Текст книги "Шенна"

Глава двадцатая

На другой день Шенна пришел посмотреть, как там больной, взял из лавки еще кожи и расплатился за нее. И хорошо сделал. Благодаря ему у сиделки осталось немного денег, а потому Диармад, когда у него наступил перелом в болезни, смог получить вдоволь еды и питья, что было ему очень кстати.

Скоро он уже сидел у огня и с небывалым рвением поглощал еду. Но право слово, сиделка старалась не давать ему еды сверх необходимого, и вряд ли вы когда-нибудь видели такие споры и склоки, какие случались меж ними, когда он пытался ухватить больше.

Диармаду становилось лучше, и у него начали собираться соседи, приносить ему новости и рассказывать, как же им было его жалко, когда узнали они, что он слег, и какое счастье для них настало, когда прослышали, что пришел в себя.

Когда Шенна узнал, что больному действительно полегчало и опасность миновала, он перестал так часто его посещать, а через некоторое время уже не заходил совсем.

Сиделка осталась дольше необходимого, но причиной тому был священник, поскольку он ожидал с часу на час и со дня на день, что Сайв вернется домой. И вот сиделку позвали на другой конец прихода, и она засобиралась. Им оставалось лишь попросить бедную старую Пайлш являться по утрам, разводить огонь и готовить немного еды для Диармада. Но не все заботы достались ей одной. Не проходило и дня, чтобы в гости не заглядывала мать Микиля, а в те дни, когда ее не бывало, заглядывала сама Майре Махонькая. Соседи поговаривали, что Диармад пошел на поправку гораздо быстрее в последние дни, которые она провела в беседах с ним, чем за все прочее время болезни. Сам же Диармад говорил, что словно рассеивался туман, окутывавший его рассудок и сердце, когда он видел, как Майре появляется в дверях.

Но в один голос все твердили вот что: хорошо, что поблизости не было Сайв, когда он хворал, поскольку он, пожалуй, не смог бы прийти в себя так скоро, окажись она рядом. Ведь наступи тогда перелом в болезни и разозлись Сайв по какому-нибудь случаю, она бы опять взбеленилась, и болезнь у Диармада обострилась бы – это так же бесспорно, как то, что его дочь звали Сайв.

Так полагали соседи, но, конечно же, иначе полагал сам Диармад. По его представлениям, он так долго пролежал пластом лишь потому, что дочь не вернулась домой и от нее не было никаких вестей. С утра до ночи не находилось больше повода для разговоров между ним и любым, кто заходил к нему, кроме как «где она», «что же она задерживается», «жива она или мертва». «Если жива, то почему никто о ней не слышал никаких новостей? Если же мертва, почему из каких-нибудь краев не поступило известие о ее смерти? Уж верно, ее не могли убить без того, чтоб кто-нибудь об этом да не узнал. Если бы ее убили среди ночи и бросили тело в какой-нибудь пруд, уж конечно, на следующий день ее бы нашли, весть об этом распространилась бы по всей округе, и Шиги бы поймали, сделай он такое, и повесили бы. Если только он опять не оказался столь же хитер, как тогда, когда сумел уйти от Кормака».

Вот так Диармад коротал теперь время, без умолку обсуждая эти вопросы с каждым, кто мог его выслушать. Когда оставался в одиночестве, разговаривал сам с собою и сам с собою спорил и пререкался. Иногда, споря с самим собой, он так повышал голос, что его слышала Пайлш, и ей казалось, будто в комнате с ним двое или даже трое – такой он поднимал шум.

Несмотря на горе, к еде охота у него была отменная, восстанавливался он быстро. Скоро Диармад вновь стоял в дверях, подпирая плечами косяк, как обычно, только лицу его недоставало прежнего цвета да одежда не сидела так же хорошо, как перед тем, как беднягу свалила болезнь. Можно было заметить, что он потерял часть живого веса, а жиру – и того больше. Плечи его стали слишком тощи для куртки. Руки тощи для рукавов. Ляжки тощи для штанин. В одежде бедняги стало столько свободного места, что он чувствовал, как ветер обыскивает его косточки в зазорах меж кожей и одеждой, так что Диармад не мог долго оставаться в дверях, и он время от времени подбирался к огню, чтобы согреться.

Однажды недели через две после того, как Диармад встал на ноги, подошел он к дверям; одежда его сильно пропахла очагом. И только глянул на дорогу, как увидел, что к его дому движется женщина. С первого взгляда он скорее испугался того, как эта женщина похожа на Сайв. Диармад не сводил с нее глаз, пока не приблизилась она. Был на ней расшитый плащ. Сверху на том плаще – капюшон, покрывавший голову. Левой рукой придерживала она капюшон за оба края так, что Диармаду ничего не было видно, кроме носа и одного глаза.

Женщина свернула к дому и шагнула прямо через порог – не посторонись Диармад, она бы сшибла его с ног. Затем прошла к очагу и села на стул самого Диармада. Повернулась к огню и, протянув обе руки, вся подалась к теплу, будто его ей не хватало.

Пайлш в углу подняла голову и посмотрела на незнакомку долго и пристально. Диармад остановился посреди дома, глядя женщине в затылок. Как только согрелась она – снова подняла левую руку к капюшону и сомкнула его у рта. Одним глазом посмотрела на Пайлш, следом посмотрела на Диармада.

– В этом доме курочка квохчет! – сказала она.

И едва ли можно было понять, женский был ее голос или мужской.

– В этом доме курочка квохчет! – повторила она.

– Что-то я не слышу, как она квохчет, – сказал Диармад.

– В этом доме курочка квохчет! – сказала незнакомка. – Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Ко-ко-ко!

– Из каких краев ты к нам пришла, дочка? – спросил Диармад.

– Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Ко-ко-ко! Издалека я пришла к вам в гости, – ответила женщина. – Вам же во благо. Великая несправедливость, что мне выпало проделать такой долгий путь сюда из Улада[30]30
  Улад – древнее название северной части Ирландии.


[Закрыть], чтобы защитить вас от врагов, раз уж не нашлось никого ближе к вашему дому и к вашему роду для этого дела.

– Кто же хочет нам навредить? – спросил Диармад.

Женщина вскочила и повернулась к нему лицом. Диармад не смог посмотреть ей в глаза, потому что все время видел только один глаз, но и его ему хватило. Глаз тот не был ни сонливым, ни близоруким. Женщина протянула к Диармаду правую руку. Тот достал из кармана серебряную монету и вложил ей прямо в ладонь. Женщина выдохнула и подула на нее. Видно, подула немного сильнее, чем рассчитывала, потому как отвлеклась – и тут же лишилась своей защиты. Рука ее не удержала капюшона, обнажилось лицо. Был у нее всего один глаз, а рот скривился набок, почти к тому месту, где должно быть ухо, а вот уха-то и не было! Диармад отпрянул от нее и, уж верьте слову, напугался.

– Кто хочет вам навредить? – спросила женщина. – Огонь и вода хотят вам навредить. Болезнь и смерть хотят вам навредить. Хочет вам навредить и такое, о чем вы понятия не имеете. Но кабы не то, что я не отходила от вас далеко ни днем, ни ночью все три прошедших недели, уж вы бы узнали, кто они – те, кто желает вам навредить, – сказала женщина Диармаду. – И верно, – добавила она, – уж ничего хорошего в том, что я сберегала тебя, не сберегши притом твоей дочери, хоть вы и были так далеко друг от друга.

– Где она? – спросил Диармад. – И что же ее задерживает? И почему ушла она, не оставив мне о себе никаких вестей, чтоб я хотя бы знал, жива она или мертва? Скверно же она поступила со мной. – И рука его снова опустилась в карман штанов – еще за одной серебряной монетой.

Женщина углядела это так зорко, будто у нее было двадцать глаз.

– Скоро ты услышишь вести о ней, – сказала она, и рука ее снова протянулась к Диармаду. – Но не меня за это следует благодарить. Да и ее благодарить следует не больше моего.

Диармад вложил ей в ладонь вторую монету.

– Где же она? – спросил он. – И когда вернется?

– Вернется она, когда ты меньше всего будешь этого ждать. Вернется, когда ты меньше всего будешь ей рад.

– Да что ж это ты такое говоришь, женщина? – вскричал Диармад. – И кто сказал тебе, что ей здесь не будут рады, когда б ни вернулась она?

– Я говорю то, что знаю, – ответила незнакомка. – И знание мое неприятно. Но хоть и неприятно оно, ничего не могу я с этим поделать. Не я сманила ее из дома. Не из-за меня повстречался ей дурной попутчик. Хоть я и старалась изо всех сил защитить ее от врага, беды мои были велики, а прибытку мне от этого мало.

– Когда она вернется? – спросил Диармад.

Но та только снова взялась левой рукой за капюшон плаща, натянула его на рот, как прежде, и вышла за дверь, не сказав ни слова.

ШИЛА: Ох, какая же она противная!

НОРА: Интересно, Пегь, отчего же она потеряла глаз?

ПЕГЬ: Откуда мне знать, Нора.

ГОБНАТЬ: От собственных дурных речей, это я ручаюсь.

НОРА: Должно быть, с ней приключилось что-то вро-де того, что и с предсказательницей, какая пришла к Нель Ни Буахалла.

ГОБНАТЬ: А что с ней случилось, Нора?

НОРА: Это Кать тебе расскажет, она это лучше всех рассказывает.

ГОБНАТЬ: Что же с ней случилось, Кать?

КАТЬ: Да ничего особенного с ней не случилось. Даже половины того, что она заслужила, разбойница. Нель была замужем всего три недели. Сидела дома, а Эманн снаружи приглядывал за коровой, потому что корова у них только-только отелилась. Немного погодя вошел он в дом – а Нель плачет. Спросил муж, что с ней такое, и только через некоторое время Нель рассказала, что какая-то прорицательница попросила у нее денег, а раз денег она ей не дала, та сказала, будто Нель овдовеет, не минет и года. Когда Эманн присматривал за коровами, он заметил странную женщину, которая отходила от дома, и знал, по какой дороге та направилась. Тогда он просто взял кнут, висевший у него за дверью, вложил его в рукав куртки и шагнул за дверь. Эманн ушел, не успела Нель понять, что он собирается делать. Скоро он догнал ту женщину. «Что ж это, – спросил Эманн, – ты сказала моей жене, будто я умру еще до конца года?» – «Я бы этого не говорила, – ответила женщина, – если бы не знала в точности». – «А кто тебе это сказал?» – спросил он. «Мой возлюбленный из сида мне это сказал», – ответила та. Тогда он схватил ее за шкирку, вытянул кнут из рукава да отделал ее тем кнутом так крепко, как Мастер Конхур отделывал каждого ученика, что учился у него в школе. Всыпав ей хорошенько, отпустил ее. «Вот! – говорит. – Что ж тебе твой волшебный хахаль не сказал, что я устрою тебе такую порку? А теперь проваливай. Будет и тебе что ему рассказать, чего он прежде не знал. И если я еще увижу, что ты хоть близко подойдешь к моему дому, устрою тебе приключение почище этого, чтоб было о чем рассказать твоему волшебному ухажеру». Нель очень боялась, что женщина та их проклянет. Но Эманн говорил, что это ему ничуть не страшней, чем если б она для него спела.

НОРА: О Господи! Уж мне бы не понравилось, если б меня проклинали, как бы там ни было.

КАТЬ: Как же тебе могли бы навредить ее проклятия, если ты не сделала ничего дурного?

НОРА: Почем мне знать, может, некоторые все-таки падут на меня?

КАТЬ: На нее саму они падут, если ты не заслужила от нее ничего плохого. Разве не так, Пегь?

НОРА: Ну, может, это я думаю, что их не заслужила, а на самом деле все-таки да. Заслужила я их или нет, уж мне бы не понравилось, кабы их призывали на мою голову.

КАТЬ: Ой, а как с этим сладить? Коли придет она и скажет, что ты умрешь еще до конца года и ей об этом сказал ее волшебный любовник из сида!

ШИЛА: Как же так вышло, что у нее был волшебный любовник, Пегь? И как она себе такого добыла? Будто сидам больше делать нечего, как бегать за этакой вот!

КАТЬ: Я слыхала, люди толкуют, что сиды – это падшие ангелы или демоны воздуха. Но Эманн говорит, что таких вовсе не бывает.

НОРА: А если таких не бывает, как же их видят?

ПЕГЬ: А ты сама-то видела хоть одного, Нора?

НОРА: Да что ты, сама, конечно, не видела, слава Богу, но их много кто видел, ясное дело.

ПЕГЬ: Расскажи хоть про кого-нибудь.

НОРА: Ну вот Шон О Хирлихе. Я слыхала, как он рассказывал.

КАТЬ: А, полудурок!

НОРА: Полудурок он или нет, только видел призрака.

ШИЛА: Где же, Нора?

НОРА: Его как раз отправили пасти коров после дойки в Туринь-ан-Касурлыгь в воскресенье вечером. Дома собралось полно народу провести вечер. И скоро вбежал Шон. В страшном испуге, и глаза у него горят, как свечки, от страха и ужаса. «Эй, да что с тобою, Шон?» – его спрашивают. «Ой, как Бог свят, – кричит он, – я видел призрака!» – «Да когда же ты его видел, Шон?» – «Ой, – отвечает, – на самом переломе дня и ночи, а скорей – поздно вечером, все же день сильней ночи еще стоял: не было темно. Можно сказать, при свете дня все случилось». И тут, скажу я вам, пошли смешки. «И что же он тебе сказал, Шон?» – спрашивают. «Богом клянусь, – отвечает Шон, – посмотрел на меня самым жалостным взглядом». – «И что же ты ему сказал, Шон?» – «Богом клянусь, – отвечает Шон, – подумал я, что уж лучше мне бежать». – «И на что он был похож, Шон?» – спрашивают. «Он был как призрак свиньи в форме носка от чулка».

КАТЬ: Ого! Это что же он такое видел, Нора?

НОРА: Вот именно этот вопрос все и задавали друг другу, когда вошел не кто иной, как отец Шона в большом сером плаще и пестрой кепке. Как увидел Шон пеструю кепку, так и завопил: «О! Да вот и он сам к вам явился!» – «Уж помолчал бы, дурень!» – сказал отец.

КАТЬ: А где же тогда была свинья?

НОРА: Вот уж не ведаю, Кать. Я только знаю, как он сам описывал духа, которого видел.

ПЕГЬ: Может статься, он слыхал, как люди говорят, что увидеть дух в обличье свиньи – это хуже, чем в обличье любого другого животного, и когда испугался, то подумал, будто там что-то такое в обличье свиньи.

НОРА: Ой, уж не знаю, что он там видел и про что он там думал, а только сказал он «призрак свиньи в форме носка от чулка».

КАТЬ: Да колотить его, дуболома! Не будь он дураком, я бы и то сказала, что он того самого кнута заслуживает. Может, это пресекло бы его бредни.

ШИЛА: А я слышала, как ты говорила, Пегь, будто священник молвил, что предсказатели ничего не знают, а только притворяются, что знают.

ПЕГЬ: Так он и говорил – и знают они не больше, чем та женщина, что сказала, будто Эманн умрет еще до конца года.

ШИЛА: Хорошо, что он ей глаз не выбил, как выбили той женщине, что пришла к Диармаду.

Глава двадцать первая

ПЕГЬ: Что б ни лишило глаза женщину, какая пришла к Диармаду, а была она одноглазой. И если глаз, которого у нее не было, смотрел так же ядовито, как тот, что остался, Диармад предпочел бы, чтобы у нее вовсе не было глаз, иначе его болезнь разыгралась бы с новой силой. Весь остаток дня бедняга не мог проглотить ни кусочка и беспрестанно вспоминал про тот единственный глаз, про курицу, про «ко-ко-ко» и про дурного попутчика, какой повстречался его дочери; так что Пайлш вышла из дому и позвала соседей. Они собрались и сказали, что еще до заката надо бы послать за священником, поскольку боялись, что Диармаду станет хуже и, может, им придется звать священника посреди ночи.

Дали знать священнику, и тот явился. Услыхавши от Диармада о прорицательнице, он рассмеялся.

– Уж я прекрасно знаком, – сказал священник, – с этой проходимицей. Никогда она не была ни на Севере, ни даже на полпути туда от собственного дома. Я знаю, где она родилась и выросла, и растили ее скверно. Не знала она ни дела, ни ремесла, а все время ходила с места на место да притворялась, будто обладает знанием – какого у нее, конечно, было не больше, чем у любого деревенского олуха. Если бы люди взялись за ум и перестали давать ей деньги, вскоре ей пришлось бы искать в жизни другое призвание. Но хоть людям и часто об этом толкуют, они советам не внемлют, так что все мои речи пропали втуне. Нет мне никакой пользы терять с ними время.

– Но, отче, – сказал Диармад, – как же она узнала, что в этом доме кудахчет курица? И как же она узнала, что Сайв ушла из дома? И как же она узнала, что я в опасности?

– Басни, Диармад, – ответил священник. – Нет ничего проще, чем узнавать подобные вещи, если вознамериться эти сведенья добыть. Разве не знала вся округа, что за разорение приключилось здесь в день ярмарки? Разве не знала вся округа, что Сайв ушла из дома, а ты лежал больным? Дай бог здоровья рассказчику! Что же мешало этой женщине ходить туда и сюда по людям и выведывать про тебя всякое? Такой прекрасный, легкий путь получить деньги.

– А как же она узнала, что в доме кудахчет курица? – спросил Диармад.

– Возможно, – сказал священник, – она и кудахтала, только женщине так же нетрудно было узнать об этом, как и обо всем прочем.

– Возможно, она и кудахтала в доме! – повторил Диармад. – Ну конечно, отче, ведь если б не кудахтала, женщина про это не сказала бы.

– Пустяки это – что кудахтала, что нет, – сказал священник. – Детская забава – обращать внимание на такое, но мне хотелось бы знать, слышал ли кто-нибудь еще, что кудахчет курица.

– Сам я не слышал, – ответил Диармад. – Да и Пайлш тоже навряд ли, потому что она глухая, как пень. И уж конечно, не слышал я, чтоб кто-нибудь еще сказал, будто слышал такое.

– Так я и предполагал, – сказал священник. – Думаю, – продолжил он, – она точно слышала что-то из сплетен про то, что Сайв, не останавливаясь, без отдыха шла до самого́ большого города. Потом – что она направила поиск, преследование и погоню по следам того негодяя, так что его схватили и повесили. И что король дал Сайв три сотни фунтов, какие у нее украли, и еще три сотни сверх того.

– Постой, постой, отче, – сказал Диармад. – Что же ты такое говоришь? Как же это могла бедная девушка отправиться в большой город и там понять, куда ей податься? Малютка, которая никогда не удалялась и на двадцать миль от дома?

– Я всего лишь пересказываю, какие сплетни я слышал, – ответил священник. – Возможно, та обладательница тайного знания – какового у нее нет – просто слышала точно такие же, и рассудила, что если она выложит начало этого сказа, то ей легко удастся вытянуть из тебя деньги, – что, смею заметить, у нее и получилось.

– Не так уж много она добыла, отче, – сказал Диармад. – Но это же это за слухи? И с чего они поползли?

– Я как раз собирался к тебе – поведать, что происходит, когда встретил гонца, который сообщил, будто соседи боятся, что тебя снова свалит недуг.

– Зря они так, – сказал Диармад. – Но никогда не видывал я, чтобы они поступали иначе. Проси их кто-нибудь – они бы уж точно не торопились. Прибежать и погнать священника в дорогу без всякой нужды и необходимости! Где такое видано!

– Это все булавки не стоит, – сказал священник. – Я все равно пришел бы проведать тебя, узнать, нет ли вестей от Сайв – или хоть какого-то основания для этих слухов вокруг.

– Да я ни слова об этом не слыхивал, пока не явилась та женщина и не сказала, что Сайв повстречался скверный попутчик или что-то в таком роде.

– А что за скверный попутчик повстречался Сайв, она не обмолвилась? – спросил священник.

– Она не рассказывала, кто это. Она даже никак не описала его. Вот это-то меня с ума и сводит, – сказал Диармад.

– Судя по всему, – сказал священник, – вероятно, и все прочее она слышала – так же, как и я. Возницы пересказывали меж собою как великое чудо, что Кормак Нос тоже был в большом городе и что он и Сайв рука об руку трудились, чтобы поймать злодея. Оба они разыграли-де свою партию так точно и быстро, что и люди короля, и сам король удивились, как ловко они обставили это дело. После, когда Сайв получила шесть сотен фунтов вместо трехсот, какие у нее украли, сладилось меж ними сватовство, и нынче они уже женаты или вот-вот женятся.

– Ох ты, – сказал Диармад. – Ну и ну! Слышал ли кто подобное! Я думал, она не выйдет за него, будь у него богатства всей земли Ирландской. Как странен этот мир! Если все правда, это воистину удивительное дело. Но вероятнее, что для этой байки нет никакого основания. И немудрено – так просто быть не может.

– Мне нипочем не узнать, Диармад, – ответил священник. – Возможно, время расскажет нам об этом, и очень скоро. Время – лучший рассказчик. Я-то вот не удивлюсь, если окажется, что есть в этих слухах и крупица истины.

– Да как же так, святой отец, дорогой ты мой! – вскричал Диармад. – Что же ты такое говоришь? Ведь нет во всем приходе двоих более неподходящих друг дружке, чем эти двое! У Сайв все пошло б на лад, быть может, выйди она замуж за кого-нибудь серьезного, основательного, уравновешенного, навроде Шенны. Верно, и Кормак жил бы хорошо, женись на какой-нибудь тихой, спокойной, терпеливой женщине, которая позволяла бы ему поступать во всем как заблагорассудится. Но эти двое! Если они поженятся, быть между ними кровавой войне все время, покуда будут живы.

– Нипочем не узнать, Диармад, – молвил священник. – Сказать по правде, думаю, что дела меж ними гораздо лучше того. Кормак человек резкий, упрямый. Не сказал бы я, что и она ему в этом уступит. Однако же, несмотря на все это, возможно, если они женятся, случится так, что вместе друг с другом им будет лучше, чем с кем-либо еще. Я уже видел подобное.

– Ты многое видел на этом свете, отче, без сомнения. Но Сайв ты не знаешь как следует. Не мне бы говорить, но коль уж говорить про это, так ничего кроме правды, а лучше всего – истину. Не думаю, что есть в Ирландии хоть один живой человек, который управился бы с Сайв.

– За исключением одного, думаю, и впрямь нет, – сказал священник. – И вот еще что: нет на сей день ни единой живой женщины на суше в Ирландии, – а я бы сказал, что и среди ближайшего к ней народа, – кто подошел бы Кормаку, если уж Сайв ему не подходит, – а она подойдет. Отрежьте мне ухо, если это не так!

– Ох, святой отец, – сказал Диармад, – послушав тебя, подумаешь, будто в основании этих слухов есть какая-то правда.

– Может, потому, что возницы пересказывают этот случай слово в слово, трудно сказать, что в нем совсем нет истины.

– Я никогда и представить не мог, что подобное может случиться, – сказал Диармад. – Думал, что Сайв лучше утопится, чем выйдет за него замуж. А еще думал, что, стой она на дороге, он и не взглянет в ее сторону, даже если бы, кроме нее, никого больше в Ирландии не осталось. Часто я слышал, как про Сайв говорят, будто нет на свете ни единого мужчины, который бы нравился ей меньше его, и про то, что нет в Ирландии человека отвратительней его. Если эти двое поженятся, это превзойдет все, что я в жизни видывал!

– Может статься, – сказал священник, – если к ней теперь такое доверие и от людей короля, и от самого короля за то, что она так прекрасно устроила поимку того злодея, и если она получила шесть сотен фунтов в уплату, Кормак и сам убедит себя, что следовало б наконец посмотреть на ту сторону дороги, где она стоит, и что лучше уж ему глядеть в эту сторону, чем в другую. А возможно, увидевши Кормака в подобном настроении, она пожелает уверить себя, что встречаются на свете мужчины и отвратительней этого.

– Ха-ха-ха! – сказал Диармад. – Ну, насмешил, святой отец! Как знать, может, всё лучше, чем нам кажется? Человек порой и не ведает, что есть такое, что не по нутру ему хлеще смерти, а может обернуться его главной удачей.

При этих словах в дверь вошел не кто иной, как Большой Тинкер.