Текст книги "Жизнеописания"

XXXIII. В РИМЕ в то время все храмы были полны молящимися женщинами. Большинство их, принадлежавших к высшей аристократии, молились у алтаря Юпитера Капитолийского. В числе их была и Валерия, сестра знаменитого Попликолы, оказавшего Риму много важных услуг во время войны и во время мира. Из жизнеописания Попликолы видно, что он умер раньше. Валерия пользовалась в столице известностью и уважением – своим поведением она поддерживала славу своего рода. Внезапно ею овладело то настроение, о котором я говорил раньше. В ее душу запала счастливая мысль, внушенная ей свыше. Она встала сама, заставила встать и всех остальных женщин и отправилась с ними в дом матери Марция, Волумнии. Когда она вошла, она увидела, что его мать сидит с невесткой и держит на руках детей Марция. Валерия велела женщинам стать вокруг нее и сказала: «Мы пришли к вам, Волумния и Вергилия, как женщины к женщинам, не по решению сената, не по приказанию магистратов. Вероятно, сам бог услышал наши молитвы и внушил нам мысль отправиться сюда к вам и просить у вас исполнить то, что может спасти нас самих и остальных граждан, вам же, в случае вашего согласия, даст славу громче той, которую приобрели себе дочери сабинцев, уговорив своих отцов и мужей кончить войну и заключить между собою мир и дружбу. Пойдемте вместе с просительной ветвью к Марцию и скажемте в защиту отечества, как справедливый, беспристрастный свидетель, что он сделал ему много зла, но оно не выместило на вас своего гнева, не сделало и не желало сделать вам ничего дурного, нет, оно возвращает вас ему, если даже ему самому нельзя ждать от него пощады ни в чем». Когда Валерия кончила, она громко зарыдала вместе с другими женщинами. «И мы, мои милые, одинаково делим общую скорбь, – отвечала Волумния, – но, кроме того, у нас есть личное горе: славы и чести Марция не существует больше, когда мы видим, что, надеясь найти в оружии врагов спасение, он нашел себе скорей плен. Но самое страшное из наших несчастий состоит в том, что родина наша в самом полном бессилии возлагает свои надежды на спасение на нас. Не знаю, обратит ли он внимание на наши слова, если уж не сделал ничего ради отечества, которое в его глазах стояло всегда выше матери, жены и детей. Мы готовы помочь вам, берите нас и ведите к нему. Если мы не можем сделать ничего другого, мы станем молить его о пощаде отечества до последнего издыхания».

XXXIV. ЗАТЕМ Вергилия взяла на руки своих детей и в сопровождении остальных женщин отправилась в вольский лагерь. Их внешность, говорившая об их несчастии, возбудила чувство уважения к ним даже со стороны неприятелей. Никто не говорил ни слова.

Марций в это время сидел на возвышении, окруженный начальниками войска. Заметив приближавшихся женщин, он был удивлен. Он узнал свою мать, шедшую во главе других, и решил оставаться непреклонным, не изменять себе; но в нем заговорило чувство. В смущении от представившейся его глазам картины он не мог усидеть на месте при их приближении. Он вскочил и более быстрою походкой, чем обыкновенно, направился к ним навстречу. Первой он поцеловал мать и долго держал ее в своих объятиях, затем жену и детей. Он не мог сдержать слез, не дать воли ласкам – чувство унесло его, как поток.

XXXV. НАКОНЕЦ он удовлетворил ему вполне. Заметив, что мать хочет с чем-то обратиться к нему, он окружил себя вольсками, членами военного совета, и услышал от Волумнии следующее: «Сын мой, мы не говорим ни слова; но наше платье и незавидная внешность доказывают, какую уединенную жизнь пришлось вести нам во время твоего изгнания. Подумай теперь – мы несчастнейшие из этих женщин: судьба превратила самое прекрасное из зрелищ в самое ужасное – я должна видеть своего сына, моя невестка – мужа, расположившегося лагерем здесь, перед стенами родного города!.. Для других молитва служит утешением во всякого рода несчастиях и скорбях, для нас она – страшная мука. Нельзя молить небо в одно время и о победе отечества, и о твоем спасении, – и в нашей молитве есть все, чем может проклясть нас враг. Может быть один выбор – твои жена и дети должны лишиться или отечества, или тебя: я же не стану ждать, пока война решит, какой жребий мне сужден. Если ты не хочешь послушаться меня и превратить раздор и бедствие в дружбу и согласие, сделаться благодетелем обоих народов, а не бичом одного из них, знай и свыкнись с мыслью, что ты нападешь на родной город, только перешагнув через труп своей матери. Я не должна дожидаться того дня, когда увижу своего сына или побежденным согражданами, или празднующим победу над отечеством. Если б я стала просить тебя спасти отечество ценою гибели вольсков, моя просьба показалась бы тебе несправедливой и трудноисполнимой: нечестно убивать сограждан, как низко предавать и тех, кто доверился тебе. Но теперь мы просим тебя только спасти нас от бедствия, что может быть одинаково спасительно для обоих народов. Для вольсков оно будет еще более лестно, принесет им больше чести, так как они, победители, дадут нам величайшие из благ – мир и дружбу, – приняв не меньшее от нас. Если это станет действительностью, эту честь припишут главным образом тебе; нет – обе стороны будут упрекать одного тебя. Чем кончится война, неизвестно; известно лишь, что, если ты останешься победителем, ты будешь духом мести для своей родины; но если потерпишь поражение, тебя назовут человеком, ввергнувшим под влиянием гнева своих благодетелей и друзей в море бедствий…»

XXXVI. МАРЦИЙ слушал, пока говорила Волумния, но не отвечал ни слова. Она кончила; но он долго стоял молча. Тогда Волумния начала снова: «Сын мой, что же ты молчишь? Неужели хорошо давать во всем волю своему гневу и чувству мести и дурно – уступить в таком важном деле своей матери? Разве великий человек должен помнить лишь о причиненном ему зле; разве великим и честным людям не следует питать чувства признательности и любви за то добро, которое видят дети от своих родителей? Нет, никто не должен быть благодарен больше тебя, раз ты так жестоко караешь неблагодарность. Ты уже наказал сурово свое отечество, но ничем не отблагодарил свою мать. Добровольное исполнение просьбы матери в таком прекрасном и справедливом деле – самый священный долг; но я не могу упросить тебя. В чем же моя последняя надежда?!» С этими словами она вместе с невесткой и детьми упала к его ногам. «Мать моя, что сделала ты со мною!» – воскликнул Марций. Он помог ей подняться, крепко сжал ей руку и сказал: «Ты победила; но победа принесла счастье отечеству, меня она – погубила: я отступаю. Одна ты одержала надо мной победу». Сказав это, он поговорил немного наедине с матерью и женою, отпустил их по их просьбе обратно в Рим и ночью отступил с войсками вольсков. Их чувства по отношению к нему были не одинаковы, не все смотрели на него одними и теми же глазами. Некоторые негодовали как на Марция, так и на его поступок, некоторые же не делали ни того, ни другого, – они были расположены к прекращению войны, к миру. Третьи были недовольны случившимся, однако не отзывались о Марции дурно, но прощали ему ввиду того, что он уступил овладевшим им благородным побуждениям. Никто не возражал; но все пошли с ним скорей из уважения к его нравственным качествам, нежели к его власти.

XXXVII. ОКОНЧАНИЕ войны доказало еще ясней, в каком страхе и опасности находился римский народ во время ее продолжения. Когда население заметило со стен отступление вольсков, отворили все храмы; граждане ходили в венках, как будто одержали победу, и приносили богам жертвы. Радостное настроение населения столицы доказали всего более любовь и уважение к названным женщинам со стороны сената и народа; все называли и считали их единственными виновницами спасения государства. Сенат решил, что консулы должны давать все, что они ни потребуют себе в знак почета или благодарности; но они просили только позволения выстроить храм Женской Удачи. Они хотели собрать лишь деньги на постройку, что же касается до предметов культа и отправления богослужения, город должен был принять эти расходы на свой счет. Сенат поблагодарил женщин за их прекрасный поступок, но храм приказал построить на общественный счет; точно так же он принял на себя расход по изготовлению статуи божества. Женщины, однако, собрали деньги и заказали другую статую. Римляне говорят, что, когда ее водружали в храме, она сказала приблизительно следующее: «Угоден богам, о жены, ваш дар».

XXXVIII. ГОВОРЯ, будто голос этот был слышен даже два раза, хотят нас заставить верить в то, чего не может быть. Можно допустить, что некоторые статуи потеют, плачут или испускают капли крови. Часто даже дерево и камни покрываются от сырости плесенью и дают различного рола цвета, принимают окраску от окружающего их воздуха, что, однако, не мешает некоторым видеть в этом знамение со стороны богов. Возможно также, что статуи издают звуки, похожие на стон или плач, когда внутри их произойдет быстрый разрыв или разделение частиц; но чтобы бездушный предмет говорил вполне ясно, точно и чисто членораздельным языком, это совершенно невозможно, поскольку душа и бог, если не имеют тела, снабженного органом речи, не могут издавать громкие звуки и говорить. Однако раз история заставляет нас верить этому, приводя в доказательство много заслуживающих вероятия примеров, то следует думать, что в вере во внешние явления участвует наше внутреннее чувство, основанное на способности души рисовать различного рода представления; так во сне мы слышим, не слыша, и видим, не видя в действительности. Но люди, проникнутые глубокою любовью и расположением к божеству, люди, которые не могут отвергать или не верить во что-либо подобное, основывают свою веру на невероятном, несравненно большем, чем наше, могуществе божества. Между ним и человеком нет ничего общего – ни в природе, ни в действиях, ни в искусстве или силе, и, если оно делает что-либо, чего не сделать нам, исполняет то, чего не исполнить нам, в этом нет ничего невероятного: отличаясь от нас во всем, оно главным образом отличается от нас, не имеет сходства с нами в своих деяниях. Во многом, что имеет отношение к божеству, причиной нашего невежества, говорит Гераклит, служит наше неверие.

XXXIX. ПОСЛЕ возвращения Марция с войсками в Антий Тулл, давно ненавидевший его и не терпевший его из чувства зависти, стал немедленно искать случая убить его – он думал, что, если его не убить теперь, ему нельзя будет захватить его в свои руки вторично. Собрав вокруг себя многих и вооружив их против него, он объявил, что Марций должен сложить с себя звание полководца и дать вольскам отчет. Марций боялся, однако, сделаться частным человеком, пока Тулл будет носить звание вождя и пользоваться огромным влиянием среди сограждан, поэтому заявил вольскам о своей готовности сложить с себя команду по общему требованию этого, так как он принял ее с их общего согласия, и сказал, что не отказывается дать антийцам подробный отчет теперь же, если кто-либо из них требует его. В Народном собрании вожаки по заранее обдуманному плану стали возбуждать народ против Марция. Он поднялся с места, и страшно шумевшая толпа стихла из уважения к нему и позволила ему свободно сказать слово. Лучшие из граждан Антия, всего более радовавшиеся заключению мира, явно выказывали намерение доброжелательно слушать его и беспристрастно судить о нем. Тулл боялся защиты Марция, замечательного оратора; кроме того, прежние его заслуги превышали его последнюю вину; мало того, все обвинение, возведенное на него, говорило лишь о благодарности за его подвиг: вольски не могли бы жаловаться, что не покорили Рима, если бы они не были близки покорить его благодаря Марцию. Заговорщики решили, что не следует медлить и склонять народ на их сторону. Самые дерзкие из них стали кричать, что вольски не должны слушать и терпеть в своей среде изменника, стремящегося к тирании и не желающего сложить с себя звание полководца. Толпа их напала на него и убила, причем никто из окружающих не защитил его. Что это произошло против желания большинства, видно из того, что тотчас же стали сбегаться граждане различных городов – взглянуть на труп. Они торжественно предали его земле и украсили могилу его, как героя и полководца, оружием и предметами добычи, взятой у неприятеля. Римляне при известии о его смерти не оказали ему никаких почестей, но и не сердились на него. По желанию женщин им позволено было носить по нему траур в продолжение десяти месяцев, как это делала каждая из них по своему отцу, сыну или брату. Срок этого самого глубокого траура установлен Нумой Помпилием, о чем мы имели случай говорить в его жизнеописании.

Вскоре положение дел у вольсков заставило их пожалеть о Марции. Сперва они поссорились со своими союзниками и друзьями, эквами, из-за начальства над войсками. Ссора перешла в кровопролитное сражение. Затем римляне разбили их в битве, где пал Тулл и погибла почти вся лучшая часть войска. Вольски должны были принять в высшей степени позорный мир, признать себя данниками римлян и исполнять их приказания.

Алкивиад

I. СО СТОРОНЫ отца Алкивиад считался потомком сына Аянта, Эврисака, со стороны матери, дочери Мегакла, Диномахи, – Алкмеонидом. Отец его, Клиний, отличился с построенной им на свой счет триерой в морском сражении при Артемисии и был убит впоследствии в сражении с беотийцами при Коронее. Алкивиад остался на руках опекунов, своих родственников – Перикла и Арифрона, сыновей Ксантиппа.

Не без основания говорят, что любовь и дружеское отношение к нему Сократа немало способствовали его известности. По крайней мере, даже имена матерей его знаменитых современников – Никия, Демосфена, Ламаха, Формиона, Трасибула или Терамена – остались неизвестны для нас, между тем как мы знаем имя и кормилицы Алкивиада, спартанки Амиклы, и его воспитателя Зопира. О первой упоминает Антисфен, о последнем – Платон.

Излишне, конечно, говорить о красоте Алкивиада. Скажем только, что и ребенком, и мальчиком, и взрослым – словом, во всяком возрасте, во всех периодах его физического развития она никогда не увядала и делала его любимцем и приятным членом общества. Не у всех красавцев, говорит Еврипид, прекрасна осень; но на долю Алкивиада, как и немногих других, выпало это счастье благодаря их прекрасному сложению и здоровому телу. Даже картавость шла, говорят, ему. В его речи было что-то увлекательное, чарующее. О его картавости упоминает, между прочим, Аристофан в стихах, где смеется над Теором:

 
Затем ко мне обратился, картавя, Алкивиад
со следующими словами:
«Смотли, это Теол, волонья голова!»
Вот какую истину сказал мне, картавя, Алкивиад!
 

Точно так же Архипп, смеясь над сыном Алкивиада, говорит: «Глядите, вон идет этот неженка, волоча свой гиматий, старается во всем подражать отцу и, как он,

 
Держит голову набок и картавит».
 

II. ПОЗЖЕ в его характере появились противоречия и переменчивость, что вполне естественно встретить у человека, преследующего обширные цели и подверженного переменам счастья. Природа дала ему много сильных страстей; но самой пылкой из них было честолюбие и желание быть первым во всем, как это видно из рассказов о его детстве. Раз он стал бороться; его одолевали. Тогда, чтобы не упасть, он протянул ко рту руки своего более сильного противника и чуть было не искусал их. Тот выпустил его и сказал: «Ты, Алкивиад, кусаешься, как баба». «Напротив, – ответил последний, – как лев». Ребенком он играл на узкой улице в кости. Очередь бросать кости была за ним, как вдруг на него наехала телега с кладью. Алкивиад просил сначала извозчика подождать, – бросать кости следовало как раз на том месте, где должна была проехать телега. Грубый извозчик не обратил на его слова никакого внимания и ударил по лошадям. Остальные дети расступились; но Алкивиад лег наземь лицом поперек дороги перед самой телегой и велел извозчику ехать, если он хочет. Тот в испуге осадил назад, а окружающие с криками удивления окружили мальчика.

Когда он сел за школьную скамью, он охотно занимался у других учителей, но не любил игры на флейте, считая ее неблагородным, позорным для себя занятием. Плектр лиры, по его мнению, не портил лица или выражения, которое следует иметь свободному человеку, между тем как узнать в лицо того, кто дует ртом во флейту, с трудом могут даже самые близкие знакомые. Кроме того, игрок на лире может одновременно играть и петь, тогда как флейта, закрывая рот, не дает ни петь, ни сказать ни слова. «Пусть же, – продолжал он, – играют на флейте дети фиванцев – они плохие говоруны, а наш вождь, по рассказам наших дедов, – Афина, происходим же мы от Аполлона; между тем первая бросила игру на флейте, последний даже содрал кожу с флейтиста». Таким образом, мешая шутки с серьезным, Алкивиад перестал учиться играть на флейте сам и подал в этом пример и другим; вскоре между детьми распространился взгляд, что Алкивиад прав в своем отвращении к игре на флейте и насмешках над теми, кто учится ей. Вследствие этого флейта впала в совершенную немилость и была окончательно исключена из программы занятий молодежи благородных фамилий.

III. АНТИФОНТ в своих пасквилях пишет, что Алкивиад мальчишкой убежал в дом к Демократу. Арифрон хотел подать о нем извещение, но Перикл не согласился. Если он умер, прибавил он, благодаря извещению, узнают только днем раньше о его смерти, если жив – он останется несчастным на всю остальную жизнь. Он же рассказывает, что Алкивиад ударил палкой одного из провожавших его рабов в палестре Сибиртия и убил наповал. Конечно, этому нельзя верить, как словам человека, который, по собственному признанию, ругался из личной ненависти.

IV. В ЭТО ВРЕМЯ Алкивиада окружало множество лиц высшего круга, ухаживая за ним. Большинство из них восторгалось и поклонялось, очевидно, его замечательной красоте; но любовь Сократа служит важным доказательством, что он замечал в молодом человеке нравственные качества и талант. Он видел, что они выражались и как бы просвечивались на его лице, но боялся богатства и аристократического происхождения, многих, грозивших слишком рано привлечь его к себе своей лестью и ухаживанием как из числа сограждан, так и иностранцев и жителей союзных городов. Для Алкивиада он был человеком, который мог защитить его и не позволить ему потерять, как растению в цвету, свой плод или погибнуть. Никого судьба не наделила так щедро в отношении внешности, никого не окружила такой высокой стеной «благ жизни», чтобы он оставался совершенно равнодушен к изучению философии и глух к словам смелой правды и наставлениям.

V. СПЕРВА, как выросший в роскоши и привыкший к поклонению, Алкивиад не мог слушать человека, который читал ему уроки морали, но благодаря своей богато одаренной натуре он разгадал Сократа и привязался к нему, прекратив знакомство со своими богатыми и знатными поклонниками. Когда он сделался вскоре его другом, он услышал от него речи человека, бичующего его нравственную испорченность и обличающего его пустую, глупую гордость.

 
Петух вздрогнул, как раб, и опустил крылья.
 

Свое знакомство с Сократом он считал милостью неба, посланной для заботы о молодых людях и их спасения. Презирая самого себя, уважая учителя, преклоняясь перед его дружбой, чувствуя угрызения совести перед его высокими нравственными качествами, он незаметно приобрел для себя предмет любви, как говорит Платон, вместо взаимной любви, так что все удивлялись, видя, как Алкивиад ужинает с Сократом, занимается с ним гимнастикой в палестрах, живет в одной палатке.

VI. СОКРАТУ приходилось в его любви бороться со многими сильными соперниками. Иногда Алкивиад оставался с ним, благодаря его богато одаренной натуре. Он слушал его слова; они трогали его за сердце, и он плакал, но иногда переходил на сторону льстецов, прельщавших его множеством чувственных наслаждений, выскальзывал из рук Сократа, жил в бегах и был всюду преследуем своим учителем, которого он одного только стыдился и боялся, с презрением относясь к другим. Клеант выразился однажды, что Сократ держит своего любимца за уши.

Алкивиад был бесспорно чувственной натурой. Уже одно выражение Фукидида о его «беспорядочном образе жизни» дает нам основание подозревать его в этом. Но развращавшие его старались действовать больше на свойственные ему честолюбие и тщеславие и совершенно некстати вовлекали его в серьезные дела, уверяя, что, стоит ему вступить на политическую арену, он тотчас затмит не только других стратегов и демагогов, но превзойдет в Греции влиянием и славой самого Перикла. Как железо, мягкое в огне, твердеет и сжимается от холода, так удавалось и Сократу размягчать тщеславного неженку Алкивиада своими словами, смирять его и делать скромным и робким всякий раз, когда ему удавалось поймать его, причем он указывал на его пробелы, на его недостатки в нравственном отношении.

VII. КОГДА Алкивиад вышел из детских лет, он пришел к школьному учителю и попросил у него поэмы Гомера. Учитель ответил, что Гомера у него нет. Тогда Алкивиад дал ему пощечину и ушел. Другой сказал, что у него есть Гомер с его поправками. «Почему же ты не более как учитель, меж тем как можешь исправлять текст Гомера? Отчего ты не учишь молодежь?» – спросил Алкивиад. Однажды он пришел на дом к Периклу, желая переговорить с ним. Ему ответили, что Перикл занят составлением отчета для представления его афинянам. «Не лучше ли было бы подумать о том, как бы не давать афинянам никакого отчета?» – сказал уходя Алкивиад.

В ранней юности он участвовал в походе против Потидеи, жил в одной палатке с Сократом и дрался бок о бок с ним в сражениях. В одной жаркой битве оба они отличились. Когда Алкивиад получил рану, Сократ прикрыл его с целью защиты и спас ему перед глазами всех не только жизнь, но и оружие. Сократ имел полное право на награду за храбрость; но стратеги из уважения к аристократическому происхождению Алкивиада решили дать знак отличия ему. Сократ первым подал голос за него, предлагая дать ему венок и подарить полное вооружение, он хотел разжечь честолюбие Алкивиада и другие его душевные качества. Затем в сражении при Делии, где афиняне были разбиты, Алкивиад, ехавший верхом, заметил Сократа, отступавшего пешком вместе с немногими другими. Он не проехал мимо, а не отходил от него, защищая его от нападений неприятеля, который наносил афинянам жестокий урон. Этот случай имел место позже.

VIII. ОДНАЖДЫ Алкивиад дал пощечину отцу Каллия, Гиппонику, пользовавшемуся влиянием как благодаря своему богатству, так и вследствие своего происхождения, – не потому, что сердился на него или был в ссоре, а просто для потехи: он побился об заклад с приятелями. Весь город узнал о таком дерзком поступке. Все, конечно, возмущались. На другой день рано утром Алкивиад явился к дому Гиппоника, постучался в двери, войдя к хозяину, снял с себя плащ, отдался в полное распоряжение Гиппоника и просил высечь, наказать себя. Последний простил его, перестал сердиться на него и впоследствии выдал за него свою дочь Гиппарету. Некоторые говорят, впрочем, что Гиппарету выдал за Алкивиада не Гиппоник, а сын его Каллий. Невеста принесла с собой десять талантов приданого. Когда затем она родила, Алкивиад потребовал еще десять, ссылаясь на то, будто это условие должно быть исполнено потому, что он сделался отцом. Но Каллий, опасаясь с его стороны новой хитрости, явился в Народное собрание и завещал народу свое состояние вместе с домом в том случае, если он умрет, не оставив после себя наследников.

Гиппарета была примерной женой и любила мужа, но ей неприятно было видеть, что он оскорбляет ее как жену своими связями с иностранками и с горожанками-гетерами. Она бросила дом и ушла к брату. Алкивиад не обратил на это никакого внимания и продолжал вести развратную жизнь. По закону жена должна была подать архонту прошение о разводе, но не через кого-либо другого, а лично. Когда она явилась исполнить требование закона, Алкивиад неожиданно схватил ее и понес через рынок домой, – никто не посмел ни помешать ему, ни вступиться за нее. Тем не менее она жила с Алкивиадом до самой смерти и умерла вскоре после отъезда его в Эфес. В его поступке никто не увидел ни малейшего признака противозаконного насилия или оскорбительного для человеческого чувства – закон приказывает женщине, требующей развода, явиться в публичное место для того, вероятно, чтобы муж мог примириться с ней и удержать ее у себя в доме.

IX. У АЛКИВИАДА была замечательно большая и красивая собака, за которую он заплатил семьдесят мин. Он отрубил ее необыкновенно красивый хвост. Его друзья бранили и говорили, что все ужасно недовольны его поступком с собакой и ругают его. Он улыбнулся в ответ и сказал: «Мое желание сбылось, – я хотел, чтобы афиняне болтали об этом, а не говорили обо мне чего-либо хуже».

X. ПЕРВЫЙ раз он выступил публично, как говорят, случайно, – он проходил мимо в то время, когда граждане делали государству добровольные пожертвования на его нужды. Был шум. Он спросил о причине шума и узнал, что афиняне делают добровольные пожертвования. Он подошел и сделал взнос от себя. Народ встретил его поступок рукоплесканиями и радостными криками, так что Алкивиад забыл о перепеле, который был у него под плащом. Когда испуганная птица улетела, афиняне пришли в еще больший восторг. Многие поднялись с мест и стали ловить ее. Капитан корабля Антиох поднял ее и передал Алкивиаду, вследствие чего приобрел себе в его глазах глубокое уважение.

Происхождение Алкивиада, его богатство, подвиги на войне и большое число его друзей и родственников открыли ему широкую дорогу к занятию государственных должностей, но он старался более всего покорить себе толпу чарующей силой слова. Что у него был ораторский талант, об этом говорят не только комики, но и величайший из греческих ораторов: в своей речи против Мидия он называет Алкивиада, между прочим, замечательнейшим оратором. Если верить Теофрасту, человеку любознательному, которого, как историка, можно сравнить с любым из философов, Алкивиад умел мастерски находить подходящие выражения, если же ему приходилось искать не только то, что нужно было говорить, но и необходимо было облечь это в соответствующие слова и выражения, он, не находя их, часто путался, останавливался в середине речи, молчал и оставался так несколько времени, стараясь схватить и подобрать ускользнувшее у него какое-либо выражение.

XI. ЕГО КОНЮШНИ были, между прочим, известны множеством колесниц: ни одно частное лицо или царь не послал в Олимпию семи колесниц, никто, кроме него. Как победитель на Олимпийских играх, он получил, по словам Фукидида, вторую и четвертую награды, а по Еврипиду – и третью. Это превосходит своим блеском и славой все, чего в данном случае может добиться честолюбивый человек. В одной из своих епиникий Еврипид говорит: «Тебя хочу я воспеть, сын Клиния. Прекрасна твоя победа, но всего прекраснее то, что тебе выпало на долю, чего не выпадало ни одному из греков: ты получил в состязании в беге на колесницах первую, вторую и третью награды и получил без труда. Тебе дважды увенчали масличным венком, и глашатай громко провозгласил твое имя».

XII. ЕГО СЛАВА сделалась еще более блестящей благодаря состязаниям городов. Эфесцы поставили для него великолепно убранную палатку, хийцы приняли на себя содержание его лошадей и доставили ему множество животных для жертв, лесбийцы – другое, что было необходимо для его людного и роскошного стола. Клевета или, быть может, его хитрость во время этого состязания городов заставили еще более говорить о его честолюбии. Говорят, в Афинах жил некто Диомед, прекрасный человек, друг Алкивиада, желавший получить победную награду Олимпии. Узнав, что у аргосцев есть колесница, составляющая общественную собственность, он попросил Алкивиада купить ее для него: для него не было тайной, что в Аргосе Алкивиад пользуется большим влиянием и имеет много друзей. Тот купил ее, но приказал записать на свой счет, не обратив никакого внимания на разозлившегося Диомеда, который призывал в свидетели и богов, и людей. Как известно, из-за этого начался даже процесс, причем Исократ написал речь по поводу этой колесницы в защиту сына Алкивиада с той лишь разницей, что истцом в ней является не Диомед, а Тисий.

XIII. ВСТУПИВ еще очень молодым на политическое поприще, Алкивид быстро одержал верх над демагогами, кроме Феака, сына Эрасистрата, и сына Никерата, Никия, которые не переставали бороться с ним. Последний был уже стар и считался лучшим из афинских стратегов, между тем как Феак в то время только еще начинал давать знать о себе, как и его соперник: аристократ по происхождению, он уступал ему в другом, например в даре слова. Он умел держать себя и убедительно говорить скорей в частном кружке, но не был способен вести борьбу публично. Словом, как сказал Эвполид, он

 
Превосходно умеет болтать,
но никуда не годен как оратор.
 

Говорят, Феак написал против Алкивиада речь, где, между прочим, говорит, что Алкивиад ежедневно употреблял за столом все множество золотых и серебряных сосудов, составлявших собственность государства и употреблявшихся при торжественных процессиях, считая их как бы собственными.

В это время был некий Гипербол из перитедского дема, о котором отзывается как о безнравственном человеке между прочим Фукидид. Он служил также целью нападок со стороны всех комиков и предметом беспрестанных насмешек на театральной сцене.

Дурные отзывы о нем нисколько, однако, не беспокоили его. Он относился к общественному мнению с презрением – поведение, в котором некоторые видят смелость и мужество, но которое в действительности можно назвать нахальством и глупостью. Его никто не любил, но для народа он часто служил орудием для забрасывания грязью и клеветой выдающихся граждан. Он успел овладеть умами народа, который решил в то время прибегнуть к остракизму – мере для уменьшения постоянно возраставшей известности и влияния некоторых граждан, присуждаемых, в таком случае, к изгнанию, мере, служившей скорее для удовлетворения чувства зависти, нежели страха. Было ясно, что один из трех противников должен подвергнуться остракизму. Тогда Алкивиад примирил партии и, по условию с Никием, изгнал остракизмом самого Гипербола. Некоторые уверяют, что он вошел в соглашение не с Никием, а с Феаком, слил обе партии и добился изгнания Гипербола, вовсе не ожидавшего этого: такому наказанию не подвергался раньше ни один негодяй или пользовавшийся дурной репутацией гражданин… В этом нас убеждает следующее место из комика Платона, где он упоминает о Гиперболе: