Текст книги "Жизнеописания"

XX. В РИМЕ находится и его храм с двумя дверьми, «дверями войны»: их отворяют во время войны и запирают во время мира. Делать это приходится, конечно, редко, да и трудно – громадная империя всегда ведет войну с каким-либо соседним иностранным государством с его владениями. Он был заперт только после победы императора Августа над Антонием, раньше – в консульство Марка Аттилия и Тита Манлия, да и то на короткое время. Вскоре затем началась война, и он был открыт. В царствование Нумы никто ни один день не видел его растворенным: все сорок три года он стоял запертым. Всюду было устранено все дававшее повод к войне. Стали мягче, изменились к лучшему нравы не только римлян, народа, которому царь подавал пример справедливости и кротости, но и жителей соседних городов, как будто из Рима пахнуло чем-то свежим, задул здоровый ветер, принесший с собою спасительную перемену. Всех охватила страстная любовь к порядку и миру, к занятию земледелием, к тихой семейной жизни, желание молиться богам. Во всей Италии были видны одни празднества; в ней устраивались пиры, в ней царило радостное чувство – можно было безбоязненно посещать друг друга, иметь взаимные сношения. Мудрость Нумы была своего рода источником, откуда вливалось во все сердца прекрасное и честное. Окружавшая его тишина распространялась всюду, мирное настроение, господствовавшее тогда, превосходило смелые представления поэтов, которые говорили:

 
И в железных щитах
Обвиты ремни
Пауков прилежных работой, —
 

или:

 
Съедены ржавчиной крепкие копья,
Съеден двуострый меч.
Медных труб умолкли призывы;
Сладостный сон
Не покидает очей.
 

Историки говорят, что в царствование Нумы не было ни войны, ни восстаний или волнений. У него не было ни врагов, ни завистников. Никто не покушался отнять у него престол, никто не составлял против него заговоров. Быть может, это происходило из-за страха перед богами, считавшимися защитниками царской власти, быть может, из уважения к его нравственным качествам или по воле свыше, только его жизнь была чужда всякого греха, была вполне чиста. Он как нельзя лучше оправдал собой слова Платона, сказавшего немногими столетиями позже Нумы, что власть может доставить спасение людям, успокоение от бед тогда только, когда по воле свыше царская власть соединится с философским умом, и, слившись, они помогут добродетели одолеть порок. «Счастлив, истинно счастлив он сам [философ], но счастливы и те, кто слышит речи, текущие из уст мудреца». Ему вскоре не придется действовать против толпы насилием или угрозами, – видя в жизни самого царя ясный, блестящий пример добродетели, они охотно станут слушаться умных советов и в любви и согласии друг с другом, помня о справедливости и праве, изберут себе новую жизнь, чистую и счастливую. К этой прекраснейшей цели должна стремиться каждая власть. Царь, который может дать такую жизнь, может внушить такие мысли своим подданным, – лучший из царей! Нума, кажется, лучше других понял эту истину.

XXI. ОТНОСИТЕЛЬНО его семьи и брака историки противоречат друг другу. Одни говорят, что он был женат только на Татии и не имел детей, кроме единственной его дочери, Помпилии, другие, напротив, уверяют, что у него было еще четыре сына – Помпон, Пин, Кальп и Мамерк. Из них каждый оставил потомство и сделался главою уважаемого рода. От Помпона происходят Помпонии, Пина – Пинарии, Кальпа – Кальпурнии, Мамерка – Мамерции, которые поэтому носили прозвище рексов, т. е. царей. Третьи утверждают, – обвиняя тех лиц в желании подслужиться вышеупомянутым домам, неосновательно выводя их род от Нумы, – что Помпилия была дочерью не Татии, а другой матери, Лукреции, на которой Нума женился уже царем. Но все согласны в том, что Помпилия вышла замуж за Марция. Марций этот был сыном Марция, убедившего Нуму принять престол. Он переселился в Рим вместе с царем, сделался сенатором и после смерти Нумы выступил вместе с Туллом Гостилием в качестве кандидата на престол. Он потерпел неудачу и покончил с собой. Сын его, Марций, муж Помпилии, остался в Риме и был отцом преемника Тулла Гостилия, Анка Марция. Говорят, тому было всего пять лет, когда скончался Нума. Он умер не скоропостижно или внезапно, но постепенно угасая, по словам историка Пизона, от старости и подтачивавшей его силы болезни. Он жил немногим более восьмидесяти лет.

XXII. СЧАСТЬЮ его жизни можно было завидовать даже тогда, когда он лежал на смертном одре: союзные и дружественные народы явились на его похороны с принадлежностями для заупокойной жертвы и венками. Патриции подняли на плечи погребальный одр; при этом находились и жрецы богов, чтобы проводить его. Было также много женщин и детей. Они шли со слезами и рыданиями, и казалось, явились хоронить не старого царя, нет, каждый из них провожал в могилу как бы самого дорогого ему человека, умершего в полном расцвете сил. Тело его, согласно выраженному им желанию, не было, говорят, сожжено. Сделаны были два каменных гроба и опущены в землю у подошвы Яникульского холма. В один из них был положен труп, в другой – книги религиозного содержания, написанные самим царем так, как писали свои законы греческие законодатели, – на досках. Еще при жизни он подробно объяснил жрецам содержание написанного, растолковал им его смысл и приказал похоронить священные книги вместе с его трупом, не желая сохранять в ничего не говорящих другим буквах полное глубокого смысла учение. На этом основании и пифагорейцы не оставили писаных сочинений – они хотели запечатлеть воспитующие слова в памяти достойных, не прибегая к письму. Так поступали они даже тогда, когда шла речь о трудных или, как они выражались, таинственных геометрических доказательствах. Если что-либо подобное сообщалось человеку недостойному, они говорили, что боги, несомненно, накажут каким-либо большим и общим бедствием за этот грех и преступление. Можно поэтому вполне извинить тех, кто желает доказать, что Пифагор и Нума имели между собою много общего.

Валерий Антиат пишет, что в гроб было положено двенадцать книг религиозного содержания и двенадцать других – философского, на греческом языке. Через четыреста лет, в консульство Публия Корнелия и Марка Бебия, от больших дождей вода размыла землю и открыла гробы. Когда с них сняли крышки, в одном не нашли совершенно ничего, ни малейшего следа или частички трупа, но из другого вынули рукописи, которые прочел, говорят, тогдашний городской претор, Петилий. Он объявил сенату, что считает невозможным и преступным знакомить общество с содержанием книг, вследствие чего они были принесены на комитий и сожжены.

Всех честных и нравственных людей весьма уважают после смерти; зависть переживает их ненадолго, иногда она даже умирает раньше их. Несчастная судьба преемников Нумы придает еще больше блеска его славе. Пятый, последний следовавший за ним царь был лишен престола и состарился в изгнании. Из четырех других никто не умер своей смертью. Трое из них пали от руки убийц. Тулл Гостилий, преемник Нумы, надругавшийся почти над всеми его лучшими деяниями, особенно же смеявшийся над его религиозностью, которая, в его глазах, располагала к праздности и бесхарактерности, старался вновь обратить граждан к войне. Он недолго оставался верен себе, недолго кощунствовал: опасная и сложная болезнь изменила его мысли и сделала его суеверным, ни в чем не похожим на благочестивого Нуму. Мало того, он заразил суеверными страхами народ, сгорев, по преданию, от удара молнии.

[Сопоставление]

XXIII (I). ОПИСАВ жизнь Нумы и Ликурга, постараемся найти, как это ни трудно, различие и сходство между ними. Сходство выражается в общих их достоинствах – в их уме, благочестии, умении управлять, воспитывать других и внушать им мысль, что оба они получили данные ими иконы исключительно из рук богов. Различие между ними – в чем каждый заслуживает похвалы – состоит в том, что Нума принял престол, Ликург отказался от него. Один получил царскую власть, не ища ее, другой отказался от нее, имея ее в руках. Один, частный человек и иноземец, был провозглашен царем чужим ему народом, другой добровольно сделался из царя частным человеком. Прекрасно приобрести царство честным путем, но прекрасно и предпочесть правду царской власти. Нравственные качества одного были так известны, что его сочли достойным занять престол; но и в другом они были так велики, что заставили его отказаться от престола. Затем, как игроки на лире, один из них, в Спарте, натянул ослабевшие и потерявшие строй струны, напротив, другой, в Риме, ослабил струны, слишком туго натянутые. Задача Ликурга была труднее – он убеждал граждан снять не броню, бросить дальше от себя не меч, но отказаться от приобретения золота и серебра, проститься с роскошными постелями и столами. Ему приходилось советовать им отказаться не от войн ради праздников и жертвоприношений, но перестать задавать пиры и попойки и ходить всю жизнь вооруженными и заниматься гимнастикой в палестрах. Вот почему одному удалось легко достичь своей цели словом убеждения и приобрести себе любовь и уважение, другому добиться своего с трудом, подвергаясь опасности и получив рану. Мягкий по характеру Нума сумел внушить своим подданным любовь к справедливости и миру, смягчить их дикие, суровые нравы. Если нас заставят в число законов, изданных Ликургом, включить и его меры, принятые им относительно ялотов, меры, весьма жестокие и несправедливые, нам придется сознаться, что Нума несравненно более заслуживает имени «мягкого» законодателя. Он позволил даже рабам, рожденным в рабстве, узнать ненадолго, в чем состоит счастье свободы, установив обычай: в праздник Сатурналий есть им за одним столом с господами. Говорят, это один из обычаев, введенных Нумой, который хотел, чтобы плодами годового урожая делились и с теми, кто участвовал в полевых работах. Некоторые любители мифологии уверяют, что праздник этот напоминает о равенстве сословий во времена Сатурна, когда не было ни рабов, ни господ и все считались родственниками и ничем не выше один другого.

XXIV (II). ВООБЩЕ законы обоих одинаковы, делают народы довольными и служат их нравственному развитию; но из всех добродетелей один отдавал предпочтение храбрости, другой – справедливости. Быть может, разница нравов и обычаев обоих народов заставила действовать каждого из законодателей различными путями. Не из-за трусости заставил Нума римлян отказаться от их любви к завоеваниям, но из желания сделать их справедливыми; точно так же Ликург сделал своих сограждан воинственными не для того, чтобы они обижали, а для того, чтобы их не обижали другие. Таким образом, оба они, отнимая лишнее и пополняя недостающее в своих согражданах, принуждены были сделать большие перемены в их государственном устройстве. Относительно деления граждан на сословия и классы следует заметить, что Нума – поклонник крайней демократии, сторонник народа. Его народ состоит из золотых дел мастеров, флейтистов, сапожников, из самых разнообразных элементов; напротив, государственное устройство, данное Ликургом, – строго аристократическое. Заниматься ремеслами предоставлено рабам и пришельцам, граждане должны уметь лишь владеть щитом и копьем, знать лишь военное ремесло; солдаты, они должны знать и учиться одному – слушаться начальников и уметь покорять врагов. Свободнорожденные граждане не имели права копить денег, – чтобы они были свободными и всегда оставались ими, – копить состояние могли рабы и илоты. На их же обязанности лежало и приготовление обеда и покупка провизии. Нума не сделал подобного рода различия – он сумел обратить своих подданных к мирным трудам, но не искоренил в них чувства корыстолюбия и не только не уничтожил неравенства в распределении собственности, но даже позволил копить, сколько кто хотел, не обратив внимания на увеличивающуюся, усиливающуюся в городе страшную бедность. Ему следовало, по примеру Ликурга, положить предел алчности в самом начале, когда неравенство состояний не было еще так велико, не давало чувствовать себя так сильно; когда состояния были почти равны, одинаковы, и предупредить происшедшие потом от этого страшные несчастия, источник и начало большинства тех бесчисленных и ужасных зол, которые впоследствии обрушились на Рим. Что касается разделения земель, мне кажется, не следует винить ни Ликурга за то, что он распределил их, ни Нуму за то, что он не произвел этого деления. Первый сделал от этого равенства основание государственного устройства своей родины, второму не приходилось делать нового раздела, так как земля была разделена на участки незадолго перед этим, и уничтожать прежние наделы, продолжавшие, конечно, оставаться в силе.

XXV (III). НУМА по-прежнему оставил то уважение и почет, которыми римлянки пользовались, начиная со времен Ромула, со стороны мужей, старавшихся угождать им, чтобы заставить забыть поступок с ними. Он окружил их ореолом стыдливости, запретил им быть любопытными, не позволил пить вина и приучил к терпению. Они совершенно не пили вина и не смели без мужа говорить в обществе даже о самых обыденных предметах. Рассказывают, что, когда однажды какая-то женщина стала говорить публично на форуме о своем деле, сенат послал вопросить оракул, не будет ли из-за этого чего-либо особенного для республики. Что римлянки были необыкновенно послушны и кротки, ясно доказывается тем, что нам известны имена тех из них, которые не отличались подобного рода свойствами. Наши историки сохранили имена лиц, впервые возбудивших междоусобную войну, поднявших оружие против братьев, или отцеубийц и матереубийц. Так, римляне помнят, что первым развелся с женою Спурий Карвилий – ничего подобного не случалось в продолжение двухсот тридцати лет со времени основания Рима, – что в царствование Тарквиния Гордого жена одного из Пинариев, Талия, первая поссорилась со своею свекровью, Геганией. Вот какие мудрые и умные правила издал царь-законодатель относительно жизни супругов.

XXVI (IV). ПРАВИЛА относительно времени выдачи девушек замуж похожи на те правила, какими руководствовались оба законодателя при их воспитании. Ликург велел выдавать их замуж в зрелых годах, вполне развившихся, чтобы брачные отношения являлись, скорей, требованием природы и были источником любви и дружбы, нежели ненависти и страха, что бывает тогда, когда женщина знакома с супружеской жизнью преждевременно. Притом тогда у них хватает силы ходить беременными и переносить муки рождения: единственную цель брака Ликург видел в произведении потомства. Римляне выдавали девушек замуж на тринадцатом году и моложе, потому что в это время они, чистые, невинные телом и душою, могут всего больше нравиться мужу. Очевидно, в первом случае принимаются во внимание главным образом требования природы, желание иметь детей, во втором – требования нравственности, способствующие единению между супругами.

Что касается надзора за детьми, их пребывания вместе, их воспитания, нахождения друг с другом, их обедов, гимнастических упражнений и игр, вообще всего, что может внушить им чувства приличия и порядка, – Ликург доказал, что Нума в данном случае ничуть не выше самого заурядного законодателя. Последний дал право отцам воспитывать детей по своему желанию или соображениям. Каждый, например, имел право сделать из своего сына земледельца или плотника, не то готовить его в медники или флейтисты, как будто не следует с первых же шагов направлять воспитание к одной цели – заботиться об исправлении их нравов! Они походили на путешественников, собравшихся с разных сторон на корабль, путешественников, которые, имея каждый свои нужды и цели, действуют дружно лишь под влиянием чувства страха в минуту опасности, боясь каждый лично за себя, в остальное же время думает всякий о самом себе. Можно извинить ошибки обыкновенным законодателям, ошибки, происшедшие из-за их незнания или слабости, но на что следовало прежде всего обратить внимание человеку умному, принявшему царскую власть над народом, недавно составившим государство, народом, не оказывавшим противодействия ни в чем, как не на воспитание детей и образ жизни молодежи, чтоб их нравы были одинаковы, чтобы в них не было ничего резкого и чтобы все они с самого начала были как бы выкованы, слиты для стремления к нравственному совершенствованию, составляли друг с другом одно нераздельное целое. Это в соединении с другим способствовало сохранению в целости законов Ликурга. Страх нарушить клятву не был бы особенно велик, если бы характер воспитания не запечатлевал законов в сердцах детей и если бы они не всасывали как бы с молоком матери любви к данному им государственному устройству. Вот почему главнейшие из его законов, как вполне вошедшие, впитавшиеся краски, сохранялись в полной силе более пяти столетий. Но законы Нумы, имевшие целью дать Риму мир и тишину, были недолговечны: едва он умер, обе двери храма Януса, храма, всегда при нем затворенного, – как будто он действительно запирал, заключал в нем бога войны, – были отперты, и груды трупов и потоки крови покрыли Италию. Чудные, справедливейшие из его законов существовали недолго: им недоставало опоры, которая могла бы поддержать их, – воспитания… Но, скажут мне, не оружием ли достиг Рим могущества? Вопрос, требующий много времени для ответа, когда и особенности его приходится давать людям, видящим счастье государства, скорее, в богатстве, роскоши и в обширности владений, нежели в общественной безопасности, спокойствии и довольстве, соединенных с любовью к справедливости. К славе Ликурга может служить и то, что римляне, отменив законы Нумы, сделались могущественны, между тем как спартанцы, лишь только стали преступать законы, лишились владычества над Грецией и едва не довели государство до гибели. Но, говоря о Нуме, нельзя не признать важным, не видеть несомненной воли свыше в том, что он, иноземец, призванный на престол, мог все переменить одной силой убеждения; что он умел управлять государством, не прибегая ни к оружию, ни к насилию, как Ликург, который восстановил против народа аристократию, но что ему удалось соединить между собою всех граждан в одно целое единственно своим умом и справедливостью.

Перикл и Фабий Максим

Перикл

I. ПРИЕХАВШИЕ однажды в Рим богатые иностранцы носили на руках щенят и молодых обезьян и ласкали их. Их увидел, если не ошибаюсь, император Август и спросил: неужели на их родине женщины не рожают детей? Этим истинно царственным словом он осудил тех, кто переносит врожденную нам любовь и нежное чувство людей на животных. Итак, если нам врождено также чувство любознательности и любовь к зрелищам, не должны ли мы осуждать тех, кто злоупотребляет ими, слушая или любуясь тем, что не заслуживает никакого внимания, и в то же время не обращая внимания на прекрасное и полезное? Наше внешнее чувство, останавливаясь на случайных предметах, производящих на него впечатление, должно, конечно, смотреть на все, что у нас перед глазами, будь оно полезно или бесполезно; но каждый, кто захочет употребить с пользой свой ум, всегда может совладать с собой и легко обратить его в любую сторону; поэтому следует стремиться только к хорошему и не только смотреть на него, но и питать душу, созерцая его. Для глаз бывает полезен тот цвет, яркость и приятность которого укрепляют зрение, приносят ему пользу; так и ум должен обращать внимание на то, что, доставляя ему приятное, может в то же время вызвать в нем свойственное ему стремление к прекрасному. Это – славные деяния, один рассказ о которых пробуждает в других охоту и желание подражать им, между тем как в остальных случаях мы удивляемся какому-либо делу, но у нас не является тотчас же охоты сделать то же самое. Например, мы часто восторгаемся работой, но относимся с презрением к работнику; нам нравятся духи и пурпуровые одежды, но самих красильщиков или приготовляющих духи мы не уважаем, считаем ремесленниками. Вот почему прекрасно выразился Антисфен, когда ему сказали, что Исмений усердно занимается игрой на флейте: «Он плохой человек, иначе не занимался бы так усердно игрой на флейте». «И тебе не стыдно так мастерски играть на цитре?» – сказал Филипп своему сыну, когда тот прекрасно, искусно сыграл на одном пиру: довольно, если царь слушает на досуге игру на цитре. Со стороны его уважение к искусству в одном уже том, что он смотрит в качестве зрителя на тех, кто избрал искусство своей профессией.

II. ЗАНЯТИЕ пустяками служит доказательством, что человек забывает стремиться к прекрасному, тратит свои труды на то, что бесполезно для него. Ни один умный молодой человек, видевший олимпийского Зевса или аргосскую Геру, не захотел бы сделаться Фидием или Поликлитом, как Анакреонтом, Филетом или Архилохом, восторгавшимися их произведениями: если нам нравится какое-либо произведение, из этого вовсе не следует, что должно завидовать его автору. На этом основании бесполезно смотреть на то, что не возбуждает в нас жажды подражать ему, стремления к воспроизведению, желания или охоты сделать то же самое. Напротив, примеры доблестных подвигов тотчас же заставляют нас и восторгаться самими делами, и подражать их виновникам. Мы стремимся приобрести и наслаждаться теми благами, которые дает счастье; но в поступках великой души нам приятен сам подвиг. Первое мы желаем получить от других, второе предпочитаем сами дать другим: прекрасное имеет в себе что-то возбуждающее к деятельности; оно тотчас же внушает нам желание действовать, оно облагораживает душу зрителя не одним его желанием подражать, нет, – сам рассказ о нем оказывает благотворное влияние на его выбор. Вот почему я решил продолжать свои «Жизнеописания». Эта часть сочинения посвящена биографиям Перикла и Фабия Максима, воевавшего с Ганнибалом, – людей, похожих друг на друга многими нравственными качествами, но главным образом мягкостью характера, справедливостью и умением переносить несправедливости со стороны сограждан и товарищей, что принесло отечеству того и другого огромную пользу. Верны ли мои заключения, можно убедиться из чтения.

III. ПЕРИКЛ принадлежал к числу граждан холаргского дема акамантской филы и со стороны отца и матери был аристократического происхождения: отец его, Ксантипп, разбивший при Микале полководцев персидского царя, был женат на Агаристе, внучке того Клисфена, который изгнал Писистратидов, смелыми мерами положил конец тирании и дал законы, искусно придав им, для восстановления согласия и спасения государства, аристократическо-демократический характер. Агаристе приснился сон, что она родила льва. Через несколько дней она разрешилась от бремени Периклом. Он не имел физических недостатков, только голова его поражала своей величиной и несоразмерностью с остальными частями тела, вследствие чего на всех почти бюстах он изображен в шлеме, – вероятно, скульпторы не хотели оскорблять его. Зато афинские комики называли его «схинокéфалом», т. е. луковичной головой, луковица по-гречески «схинос». Комик Кратин говорит в своих «Хиронах», что от брака Раздора со стариком Временем родился величайший из тиранов, которого боги зовут «собирателем голов». Затем в «Немезиде» он восклицает: «Зевс, защитник пришельцев с длинной головой!» Телеклид говорит про него, что он то сидит в городе с отяжелевшей головой, не зная, как ему разобраться с делами, то из своей головы, в которой одной могут поместиться одиннадцать человек, поднимает страшный шум. Эвполид в своих «Демах» спрашивает о каждом из выходящих с того света демагогах. Про Перикла, являющегося последним, он говорит:

 
Ты привел настоящую голову подземного царства.
 

Уроки музыки Перикл брал, по мнению большинства, у Дамона, первый слог имени которого, говорят, краток, но Аристотель называет его учителем музыки Пифоклида. Дамон был замечательным софистом, но выдавал себя за учителя музыки для того, вероятно, чтобы скрыть от других свои способности. Находясь в обществе Перикла, он был для него тем же, кем учитель гимнастики для атлета, – готовил его, давал ему уроки управления государством. Музыка не помогла, однако, Дамону скрыть его намерения – его подвергли остракизму за обширные планы и любовь к тирании; он доставил комикам пищу для острот. Платон, по крайней мере, заставляет, между прочим, спрашивать кого-то у него:

 
Скажи мне, прежде всего прошу тебя, ты ли это,
Вторая Хирон, воспитатель Перикла?
 

Перикл слушал также элейца Зенона, который, как и Парменид, изучал природу и был прекрасным диалектиком, ставившим других в затруднительное положение своими ответами, вследствие чего флиунтец Тимон выразился о нем:

 
Зенон, двуязычный, могучий, непобедимый,
Не дающий никому пощады.
 

Но самым близким человеком к Периклу, главным образом внушившим ему благородную гордость и стремление к прекрасному, что ставило его выше обыкновенного демагога, вообще оказавшим на него хорошее влияние, облагородившим его характер, был клазоменец Анаксагор. Современники его прозвали Умом, быть может, вследствие его больших способностей к изучению природы или же потому, что он первым стал считать создание вселенной не случайностью или необходимостью, но делом Ума чистого, не смешанного ни с чем, Ума, который отделил однородные частицы, раньше смешанные между собой.

IV. ПЕРИКЛ глубоко уважал Анаксагора. Через него он познакомился с так называемой «метеорологией», или «метарзиолесхией», и вероятно, заимствовал у него не только возвышенность чувств, чистоту речи, чуждой всяких грубых и неприличных острот, но и серьезное, несмеющееся выражение лица, ровную походку, умение спокойно держать себя в отношении костюма во время самых патетических мест в речи, спокойную манеру говорить и т. д. – все, что заставляло удивляться в нем. Когда, например, его бранил и оскорблял в продолжение целого дня какой-то наглец и грубиян, он оставался на площади, не говоря ни слова и занимаясь делами, не терпящими отлагательства, вечером же спокойно отправился домой. Наглец не отставал от него и продолжал осыпать его всевозможными ругательствами. В дверях Перикл велел одному из рабов взять факел – было уже темно – и проводить наглеца до дому.

Трагик Ион говорит, однако, что Перикл был резок в обращении с другими и страшно горд и что высокомерие было соединено в нем с глубоким пренебрежением и презрением к окружающим, между тем как от Кимона он в восторге за его вежливость, любезность и лоск в обращении. Оставим в покое Иона, по мнению которого добродетель, как и трагедия, должна иметь непременно и сатирическую драму. Кто объяснял серьезность Перикла его честолюбивым и гордым характером, тем Зенон советовал самим быть честолюбивыми – по его мнению, одно подражание прекрасному незаметно, нечувствительное становится для нас страстью, обращается в привычку.

V. ОБЩЕСТВО Анаксагора принесло Периклу пользу не только в этом отношении – он стал выше суеверия, происходящего от изумления, которое производят явления природы на тех, кто не умеет объяснить их. Благодаря своему невежеству они боятся сверхъестественных явлений, дрожат перед ними, тогда как изучение тайн природы освобождает от мучительного, болезненного суеверия, заменяя его верой в Бога, соединенной с уверенностью в себе и надеждами на лучшее.

Говорят, Периклу принесли однажды из имения баранью голову с одним рогом. Прорицатель Лампон заметил, что рог тверд, крепок и выходит из середины головы, и объявил, что из двух главных политических партий в городе – партий Фукидида и Перикла – власть перейдет к той, у которой случилось чудо. Но Анаксагор разрубил голову и доказал, что мозг не наполнял всего черепа, но принял остроконечную форму яйца и из всего вместилища сгустился у корня рога. Присутствовавшие стали с тех пор смотреть с уважением на Анаксагора, а немного спустя, когда влияние Фукидида было уничтожено и государственная власть перешла всецело в руки Перикла, – и на Лампона.

По моему мнению, и философ, и прорицатель были правы: первый понял причину, другой – цель явления. Один желал объяснить, отчего и как оно произошло, другой – предсказать, для чего оно имело место и что значит. Кто говорит, что значение предзнаменования уничтожается вместе с объяснением его причины, не понимает, что заодно с явлениями природы он отвергает и значение искусственных явлений – ударов в диск, света маяка, тени, отбрасываемой стрелкой солнечных часов: каждое из этих явлений имеет свою причину и цель. Но рассматривание этого вопроса не входит, конечно, в рамки моего сочинения.

VI. В МОЛОДОСТИ Перикл дрожал перед народом: лицом он походил на тирана Писистрата. Его приятный голос, стройная и быстрая речь, когда он разговаривал с другими, сильно пугали стариков, напоминая им тирана. Затем его богатство, его аристократическое происхождение и дружба с людьми, пользовавшимися огромным влиянием, заставляли его бояться остракизма, вследствие чего он не принимал участия в политике, зато на войне отличался храбростью и презрением к опасностям. Аристид умер; Фемистокл был изгнан; Кимон в качестве полководца должен был находиться большей частью вне пределов Греции. Тогда на политическое поприще выступает Перикл и становится на сторону простого народа, бедняков, но не на сторону богатой аристократии, хотя по рождению мог всего менее быть демократом. Он принял сторону народа, ища у него защиты и средств для борьбы с противниками, вероятно, из опасения навлечь на себя подозрение в стремлении к тирании и видя, что Кимон дружил с аристократией и пользовался большим уважением со стороны высших классов.

Образ его жизни с тех пор переменился: теперь он знал в городе одну улицу – ту, которая вела на площадь, к зданию Совета. Он перестал принимать приглашения на обеды, отказался от всяких удовольствий подобного рода и от общества. Во все время своего продолжительного управления государством он не был на обеде ни у кого из друзей, кроме как на свадьбе своего родственника, Эвриптолема, да и то немедленно удалился, лишь только начались возлияния богам. Действительно, в приятельской беседе нельзя никак остаться серьезным; трудно сохранить в обществе напускную важность, между тем как истинная добродетель тем прекраснее, чем всего виднее, и хороший человек может всего сильнее приобрести себе уважение не со стороны посторонних, а своей частной жизнью – со стороны друзей.

Перикл старался не говорить часто с народом, не желал надоедать ему: он говорил с ним по временам. Он обращался к народу за советом о всяком деле и не всегда присутствовал в Народном собрании; он, по выражению Критолая, «как триера „Саламиния“», давал возможность видеть себя только в важных случаях, в других же управлял, прибегая к помощи друзей и ораторов. Одним из них был, говорят, Эфиальт, ограничивший влияние ареопага и давший возможность гражданам «пить вволю чистое вино свободы», как отзывается о нем Платон, вследствие чего народ, по выражению комиков, «как упрямая лошадь, не хотел больше слушаться узды и стал кусать Эвбею и кидаться на другие острова».