным предводительством запертых на Сфактерии неприятелей и, когда их взяли другие, отпустил пленных, вернул их из желания сделать любезность спартанцам. Тем не менее ему не удалось потом убедить их при всей его дружбе к ним не заключать союза с Беотией и Коринфом, и он же мешал тем из греков, которые хотели быть друзьями и союзниками афинян, быть ими, раз на это косо смотрели спартанцы.

Слова его произвели возбуждение против Никия, когда по счастливой случайности приехали из Спарты послы, которые привезли с собой «умеренные требования» и говорили, что им дано полное право заключить мир на справедливых условиях. Совет принял их предложения. На следующий день должно было происходить Народное собрание. Алкивиад испугался и устроил с послами предварительное свидание. На свидании он сказал им: «Что сделалось с вами, спартанцы? Разве вы не знаете, что Совет не предъявляет неумеренных требований и всегда ласков с теми, кто к нему обращается, между тем как народ горд и преследует обширные планы? Если вы заявите, что вам предоставлена полная власть, он злоупотребит этим и станет предписывать вам законы. Будьте же умнее, если хотите, чтобы афиняне не предъявляли вам неумеренных требований и не заставили вас поступать против вашего желания, – объявите, что относительно полюбовного решения спора вы не имеете полномочий. Из любви к спартанцам я окажу вам поддержку со своей стороны…» Свои обещания он подтвердил присягой и совершенно отвлек спартанцев от Никия. Они вполне доверились Алкивиаду, удивляясь, вместе с тем, его сообразительности и уму, доказавшими, по их мнению, что перед ними «необыкновенный» человек.

На другой день послы явились в Народное собрание. Алкивиад вполне вежливо спросил их, с какими предложениями они приехали. Когда они отвечали, что не имеют полномочий, Алкивиад тотчас же поднял крик и шум, как будто оскорбляли его, а не он оскорблял других. Он называл послов предателями и ветреными людьми, которые по приезде не могут ни сказать, ни сделать ничего умного. Совет негодовал; народ сердился, Никий же был поражен и опечален неожиданными заявлениями послов – он не подозревал здесь хитрости или обмана.

XV. ЗАТЕМ спартанцы уехали, Алкивиад же был избран в стратеги. Он немедленно заключил оборонительный и наступательный союз афинян с Аргосом, Мантинеей и Элидой. Никто не хвалил его за то, как он сделал это, все же он привел в исполнение план, имевший огромные последствия, – он потряс почти весь Пелопоннес, разъединил его, в один день выставил у Мантинеи против спартанцев огромное войско и заставил их дать на возможно большем расстоянии от Афин опасное сражение, где они одержали, правда, победу, но она не имела для них важных последствий, между тем как в случае поражения Спарта могла очутиться в опасном положении.

Тотчас после этого сражения «тысяча» человек хотели уничтожить в Аргосе демократию и ввести олигархию. Явившиеся спартанские войска упразднили демократическую форму правления. Вскоре, однако, народ восстал против них и одержал над ними верх. Подоспевший Алкивиад упрочил победу народной партии и убедил ее выстроить длинные стены, соединить город с морем, чтобы установить непосредственные сношения города с афинским флотом. Он выписал из Афин архитекторов и каменщиков и так горячо отдался делу, что заслужил такую же любовь и приобрел такое же влияние у аргосцев, как и у сограждан. Точно так же он уговорил патрцев соединить их город с морем Длинными стенами. Когда один патрец заметил: «Афиняне проглотят нас», Алкивиад ответил: «Может быть, только постепенно и начиная с ног, а спартанцы проглотят вас разом и начиная с головы…» Однако он советовал афинянам обращать внимание и на материк и неизменно исполнять клятву, которую продолжали давать молодые люди в храме Агравла, – они клялись «считать границей Аттики пшеницу, овес, виноград и маслину», т. е. считать своей всякую возделанную и обработанную землю.

XVI. ВЫКАЗЫВАЯ способности государственного человека, произнося такие речи, обнаруживая ум и талантливость, Алкивиад, с другой стороны, жил в роскоши, неумеренно пил, отдавался любовным похождениям и даже одевался по-женски, волоча по рынку свою пурпуровую одежду, и, кроме того, был страшно расточителен. Чтобы ему было мягче спать, он приказывал вырезывать части палубы триер, – постель его должна была не лежать на досках палубы, а висеть на ремнях. Он заказал себе золоченый щит и не велел делать на нем никаких государственных гербов, кроме Эрота с молнией в руке. Вот почему пользовавшиеся уважением граждане не только с отвращением и негодованием смотрели на его поведение, но и боялись его своеволия и неуважения к законам, находя в них сходство с тиранией, с чем-то чуждым для них. Чувства к нему народа прекрасно выражают следующие стихи Аристофана:

 
Он его любит, и он же ненавидит его,
но не желает обойтись без него.
 

Еще лучше другое место, где поэт выражается аллегорически:

 
Всего лучше – не держать в городе льва,
А если уж держать, то надо применяться к его нравам.
 

Но щедрость Алкивиада при пожертвованиях на государственные нужды, его издержки на хорегии, затем его дары городу, в великолепии которых с ним не мог никто сравниться, слава его предков, его красноречие, красота и физическая сила в соединении с умением вести войну и личной храбростью – все это заставляло афинян прощать ему остальное и относиться к нему со снисхождением, постоянно называя его проступки мягкими именами – шутками – или даже считая их любезностью с его стороны. Таковы, например, его поступки с художником Агатархом, которого он запер у себя дома и затем отпустил, сделав ему подарки, когда тот кончил художественные работы в его доме, или с Тавреем, которому он дал пощечину, когда последний задумал принять участие в хорегии и оспаривать у него победу в роскоши обстановки, а также то, что он прижил и воспитал сына от одной мелиянки. Последнее называли поступком, доказывавшим его человеколюбие, забывая, что его считали главным виновником казни всего способного носить оружие мужского населения Мелоса, так как в Народном собрании он подал голос в пользу этого предложения. Когда художник Аристофонт выставил картину, где представлена была Немея, державшая в своих объятиях сидевшего возле Алкивиада, все сбежались смотреть на картину и были от нее в восторге, но старики и на это смотрели с неудовольствием, видя здесь нечто тираническое и нарушавшее законы. Едва ли не был прав Архестрат, сказавший, что Греции были бы не под силу два Алкивиада.

Однажды, когда Алкивиад заслужил похвалы в Народном собрании и ему устроили торжественные проводы, мизантроп Тимон не только вышел к нему, не уклонился от встречи с ним – чего он не делал обыкновенно в отношении других, – но подошел к нему, взял его за руку и сказал: «Ты хорошо делаешь, дитя мое, что становишься все более и более известен, – в тебе растет большое зло для людей!» Одни смеялись над его словами, другие ругали его, но некоторых они заставили глубоко задуматься. Вот как трудно было составить об Алкивиаде определенное мнение благодаря непостоянству его характера!

XVII. ЕЩЕ ПРИ жизни Перикла афиняне жадным взором смотрели на Сицилию, когда же он умер, они приступили к делу, каждый раз посылая «вспомогательные» и «союзные» отряды тем городам, которых притесняли Сиракузы, пролагая дорогу для более серьезной военной экспедиции. Человек, раздувший их желание в яркое пламя и убедивший их не посылать своих войск по частям, постепенно, а отплыть с сильным флотом и приступить к покорению острова, был Алкивиад, он внушил народу эти смелые планы; но лично его занимали еще более смелые предположения. По его мнению, Сицилия была только началом похода, а не конечной его целью, как думали другие.

Никий, которому покорение Сиракуз казалось трудным делом, отклонял народ от похода; Алкивиаду, напротив, грезились Карфаген и Африка; за ними он хотел перейти к покорению Италии и Пелопоннеса, поэтому Сицилия была в его глазах только «пособием» для ведения войны. Своими планами он быстро вскружил голову молодежи; множество чудесных рассказов, имевших отношение к предполагаемому походу, слышала она от стариков, так что целые толпы в палестрах или сидя в публичных местах, чертили на песке карты острова и берега Африки и Карфагена. Только философ Сократ и астроном Метон не ждали, говорят, от этого похода никакой пользы для государства. Первый знал об этом, вероятно, от своего неразлучного спутника, гения, предсказывавшего ему. Что же касается до Метона, то он, опасаясь, быть может, будущего благодаря своему благоразумию или же узнав его как-либо иначе с помощью мантики, прикинулся сумасшедшим, взял в руки факел с огнем и хотел поджечь свой дом. Некоторые рассказывают, впрочем, что Метон не притворялся сумасшедшим, но действительно сжег ночью свой дом и, явившись утром в Народное собрание, стал умолять народ освободить его сына от участия в походе во внимание к случившемуся с отцом страшному несчастью. Он достиг своей цели, обманул сограждан.

XVIII. НИКИЙ был выбран стратегом против своего желания; главным образом, он не хотел начальствовать вследствие назначения неприятного ему товарища по командованию войском. Дело в том, что, по мнению афинян, война должна была вестись более удачно, если начальство над всеми войсками будет поручено не одному Алкивиаду, а если его горячность будет умеряема осторожностью Никия, – третий стратег, Ламах, несмотря на свои годы, так же смело и отважно бросался в сражения, как и Алкивиад. Когда зашла речь об обширности и разнообразии вооружений, Никий вторично подал голос в пользу отказа от похода; Алкивиад отвечал ему и одержал над ним верх. Один из ораторов, Демострат, предложил утвердить решение, предоставлявшее стратегам полную власть как относительно приготовлений к войне, так и ведения ее вообще.

Народ утвердил решение. Все было готово к отплытию флота, но нельзя было ждать ничего хорошего уже потому, что тогда справляли праздник в честь Адониса. Женщины выставляют в то время множество изображений покойников, делают приготовления как бы к их похоронам и, подражая обычаям при погребении, бьют себя в грудь и поют похоронные песни. Изуродование статуй Гермеса, лица которых были повреждены почти у всех в одну ночь, испугало многих даже из тех, кто не обращает внимания на подобного рода случаи. Виновниками считали коринфян, которые сделали это в угоду сиракузцам, своим колонистам, чтобы заставить афинян подобного рода неблагоприятными знамениями или помедлить с отправлением в поход, или вовсе отказаться от него. Но толпа не давала веры ни этому объяснению, не слушала тех, кто не видел здесь никакой дурной приметы или считал виновниками этого дерзких молодых людей, которые, как это бывает обыкновенно, напившись пьяными, переходят от шуток к дерзким поступкам. Как Совет, так и Народное собрание взглянули на этот случай с гневом, смешанным со страхом, видели в нем как бы поступок заговорщиков, отважившихся на серьезное дело, вследствие чего относились ко всякого рода подозрениям с беспощадной строгостью и имели по поводу этого много собраний в течение нескольких дней.

XIX. В ЭТО ВРЕМЯ демагог Андрокл представил нескольких рабов и метеков, которые обвиняли Алкивиада и его друзей в изуродовании гермов и в подражании за чашей вина таинствам мистерий. Какой-то Феодор разыгрывал, по их словам, глашатая, Политион – дадуха, Алкивиад – гиерофанта; при этом присутствовали и прочие его друзья, представлявшие из себя «мистов». Все это было внесено в жалобу сына Кимона, Гессала, обвинявшего Алкивиада в оскорблении богинь.

Раздраженный народ негодовал на Алкивиада. Андрокл, заклятый враг Алкивиада, разжигал его страсти. Сторонники Алкивиада были сперва в смущении. Но, узнав, что экипаж кораблей, отправлявшихся в поход в Сицилию, а также и сухопутные войска на их стороне, слыша затем, что полторы тысячи тяжелой пехоты из аргосцев и мантинейцев прямо говорят, что отправляются в далекий морской поход только из-за Алкивиада и немедленно уйдут, если ему нанесут какое-либо оскорбление; они ободрились, и в назначенный день Алкивиад готов был явиться для оправдания перед судом. Враги его снова пали духом и стали бояться, что народ ввиду того, что нуждается в Алкивиаде, окажет ему снисхождение при разборе дела. Тогда они употребили хитрость – получили ораторов, не показывавших себя личными врагами Алкивиада, но в действительности ненавидевших его не менее явных, заявить в Народном собрании, что неуместно тратить время на назначение судей и определение числа часов на произнесение в суде речей, когда Алкивиад назначен главнокомандующим с неограниченной властью над огромными силами и когда войска и союзники в сборе. «Пусть он снимается с якоря, желаем ему счастливого пути, – говорили они, – когда же война кончится, он явится в суд для оправдания; законы будут те же». Но Алкивиад понял их хитрость, выражавшуюся в отсрочке процесса. Он явился в Народное собрание и стал говорить, что было бы несправедливо посылать его, обвиняемого и оклеветанного, в звании начальника огромного войска и заставлять беспокоиться; что, если ему не удастся оправдать себя, он будет казнен, если же докажет свою невиновность и будет объявлен оправданным, – может спокойно вести войну, не боясь клеветников.

XX. ОН НЕ МОГ склонить народ на свою сторону – ему было приказано выйти в море. Он снялся с якоря вместе с другими стратегами. Под его начальством находилось около ста сорока триер, пять тысяч сто человек тяжелой пехоты и около тысячи трехсот пращников, стрелков и легкой пехоты; всего остального было также много. Алкивиад высадился на берегу Италии, взял Регий и предложил свой план относительно ведения войны. Никий возражал ему, но Ламах принял его сторону. Алкивиад высадился в Сицилии и взял Катану; но этим все и кончилось: он был тотчас же вызван афинянами на суд.

Выше мы говорили, что сначала против Алкивиада были слабые подозрения и обвинения, возведенные на него рабами и метэками, но затем, когда он уехал, враги стали сильней нападать на него, находя связь между оскорблением гермов и его кощунством над мистериями. Они говорили, что это – дело заговорщиков, единственной целью которых была перемена правления, и без суда и следствия бросали в тюрьмы всех, против кого было хотя бы малейшее подозрение, жалея, что не вызвали Алкивиада в суд раньше и не произнесли ему обвинительного приговора ввиду важных улик. На каждом попадавшемся им родственнике, друге или знакомом Алкивиада они вдвойне вымещали свою злобу против него. Фукидид не приводит имен его обвинителей; другие называют их Диоклидом и Тевкром, между прочим, комик Фриних в следующих стихах:

 
Смотри, друг Гермес, берегись, как бы тебе не упасть,
А то как расшибешься, ты дашь новому Диоклиду
Повод к обвинению, если он захочет сделать
какую-нибудь гадость.
 

В другом месте:

 
Я буду беречься, я не хочу, чтобы благодаря мне
Была дана награда за донос Тевкру, убийце-пришельцу.
 

Ничего основательного, ничего верного в показаниях обвинителей не было. Например, когда одного из них спросили, каким образом узнал он в лицо тех, кто уродовал гермы, он отвечал, что в то время светила луна, и грубо ошибся – случай этот произошел в новолуние. Каждый умный человек был смущен, но народ от этого не стал относиться к обвинениям с большим недоверием, он вел себя по-прежнему – продолжал бросать в тюрьмы всех обвиняемых в преступлении.

XXI. В ЧИСЛЕ лиц, брошенных тогда в тюрьму и находившихся под стражей для предстоящего процесса, был оратор Андокид, которого историк Гелланик называет потомком Одиссея. Андокид считался врагом демократии и сторонником олигархии; но в изуродовании гермов его подозревали главным образом потому, что стоявший возле его дома огромный герм, дар эгеидовой филы, остался невредим почти один из числа немногих, пользовавшихся известностью. Вот почему, несмотря на надпись на нем, все называют его до сих пор «гермом Андокида». Случайно Андокид близко познакомился в тюрьме и даже подружился с одним из заключенных по тому же делу, Тимеем, – человеком незнатным, но умным и смелым. Он убедил Андокида донести на себя и на других немногих, бывших с ним. Он сказал ему, что на основании решения Народного собрания признавшийся получает прощение; что исход процесса не известен никому и что для аристократов он грозит страшной опасностью. Лучше, продолжал он, спасти свою жизнь хотя бы ложью, чем умереть позорно обвиненным в таком преступлении и, имея в виду одну пользу государства, лучше пожертвовать немногими подозрительными личностями и спасти от народной ярости многих честных граждан. Своими словами и доводами Тимею удалось убедить Андокида. Он донес на себя и на других. Сам он на основании решения Народного собрания был выпущен на свободу, все те, на кого он донес, были казнены, за исключением бежавших. Для большего доказательства Андокид обвинил и некоторых из своих рабов.

Раздраженный народ, однако, не успокоился – покончив с виновными в изуродовании гермов, толпа излила весь свой гнев, как бы не желая дать ему утихнуть, на Алкивиада. Кончилось тем, что за ним был послан корабль «Саламиния». Посланным даны были умные приказания – они не имели права брать с собой Алкивиада насильно, но должны были вежливо предложить ему отправиться вместе с ними в суд и доказать народу свою невиновность. Афиняне боялись волнения среди войска, находившегося в неприятельских владениях, и восстания, которое Алкивиад мог без труда произвести, если бы захотел. Действительно, после отъезда Алкивиада войско пало духом – оно предчувствовало, что Никий будет вести войну медленно и вяло и что своего рода пружина, приводившая все в движение, лопнет: Ламах был храбр и смел, но не пользовался уважением, не имел значения – он был беден.

XXII. ОТЪЕЗД Алкивиада тотчас же лишил афинян Мессены. В городе были граждане, желавшие предать его. Алкивиад, прекрасно знавший их, выдал их приверженцам Сиракуз и испортил все дело. В Туриях он, сойдя с триеры, скрылся и остался ненайденным, несмотря на розыски. Кто-то узнал его и спросил: «Неужели ты, Алкивиад, не веришь своему отечеству?» «Я верю ему во всем, – ответил последний, – но там, где дело идет о моей жизни, я не поверю даже матери – и она по ошибке может положить вместо белого камня черный». Узнав потом, что государство приговорило его к смертной казни, он вскричал: «О, я докажу им, что я жив!» Жалоба, поданная на него, была, говорят, следующего содержания: «Сын Кимона, Тессал, из лакиадского дема, обвиняет сына Клиния, Алкивиада, из скамбонидского дема, в оскорблении богинь Деметры и Персефоны. Он подражал мистериям, показывая их у себя в доме своим товарищам, причем был одет в платье гиерофанта, когда он совершает таинства, и называл себя гиерофантом, Политиона – дадухом, фегейца Феодора – глашатаем, других друзей – мистами и эпоптами. Все это нарушает законы и правила, установленные Евмолпидами и Кериками, жрецами элевсинских мистерий».

Алкивиад был заочно обвинен в оскорблении гермов. Его имущество конфисковали и, кроме того, по решению суда его должны были проклясть все жрецы и жрицы. Из них одна только Теанó, дочь Менона, из Агравлы отказалась подчиниться решению Народного собрания, сказав, что она жрица не для проклятия, а для благословения…

XXIII. В ТО ВРЕМЯ как произносились эти суровые приговоры и решения, Алкивиад находился в Аргосе, куда приехал после бегства из Турии в Пелопоннес. Боясь врагов и потеряв всякую надежду вернуться в отечество, он начал переговоры со Спартой, прося с нее честного слова в его личной безопасности и защиты и обещая оказать ей услуг и пользы больше, чем сделал ей прежде вреда как враг. Спартанцы исполнили его желание и согласились принять его к себе. Он в радостном настроении приехал в Спарту. Прежде всего он постарался разбудить спартанцев, действовавших нерешительно и медливших подать помощь сирикузцам, и убедил их отправить полководцем Гилиппа с целью разбить находившиеся на острове афинские войска. Затем ему удалось добиться, что они объявили Афинам войну со своей стороны, далее – что всего важнее – он посоветовал им укрепить Декелию. Этим он сделал своему отечеству самое страшное зло, нанес ему удар, с которым не могли выдержать сравнения другие. Спартанцы уважали его, когда он являлся публично, но не менее удивлялся ему народ в его частной жизни. Он льстил ему и очаровал его своим подражанием спартанскому образу жизни до того, что видевшие его выстриженным под гребенку, купающимся в холодной воде, евшим их хлеб и не отворачивавшимся от черной похлебки, не верили, сомневались, чтобы у этого человека был когда-то собственный повар, или чтобы он душился, или носил милетский плащ. Говорят, кроме других способностей, он имел особенный талант привлекать к себе других, применяясь, приноравливаясь к их привычкам и образу жизни. При этом он менялся еще более хамелеона. Если верить, последний из всех цветов не может принять только белого, Алкивиад мог подражать и применяться одинаково как к хорошему, так и к дурному. В Спарте он занимался гимнастикой, был прост и серьезен, среди ионийцев жил роскошно, искал развлечений, бездельничал, во Фракии – напивался допьяна, в Фессалии – катался верхом, при дворе сатрапа Тиссаферна жил так пышно и богато, что в сравнении с этим ничего не значила прославленная персидская роскошь. Но он переменял свой образ жизни нелегко и не вполне становился другим в душе, понимая, что его характер мог не понравиться тем, с кем ему приходилось иметь дело, он в таком случае всегда старался походить на них во всем, находил себе спасение в надетой им на себя маске. По крайней мере в Спарте про его наружность можно было бы сказать:

«Нет, это не сын Ахиллея, это – сам Ахиллей, каким воспитал его Ликург».

Но взглянув на его страсти и поступки, какими он заявлял себя на деле, можно было бы сказать:

«Вот баба!»

Он так очаровал Тимею, жену царя Агида, в его отсутствие – он отправился в поход, – что она забеременела от него и нисколько не скрывала своего греха. У нее родился сын. На стороне его звали Леотихидом, но у себя во дворце мать шептала на ухо своим подругам и рабыням, что его зовут Алкивиадом, – так горячо любила она Алкивиада! Последний имел дерзость говорить, что обольстил ее не из желания оскорбить ее мужа и не потому, что им овладело чувство сладострастия, а потому, что ему хотелось, чтобы его потомки правили Спартой. О случившемся многие рассказали Агиду, который всего более мог поверить им из-за расчета времени. Во время землетрясения он в ужасе убежал из спальни жены и не жил затем с ней в продолжение десяти месяцев. Так как Леотихид родился после этого, то он отказался признать его своим сыном, вследствие чего Леотихид позже потерял право на престол.

XXIV. ПОСЛЕ поражения афинян в Сицилии хиосцы, лесбосцы и кизикцы отправили в Спарту послов для переговоров относительно замышляемого ими отпадения от афинян. Сторону лесбосцев держали беотийцы, кизикцев – Фарнабаз. Но по совету Алкивиада спартанцы решили прежде всего помочь хиосцам. С флотом отплыл сам Алкивиад. Он склонил к отпадению от афинян почти всю Ионию и вместе со спартанскими полководцами причинил им много вреда. Но Агид был его личным врагом, как оскорбленный им в правах супруга, и, кроме того, завидовал его славе: говорили, что почти все делается и имеет успех благодаря Алкивиаду. Что же касается до остальных самых влиятельных и уважаемых спартанцев, они также не терпели Алкивиада из зависти. Они могли добиться того, что эфоры отправили в Ионию приказание убить Алкивиада. Он тайно узнал об этом заранее и испугался – несмотря на то, что он принимал со спартанцами участие во всем, он всячески избегал попасться им в руки.

Для личной безопасности он бежал к персидскому сатрапу Тиссаферну и быстро сделался его любимцем и весьма влиятельным лицом при его дворе. Перс не был прост, напротив, отличался хитрым и коварным характером, поэтому полюбил Алкивиада за его изворотливость и блестящий ум. Впрочем, и так человек с любым характером почувствовал бы расположение к Алкивиаду; против него не устояла бы какая угодно натура – так приятно было проводить время в его обществе и ежедневных сношениях с ним. Кто имел с ним дело или только глядел на него, все, как боявшиеся его, так и завидовавшие ему, одинаково испытывали чувство радости и расположения к нему. Из всех персов Тиссаферн был самый заклятый враг греков, однако его так очаровала лесть Алкивиада, что он превзошел любезностью даже его. Один из самых красивых своих садов по его прудам и по ярко-зеленым лугам, так же как и по местам для прогулок и отдыха, великолепно отделанных с чисто царской роскошью, он назвал «Алкивиадом» – название, под которым все знали его очень долгое время.

XXV. ПРЕКРАТИВ сношения со спартанцами, которым больше не доверял, боясь Агида, Алкивиад старался вредить ему и уронить его в глазах Тиссаферна. Он советовал ему помогать спартанцам так же охотно, как и прежде, и не стараться о падении Афин, но, выдавая спартанцам пособия скудной рукой, постепенно ослаблять и обессиливать греков, чтобы они истребляли один другого и превратились в послушное орудие в руках царя. Сатрап охотно слушался его и выказывал ему перед всеми свою любовь и уважение, вследствие чего оба соперничавшие греческие государства обращали на Алкивиада свои взоры. Афиняне раскаивались в своем несправедливом поступке по отношению к нему. Но и сам он мучился страхом, что родина его окончательно погибнет и сам он попадет в руки ненавидевших его спартанцев.

Почти все силы афинян находились в то время у берегов Самоса. Он был пунктом, откуда их флот или отправлялся для покорения отпавших от них городов, или же охранял их завоевания: они все еще были страшны врагам на море. Но афиняне боялись Тиссаферна и тех полутораста финикийских триер, прибытия которых ждали с часа на час. С появлением их для республики не оставалось никакой надежды на спасение. Получив известие об этом, Алкивиад завел тайные отношения с самыми влиятельными из афинян, находившимися на самосской эскадре, обещая подружить их с Тиссаферном «не из желания угодить народу, не из доверия к нему, а из любви к аристократии, которая, выказав свою смелость и смирив своеволие народа, одна может спасти гибнущее государство». Все охотно приняли предложение Алкивиада. Один Фриних из дирадского дема подал голос против, подозревая не без причины, что Алкивиад так же мало заботится об олигархии, как и о демократии, и думает о возвращении в отечество, поэтому обвиняет народ, желая своим заискиванием снискать себе расположение партии, имеющей преобладающее влияние на ход дел. Когда его мнение было отвергнуто большинством голосов, он сделался уже явным врагом Алкивиада и тайно сообщил неприятельскому адмиралу Астиоху о происходившем, советуя ему беречься и схватить Алкивиада как держащегося обеих враждующих сторон. Изменник не подозревал, что имеет дело с изменником. Боясь Тиссаферна и видя, что Алкивиад имеет на него огромное влияние, Астиох донес обоим им о поступке Фриниха. Алкивиад немедленно отправил на самосскую эскадру нескольких лиц с обвинениями против Фриниха. Все в негодовании соединились против Фриниха, который, не зная, как выпутаться из затруднительного положения, задумал исправить зло еще большим злом. Он вторично послал письмо Астиоху, укоряя его за то, что он открыл его предложения, и в то же время обещая ему предать флот афинян.

Однако предательство Фриниха не принесло афинянам никакого вреда, потому что Астиох вторично изменил, снова выдал Фриниха. Предвидя это и ожидая со стороны Алкивиада нового обвинения, Фриних предупредил его и объявил заранее афинянам, что неприятельский флот нападет на них. Он советовал им не сходить с кораблей и укрепить лагерь. В то время как афиняне производили свои приготовления, от Алкивиада получено было новое письмо, где он советовал им остерегаться Фриниха, так как он намерен предать флот в руки неприятеля. Афиняне не поверили Алкивиаду, думая, что он, прекрасно зная о приготовлениях и планах неприятелей, решился незаслуженно оклеветать Фриниха. Позже один из гарнизонных солдат, Гермон, заколол Фриниха на рынке кинжалом. На суде афиняне объявили убитого Фриниха изменником, Гермону же и его соучастникам дали в награду венки.

XXVI. ТЕПЕРЬ партия сторонников Алкивиада на самосской эскадре одержала верх и отправила в Афины Писандра для преобразования государственного устройства. Он должен был посоветовать влиятельным гражданам завладеть правлением и уничтожить демократию, обещая за это со стороны Алкивиада дружбу и союз с афинянами Тиссаферна. Таков был предлог для введения олигархического правления. Но когда так называемые «пять тысяч» – на самом деле их было четыреста – приобрели влияние и захватили власть в свои руки, они всего менее обращали внимание на Алкивиада и вели войну слабо, частью вследствие своего недоверия к согражданам, недовольным переменой правления, частью потому, что надеялись, что спартанцы, всегдашние сторонники олигархии, окажутся к ним снисходительнее. Городское население из страха поневоле оставалось спокойным – многие из открытых врагов Четырехсот поплатились жизнью. Когда об этом узнали матросы самосской эскадры, они в раздражении решили немедленно плыть к Пирею, пригласили Алкивиада и, вручив ему команду, просили вести их для уничтожения тирании.