Текст книги "Шенна"

Глава двадцать четвертая

Через неделю в маленьком поселке поднялся большой переполох. Приехали стража короля с капитаном во главе, все верхом, и на каждом шелковый плащ. Сбоку у каждого свисала сабля, а в руке – великолепная длинная пика. И стар, и мал выбежали на улицу, напирая друг на дружку и стараясь взглянуть на них.

Вместе с ними прибыли Сайв и Кормак в прекрасной карете, которую везли две королевские лошади. На Сайв был красный плащ, намного краснее и краше того, что носила она в день ярмарки. А черный плащ, в котором Пайлш видела Сайв в то утро, она, верно, припрятала. На шее у девушки виднелась золотая цепочка, такая толстая и тяжелая, что можно было принять ее за чересседельник повозки. На пальцах золотые перстни, а на туфлях – золотые пряжки. На голове у нее был не капюшон, а накидка, со всех сторон обшитая длинной бахромой с золотой канителью, ниспадающей с плеч. Каждая нить – длиной в полтора дюйма, и все они дрожали, сверкали и искрились в лучах солнца при каждом движенье кареты. У горла плащ застегивался на золотую пуговицу величиною с крону. Спереди и по краям расшили его золотой тесьмой в целых два дюйма шириной – такой блестящей и яркой, что при солнечном свете можно было принять ее за мерцающие языки пламени. Та золотая лента, что была на голове Шиги, когда тот носил фальшивые седины, украшала теперь ее собственную голову, поддерживая волосы[32]32
  Этот пассаж – один из ярких примеров того, как автор имитирует описания сидов и героев, принятые в ирландских средневековых легендах.


[Закрыть].

Кормак сидел в карете рядом с Сайв. Он не надел никаких украшений и выглядел как обычно. Это был все тот же пристав. Все так же высокомерно скривлен рот, и щеки такие же, и толстая шея, и сопел и отдувался он так же, как в тот день, когда пришел брать плату с вдовы. Только теперь отдувался он тяжелее прежнего.

Карета остановилась у дома Диармада Седого. Сам Диармад стоял в дверях, подпирая плечами косяк. Сайв выпрыгнула из кареты и кинулась к нему.

– Ох! – воскликнула она. – Да что же с тобой приключилось-то! – И, обнимая его руками за шею, несколько раз поцеловала. – Ой, отец! – вскрикнула она. – Кожа да кости! Что же с тобою стряслось?!

– Простуда прохватила, телушечка моя, и пристала ко мне немножко надольше, чем я ожидал.

– Простуда пристала! – сказала Сайв. – Не простуда, а тяжелая болезнь к тебе пристала, а коли не так, не был бы ты в таком виде! Гляди, – сказала она, – одежда-то на тебе мешком висит. Что с ним стряслось, Пайлш? – спросила она старуху.

– Он только что перенес лихорадку, дай Бог здоровья всем, где говорят такое слово, – отвечала Пайлш.

– Лихорадка! – воскликнула Сайв. – Спаси нас, Царь Славы! Да что ж ты за человек такой и что ж за беда с тобой приключилась, раз ты такую болезнь подцепил без всякой нужды и надобности? Странно сказать, вот нельзя человеку даже из дома уйти ненадолго и оставить тебя на хозяйстве, чтоб ты не взял и не подцепил какую-нибудь дурацкую лихорадку. Ну погляди теперь, на кого ты похож! – И Сайв ударилась в слезы.

Следом за ней вошел Кормак.

– Воистину, Диармад, – сказал он, – ты хорошо перенес болезнь. На удивление хорошо, точно тебе говорю. У меня не было ни страхов, ни серьезных опасений насчет твоего выздоровления, однако я не думал, что ты так скоро выкарабкаешься. Должно быть, сердце у тебя очень сильное и здоровое, если ты уж до того крепок, перенесши такое.

– Да ты и половины об этом не знаешь, Кормак, – ответил Диармад. – Несколько дней назад ко мне сюда явилась женщина, и ты представить себе не можешь, как она меня перепугала. Такого испуга я не знал с рождения, считая даже ночь ярмарки. Она едва ли не в лицо мне сказала, что Сайв убили где-то по дороге на Север и что она видела ее мертвой. Не случись так, что пришел священник, и не объясни он, что в словах ее нет никакого смысла, у меня бы, верно, разорвалось сердце.

– Да кто же она, однако, такая? – спросил Кормак.

– Вот уж честно, не знаю, кто она. Я ее и до этого в глаза не видел, и, скажу тебе, нет у меня никакого желания увидать ее снова. Необычнее той женщины я отродясь не встречал.

– А что у нее был за вид, у этой женщины?

– Скверный вид, точно тебе говорю. Такой, как у грубой, корявой, костлявой карги, к тому же одноглазой, и рот у нее с одной стороны съехал почти на ухо, с позволения сказать.

– Есть у меня такая на примете, – сказал Кормак. – Вид у нее скверный, это ты точно подметил. Это ведь я выбил ей глаз и оставил такую отметину.

– Ты? – спросил Диармад.

– Вот именно что я. И сейчас расскажу тебе, как это было.

Было это, кажется мне, лет десять назад. Я как раз из Корка домой возвращался. Время стояло глухое, ночное, и проходил я поблизости от Сидоявленского моста. Я знал, что место это считают зачарованным[33]33
  Название места – Droichead na dTruip Sí, букв. Мост явления сидов – скорее всего из народной этимологии. В действительности мост назван по расположенной рядом деревне Druipseach – Грязный ручей.


[Закрыть], но ни страха, ни опасений на этот счет у меня не было. Я вообще не боюсь ничего такого, какой бы ни был на дворе час ночи, если занят я своим делом. Не могут духи тронуть того, кто при исполнении и сам с ними никак не связан, ни прямо, ни косвенно. Но когда человек по собственной воле, из чистого безрассудства идет в зачарованное место в неподходящее время, неудивительно, что ему всякое может привидеться. Так или иначе, краем глаза я, представь себе, заметил женщину, севшую на оглоблю с той стороны телеги, спиной ко мне. Как только я ее увидел, на меня прямо дурнота накатила, потому что место это пользовалось плохой славой. Но, что бы там ни накатило, длилось оно недолго. Скоро я ощутил что-то навроде человечьей руки, которая лезла мне за пазуху, – туда, где я держал несколько пенсов. И только почувствовал я ее, как сразу понял, что рука эта – живого смертного, и ухватил ее. Жилистая и сильная то рука была, с мощным развитым предплечьем. Она попыталась вырваться, но, скажу тебе, я сжимал и сжимал ее все сильней, и чем крепче мне удавалось ее сжимать, тем быстрее силы и бодрость духа возвращались ко мне. Уразумев, что вырываться бесполезно, женщина та затихла, однако лица ко мне не повернула. Когда она присмирела, пока я пытался прикинуть, кто же она такая, хватка моя мимовольно ослабла, рука соскользнула и женщина спрыгнула с телеги. Как раз когда она прыгала, одежда ее зацепилась за крюк или что-то вроде, и женщина опрокинулась. Как только она слетела на дорогу, ноги ее не удержали, а голова попала под колесо. Вот тут я и впрямь едва не лишился чувств. «Да у нее голова надвое раскололась!» – сказал я себе. Я тотчас же остановил лошадей. Тогда я был уверен, что женщина мертва, и всему, что произошло, кроме Бога у меня свидетелей не было. Я спрыгнул с телеги, и, пока обходил лошадь, женщина вскочила и кинулась через забор в рощу у дороги. «Ну, – сказал я себе, – хвала Царю Славы, вечная ему благодарность, – кто бы ты ни была, ты еще можешь выделывать такие штуки!»

Я поехал к мосту и остановился у придорожного трактира. С первыми проблесками дневного света отправился к тому месту, где видел, как она прыгала через ограду. На дороге растеклась лужа крови там, где она ударилась, и широкий кровавый след шел по земле до самой изгороди, а затем и по самой изгороди, через которую она перескочила. Я направился за ней по кровавому следу через рощу на северо-восток и дальше, через поле, что было за рощей, покуда не набрел на маленький домик – убогую, невзрачную хижину в северо-восточном углу поля. Кровавый след тянулся по земле до самой двери. Я нажал рукой на засов, и дверь отворилась. Я вошел. Напротив очага увидал я женщину, которая сидела на скамеечке и раскачивалась туда-сюда, будто в большом горе, рыдая и всхлипывая.

«Мир вашему дому», – сказал я.

Она вскочила и повернула ко мне лицо. Голова ее была замотана тряпкой – вся, кроме одного глаза, и глаз этот совсем заплыл. Она бросилась передо мною на колени.

«Спасением своей грешной души заклинаю тебя, Кормак! – вскричала женщина. – Не выдавай меня закону в этот раз! У меня там мать. Без ума, без рассудка, без зрения, без чувств, уж два года и пять месяцев сравняется в эту субботу, как она лежит. Если теперь меня схватят, она умрет от голода. Рядом не будет никого, чтоб позвать к ней священника или брата-монаха, и даже протянуть питья! Заклинаю тебя вечной любовью Иисуса Христа в небесах и Девы Марии и душой моей собственной матери, не забирай меня от этого несчастного создания!»

«Несчастное создание» было верным поименованием для этой старушки. Да и саму молодую женщину вполне справедливо можно было б назвать еще одним несчастным созданием – после того, что с нею сталось. Я повернулся к двери и сказал так: «Вчерашней ночью я возвращался домой из Корка, и какая-то женщина села на повозку рядом со мной, притворившись, будто она призрак, – спаси нас, Господи. Она сунула руку мне за пазуху и думала было забрать у меня деньги, только ей не удалось, – уж я не знаю, какое дело призраку до серебра и золота. Я схватил эту руку. Странный это был дух – с рукою из плоти и крови. Думал я задержать ее и привести с собой домой, чтобы узнать, что же она за призрак. Но она оказалась для меня слишком проворна. Рука ее выскользнула, и она спрыгнула с телеги. Колесо наехало ей на голову. С этим я ничего не смог поделать. Божьим Промыслом (хвала ему во веки веков!) она не убилась на месте, но, думаю, сей случай послужил ей достаточным наказанием на этот раз. Я не знаю ни кто она сама, ни из какой семьи. Но ежели только услышу, что она снова взялась за такие шутки, или увижу ее в деревне или на дороге, то немедля предам в руки закона». И вышел за дверь. Думаю, ни одному христианину не выпадало еще столько благословений, сколько послали мне вслед тем летним утром на восходе солнца, когда я возвращался на юг через поле из того маленького домика.

Но явился я к тебе не за этим, а вот зачем. Мне нужно тебе кое-что изложить, Диармад. Мы с Сайв подумали, что нам будет лучше провести остаток дней вместе. Как думаешь, найдется ли за мной какая-нибудь провинность, из-за которой я не мог бы стать тебе хорошим зятем, Диармад?

– Что ж, Кормак, сынок, – сказал Диармад. – Тут дело такое. Не думаю, что хоть где-нибудь в Ирландии найдется ей лучшая пара, чем ты. И сам священник сказал, когда мы только услышали первые слухи обо всем этом, что, без сомнения, это хорошая свадьба, очень хорошая, и вы непременно будете счастливы, с Божьей помощью – и с помощью всех нас, конечно же.

– Вот и хорошо, – сказал Кормак. – Я ненадолго оставлю тебя и пойду в дом священника – узнать, когда ему будет удобно прийти обвенчать нас.

Глава двадцать пятая

В это время люди короля только что сошли с коней на ярмарочном поле. Кроме собственных верховых лошадей был у них и еще один большой табун под присмотром слуг. Это были те лошади, каких полагалось вернуть людям, у которых их купили в день ярмарки, заплатив за них фальшивыми деньгами от имени короля. Местные жители собрались у ограды вокруг поля, глядя во все глаза на королевских всадников, на их шелковые плащи, шлемы, большие длинные сабли, маленькие кинжалы и вздымавшиеся длинные стройные пики, на концах которых трепетали на ветру привязанные ленточки. Но люди короля и виду не показывали, что в этом для них есть хоть что-нибудь изумительное. Их нисколечко не удивляли ни сами они, ни кто-либо вокруг.

Деревенские всё прибывали один за одним, поскольку меж ними разлеталась новость, что каждый, у кого купили коня для короля и дали за него в уплату фальшивые деньги, должен явиться в этот день на ярмарочное поле, где сможет получить свою лошадь – если узнает ее и если за него поручится еще кто-то, заслуживающий доверия. Явились все. Не стоило опасаться, что кто-нибудь придет и станет притворяться, будто потерял лошадь. Все знали друг друга более чем достаточно, и подобный финт раскрыли бы сразу. Особенно при том, что за такого уж точно никто бы не поручился. Пришел хозяин того самого жеребца, и за него поручился Шон Левша. Он был едва ли не первым, кто вернул свое. Еще прежде, чем каждому отдали его лошадь, заключили некий договор. Всякому, кто вернет себе коня, велели не покидать поле, пока не отдадут последнюю лошадь и последний человек не получит удовлетворения. Причина, по которой заключили этот уговор, была в том, что боялись ошибки в дележе, и, дабы избежать такой ошибки, всем лошадям и всем заявителям обязательно было оставаться на месте.

Все заявители заслуживали достаточно доверия, чтобы за них поручиться. Там был священник, он поручился разом за семерых. Был там и Кормак, потому что священник вышел из дому прежде, чем тот до него добрался, и пристав последовал за ним. Был там и Диармад, потому что Сайв ни на что не соглашалась, покуда он не заглянет на поле и не посмотрит на королевских всадников, на все их великолепие и бравый вид. Был там и Шенна, потому что каждый из заявителей просил сапожника поручиться именно за него – не важно, поручился ли он уже за кого-то прежде или нет.

Заявителей и поручителей позвали к капитану. Хозяин жеребца был первым. Он приметил своего коня задолго до того, как его позвали, и сразу же его узнал. Кто-то еще тоже заметил жеребца и решил, что тот – его. Когда подозвали хозяина, подскочили сразу двое.

– Он мой, – сказал один.

– Не твой, а мой, – сказал другой.

Капитан взглянул на поручителей. Никто не знал, что делать. И тут заговорил Шенна.

– Пусть выведут жеребца на середину поля, – посоветовал он. – Один из заявителей встанет по одну сторону поля, а другой – по другую. Пускай затем жеребца отпустят и оба позовут его. Такое мое мнение, что он побежит к законному хозяину.

Так и поступили. Как только жеребцу позволили бежать, тот поскакал к человеку, который его кормил.

Вскоре всех лошадей на поле раздали, но даже притом оставались еще люди, не получившие своих коней. Не всех сыщики смогли разыскать. Те, кто не получил свое имущество, грустили и печалились, и все вокруг говорили, что плохо их дело и что им не повезло бы во второй день точно так же, как не повезло в первый. Всяк жалел их, и все судили да рядили, как было бы лучше представить все это королю. Никто не сомневался, что королю известно, как на самом деле обстоят дела, и что уж он-то что-нибудь предпримет. Тогда капитан сказал, что лично получил приказ от короля каждому, кому нельзя будет вернуть его лошадь, возместить стоимость этой лошади.

– Однако, – сказал капитан, – как же мы узнаем стоимость лошади, если лошади нет?

Все замерли. Никто не знал, как можно подсчитать стоимость лошади без лошади. Было б неразумно принимать суждение владельца за истинную стоимость его собственной лошади. Также не было никакого смысла отдавать честные деньги заявителю в обмен на такую же сумму фальшивых. Что же было делать? Это всех озадачило. Заявители настойчиво требовали свое, потому что король велел возместить их собственность. Капитан оказался в затруднении, не зная, сколько выдать каждому заявителю. И ни у кого не получалось предложить, как справедливо оценить ненайденных лошадей.

Тут Шенна заговорил снова.

– Условимся решить спор так, – сказал он. – Пусть перед нами выведут лучшую и худшую лошадь из тех, что раздали сегодня. Пусть двое судей решат, чего стоит и та, и другая, а потом бо́льшую и меньшую стоимость сложат и поделят пополам. Пусть столько денег, сколько составит эта половинная сумма, и дадут каждому, кто не вернул свою лошадь. При таком решении, быть может, один получит немного больше, чем по справедливости, а второй немного меньше, но не думаю, что найдется иное решение, какое окажется ближе к справедливому.

Тут все загомонили и захлопали в ладоши.

– Вот это разговор! Вот это разговор! – говорили они. – Вот оно, справедливое суждение!

Капитан посмотрел на Шенну.

– Ух ты, – сказал он. – Да ты у нас тут не сапожник, а судья!

Так решили дело, и все остались довольны.

Как ни велико было желание людей взглянуть на королевских всадников, на их оружие и шлемы, на их одеяния и великолепие, еще большим было желание людей короля как следует рассмотреть Шенну, поскольку, пока шли дела в городе, Кормак рта не закрывал, описывая Шенну и хвастаясь, что не найти во всей Ирландии того, кто сравнится с ним глубокими суждениями и острым умом, прозорливостью и живостью поступков, особенно когда поступки эти необходимы.

Сперва, увидев Шенну на поле, куда его привели люди, чтобы тот поручился за них, королевские всадники были разочарованы. «Так вот, значит, – сказали они, – он каков!» Выходило, что Шенна всего лишь сапожник, как и всякий другой сапожник, а речи Кормака – просто пустые слова, брошенные на ветер. Но когда они услышали, что Шенна решил насчет лошадей, то так глаза и вытаращили и до глубины души удивились, что никто из них сам не смог найти такого решения.

Когда уладили ту неувязку и все остались довольны, а люди короля засобирались домой, капитан подошел к Шенне и отозвал его в сторону.

– Тут такое дело, Шенна, – сказал он. – Когда я покидал дом, король приказал мне привезти тебя с собой, потому как слышал о тебе лестные отзывы и ему бы очень хотелось иметь рядом такого человека.

– Скажи королю, твоя милость, – ответил Шенна, – что для меня все богатства жизни моей – ничто, и мне все равно, жив я или мертв, в сравнении с волей моего короля; говорить о моих добродетелях нечего и знания мои малы, но как бы малы или велики ни были мои усилия, я не пожалею их на службе у него. Попроси его величество дать мне немного времени, чтобы окончить здесь все мои дела и справиться с заботами.

– А много ли тебе понадобится времени? – спросил капитан.

– Год и три месяца, твоя милость, – сказал Шенна.

– Вот и хорошо, – сказал капитан.

А причина, почему сказал Шенна «год и три месяца», была в том, что к тому времени из тринадцати лет неистраченным у него оставался всего только год с четвертью.

ШИЛА: Боже мой, бедняжка! Что хорошего он видел в жизни! И как же летит время!

ГОБНАТЬ: Ну да. Можно подумать, будто с самого начала не известно, когда оно закончится.

НОРА: А мать Пегь сказала, что Пегь тринадцати лет не будет до самого мая.

КАТЬ: Это когда она такое сказала?

НОРА: А ты не помнишь тот вечер, когда она испугалась, а мы все разбежались? Я-то тогда не побежала и слышала, что она сказала. «А ведь тебе уже будет тринадцать лет в следующем мае».

ПЕГЬ: Долго ли, коротко ли шли года, а только осталось всего год и три месяца, да и они пролетали очень быстро.

КАТЬ: Вот я нипочем не знаю, смогла бы я спать по ночам и хоть что-нибудь есть. Верно, будь я на его месте, меня бы убивала сама мысль о том, что приближается этот день. Ни за что на свете не догадаться мне, как Шенна мог принимать это так спокойно.

ПЕГЬ: Редкую неделю не являлся он к дому священника, и всякий день, когда Шенна заходил, они со священником проводили много времени в обществе друг друга.

ГОБНАТЬ: Но, конечно, он не выдал свою тайну священнику.

ПЕГЬ: Он не выдал ему свою тайну в тот день, когда беседовал с ним о сватовстве к Майре Махонькой, не выдал и в другой. А после уже не знаю, выдал или нет.

НОРА: Ну конечно же, Шенна не мог выдать ему тайну.

КАТЬ: Вы ее только послушайте! Известно же, что человек обязан ничего не утаивать от священника.

ПЕГЬ: Человек обязан не таить секретов от священника, когда он идет к священнику на исповедь. Но вне исповеди может и не выдавать ему никакой тайны.

НОРА: О, понимаю. А когда священник узнает тайну на исповеди, он сам обязан ее сохранить и не выдавать.

ПЕГЬ: Именно. И так же священник обязан хранить в секрете все грехи, о которых ему рассказали.

Так или иначе, Шенна частенько бывал у священника, беседовал с ним, и они проводили чуть ли не целый день в обществе друг друга. Часто видели люди, как Шенна идет к причастию, и были этим очень довольны – в особенности потому, что поначалу его считали неверующим. Сперва видели, как он ходит к причастию дважды в год: на Пасху и под Рождество. Затем раз в три месяца. И, наконец, увидели, как он подходит к причастию каждое первое воскресенье месяца.

Шенна со священником разговаривали на ярмарочном поле после того, как были розданы лошади. Капитан подошел к ним попрощаться со священником, и в это самое время к ним присоединился не кто иной, как Кормак.

– Ну, святой отец, – сказал Кормак, – теперь, когда дело сделано и все довольны, может, и нам вреда не будет заняться немного другим делом. Не уходи, Шенна, – попросил Кормак. – И ты тоже, твоя милость, – обратился он к капитану. – Вы оба завершили то дело, а теперь буду рад, если вы поприсутствуете при разрешении моего.

– Что до Шенны, – сказал капитан, – его дело мы вот только что разрешить не смогли. Так что остается мне сейчас лишь проститься с вашим священником и со всеми вами, прежде чем отправиться в Тот-Далекий-Город. Но каким бы ни было твое другое дело, Кормак, если ты хочешь, чтобы я ради него задержался, я задержусь. Надеюсь, святой отец, – сказал капитан священнику, – ты доволен нашей сегодняшней работой?

– Очень доволен, твоя милость, – сказал священник. – Передай мой искренний сердечный привет и наилучшие пожелания Его Величеству, когда будешь беседовать с ним, и скажи, что я не в силах выразить Его Величеству свою благодарность – как и все мы – за то, что он сделал для этих бедных людей, потерявших свою собственность. Передай Его Величеству, что люди этих мест долго будут помнить сей благородный поступок, и если только у короля когда-нибудь возникнет потребность в помощи от нас – не приведи, Господи, чтобы такое случилось, – но если только случится, скажи ему, что нет ни одного человека в нашей округе, какой не рискнул бы жизнью ради своего короля.

– Его милость капитан знает, святой отец, – сказал Кормак, – что я сам нередко говорил ему об этом с тех пор, как король отдал приказ разыскать тех лошадей и вернуть бедным людям.

– Разумеется, ты говорил, Кормак, – подтвердил капитан. – Очень часто говорил, уж не бойся, что об этом забудут. Однако прежде всего нам не стоит забывать о собственных делах. Что у тебя за дело, Кормак? Надеюсь, оно не поставит нас в такое же затруднительное положение, в каком мы недавно оказались, пока Шенна не вызволил нас оттуда.

– Об этом и речь, Кормак, – сказал священник. – Что за вопрос ты хочешь решить?

– Я приходил к твоему дому, святой отец, чтоб поговорить с тобой о моем деле. Но ты ушел раньше. Мне сказали, ты отправился сюда, и я последовал за твоим преподобием.

– Это очень хорошо, – сказал священник. – Теперь мы все собрались. Чего же ты хочешь, Кормак?

– Да вот, святой отец, – сказал Кормак. – Пристало мне сделать небольшую перемену на жизненном пути[34]34
  «Путь жизни» (ирл. slí bheatha) может означать жизненный путь в целом – от рождения до смерти, включая женитьбу, важный жизненный этап, однако в повседневном ирландском языке за понятием «путь жизни» закрепилось значение «профессия», «занятие». Священник шутя делает вид, будто не понял торжественной речи Кормака и подумал, что тот решил переменить профессию.


[Закрыть].

– Перемену на жизненном пути, – повторил священник, весьма удивившись. – Надеюсь, Кормак, ты не думаешь бросить обязанности пристава?

– Полноте, святой отец, – сказал Кормак, – я уверен, ты прекрасно знаешь, что я не собираюсь бросать обязанности пристава. Но твое преподобие гораздо шутить. Вот и теперь тебе угодно немного посмеяться надо мной, особенно раз я так редко даю для этого возможность.

– Честно сказать, Кормак, – сказал священник, улыбаясь, – здесь вовсе не над чем шутить и смеяться. Ты называешь это «небольшой переменой», а мне кажется, что перемена эта очень велика. Но будь она велика или мала, одно только верно. Если жена предназначена мужу своему для помощи и поддержки, не думаю, что где-нибудь найдется еще человек, какому его жена будет такой помощью и поддержкой, какой станет Сайв тебе, когда ты на ней женишься.

– Благослови меня своей рукою, отче, – сказал Кормак, – в шутку или всерьез ты это говоришь, тебе пристало говорить истину. Так когда же будет удобно твоему преподобию прийти и связать нас узами брака?

– В любое время, какое будет удобней тебе самому, Кормак, – ответил священник.