Текст книги "Шенна"

Глава двадцать шестая

Время было назначено. Прежде чем люди короля покинули поселок, их оповестили, что день назначен – и что именно это за день. Приехавши домой, они рассказали об этом королю. Король без промедления направил гонца с подношением вина к празднику и с кольцом для Сайв. Гонец основательно поторопился. Он успел как раз к утру свадьбы, проведя в дороге целую неделю – и днем и ночью. Были у него и лошадь, и повозка, а в ней – изрядно всякого груза. Стояла в повозке корзина, прекрасная большая корзина, плетенная из белых прутьев, до краев наполненная бутылями с вином. И было в ней, думается, сто дюжин бутылей вина. Может, было и больше, но меньше уж точно не было. Вокруг каждой бутылки вдосталь соломы, чтобы ничего не побилось. Ни одна бутыль не пострадала, и ни единой гонец не открыл. Правда не открыл. А ему и нужды не было. У него имелось предостаточно еды и вдобавок самых разных напитков. Кроме корзины с бутылями, вез он в повозке огромную бочку вина. И было в той бочке не менее ста двадцати галлонов. Уж я вам скажу, лошади мало не показалось.

Вез гонец золотое кольцо. Кольцо это дал ему сам король, чтобы вручить Сайв. Обручальное кольцо. В кольцо был вделан драгоценный камень величиною с заячий глаз, и в темноте испускал тот камень свет, словно блуждающий огонек. Увидавши это кольцо и камень в нем, Сайв едва не лишилась рассудка от радости, важности и гордости.

– Ой, отец, – сказала она, – взгляни на это!

– Вижу, телушечка моя, – сказал Диармад. – На твоем месте, – добавил он, – я бы никому этого кольца не показывал. Есть на свете такие люди, Сайв, доченька, для которых человеческая жизнь и булавки не стоит, лишь бы завладеть чем-то подобным. Положил бы я его под замок – на твоем месте.

– Пожалуй, я последую твоему совету, – сказала Сайв. – Хватит с меня и других колец.

И она последовала отцовскому совету. Положила кольцо обратно в коробочку, где оно лежало, захлопнула ту коробочку крепко-накрепко, да заперла ее под замок. Других колец ей и впрямь хватало.

Наступил вечер. Стали собираться приглашенные на свадьбу.

Явился Шон Левша со своей дочерью. Явилась Дева с Крепкого Холма со своей семьей. Явилась Нора с Плотинки и двое ее братьев, двое лучших танцоров в округе. Нора и сама была лучшей танцовщицей из всех, что там собрались. Явился хозяин жеребца. И когда кто-то спросил, где же остатки его бороды, тот ответил:

– Вырвала она бороду и покраше моей – и нам с тобой обоим повезло, что так случилось. Ведь кабы нет, пришлось бы нам куда хуже: остался б я без жеребчика, а ты без денег. Из-за той бороды, что выдрала Сайв, тебе досталось больше денег, чем ты выручил бы за лошадь, будь она у тебя сейчас.

– Вот уж нет, – сказал другой. – Не было коня лучше моего на ярмарке в тот день.

– Сказал бы я, что ты прав, если б слышал, что такое говорили покупатели. Но, как бы там ни было, мало бы тебе вышло пользы, кабы не тот поступок, что совершила Сайв.

– И не говори! – сказал другой.

Пришел Большой Тинкер. Весь солнечный, радушный, улыбчивый, и глаза его смеялись.

Он был любезен, красноречив и говорил только хорошее. Не стоило бояться, что в компании повиснет грозное или неловкое молчание, когда тинкер поблизости. Он всегда находил, что сказать, чтобы развеселить людей, и рассмешить их, и подтолкнуть к беседе так, чтобы они не думали, будто лишь им и приходится начинать разговор. Но уж коли ему перепало выпить один-два стаканчика доброго испанского вина из запасов короля, для него и вовсе не осталось границ. Однако лучшим среди его прочих прекрасных качеств было то, что его невозможно было разозлить. Если тинкер замечал любых двоих, что уже готовы кинуться друг на друга, гнев их проходил, и они смеялись, стоило ему бросить меж ними два слова.

Был там и Шенна – тихий и задумчивый, как обычно; размеренно дыша, закрыв рот и широко раскрыв глаза, он недвижно глядел вдаль, и можно было подумать, будто ему виден иной мир. Почти весь вечер он просидел рядом со священником и Шоном Левшой. Шенна почти ничего не говорил по собственной воле, а лишь когда его спрашивали, и уж точно можно было не бояться, что он примется настаивать на своем, говоря хоть с кем-то.

Хотите верьте, хотите нет, но Микиль тоже там был, а с ним и мать Микиля.

КАТЬ: Да ни в жизнь! После того-то, как он обозвал Сайв мерином!

ГОБНАТЬ: Погоди, Кать. Не называл он ее мерином, он только пожалел, что не назвал.

КАТЬ: Да он называл ее и словами похуже. Он назвал ее «рухлядь бесстыжая» – и чуть было не поплатился за это.

ПЕГЬ: Когда Сайв вернулась домой из города, первое, о чем рассказала ей Пайлш, – что мать Микиля часто приходила и проводила в доме ночи напролет, заботясь о больном, а сиделка покуда могла немного вздремнуть. Как ни зла была Сайв, это тронуло ей сердце. Прежде чем пригласить кого бы то ни было, она сама отправилась в дом вдовы и сказала ей, что та может приходить.

– И вот что, – сказала Сайв. – Если вы с Микилем к нам не придете, никакого пира у нас вовсе не будет. Я понимаю, что отец мой пока еще очень слаб. И я крепко запомнила, что если бы не ты и не дочь Шона Левши, лежать бы ему сегодня в земле. Я никогда не доверяла сиделкам. Сколько раз такая разбойница доводила больного до обострения, а у самой на уме лишь бы устроить себе стол да ночлег подольше. Так ты придешь? – спросила она.

– Еще бы не прийти. Будь спокойна, – ответила вдова. – С чего бы мне не прийти?

– А Микиль придет? – спросила Сайв.

– Конечно, придет, не бойся, – сказала вдова.

Вот они и пришли.

Диармад не уставал изумляться, глядя, как Микиль пришел помогать, а Сайв распоряжается им и зовет его по имени, говоря: «Микиль, сделай это», «Микиль, сделай то», «поди сюда, Микиль», «подыми-ка вот это вместе со мной» – и слева, и справа, и повсюду. «Чудны дела твои, Господи, – сказал про себя Диармад. – Как знать, что еще нас ждет».

На свадьбу собралось множество гостей, но даже при том еды и напитков оказалось более чем достаточно. Сайв и ее отец подготовили все без всякой скупости, щедро и с размахом, и, уж будьте покойны, никого из присутствующих ничем не обидели. Когда накрыли стол, вам бы стоило на него взглянуть. То был просторный, широкий стол – даже не стол, а два стола, составленные вместе. Во главе, как раз напротив священника, лежал кусок говядины – громадный, словно бочонок. Что до блюда под этим куском мяса, сильней всего на свете Большого Тинкера удивляло то, как оно может выдержать такой вес и не треснуть. На другом конце стола, напротив викария, лежал бараний бок – крупнее многих говяжьих четвертин. Весь стол с каждой стороны, от одного конца до другого, уставлен был разными мисками со всевозможными сортами мяса: тут тебе и бекон, и ягнятина, и телятина, и утятина, и гусятина, и козлятина, и зайчатина, и куропатки, и бекасы, и цыплята.

Сорок четыре гостя сидело за столом в первый присест. Микиль их сосчитал. И все-таки компании пришлось сменяться, так много людей являлось на свадьбу. Едва один вставал, другой садился на освободившееся место. Но даже за последнего можно было не опасаться, что уйдет он обиженным. Когда все уже сделались счастливы и довольны, еды оставалось еще для стольких же.

Сколько ни сидело людей на пиру в тот вечер – мужчин и женщин, пожилых и юных, – у всех на уме была одна и та же мысль, и мысль эта читалась ясно и четко. Уж на что хороши еда и напитки, уж сколько веселья да удовольствия получается, уж до чего шумный выходит праздник, втайне все думали об одном, и ни один гость ни словечком не обмолвился об этом другому. А дума была такая: как же никто не заметил после всякого сватовства, что случилось за это время, после всяческих вестей и слухов – и про Шенну, и про Майре Махонькую, и про Нору с Плотинки, и про Деву с Крепкого Холма, – что именно Кормак Нос в конце концов будет играть свадьбу! Мысли у них этим заполнялись, заполнялись, заполнялись – но, ей-ей, никто и намека никакого себе не позволил.

Об этом думал Микиль, когда кто-то попросил передать ему нож, а он передал ему тарелку с беконом. Об этом думала Дева с Крепкого Холма, когда сказала, что ей уже хватит, и протянула тарелку за добавкой мяса. Об этом думала Нора с Плотинки, когда кто-то спросил, не налить ли ей еще вина, а та ответила «Почем мне знать?», так что все кругом прыснули со смеху. Похоже, об этом думала и Майре Махонькая, когда спросила хозяина жеребца, много ли он получил за коня на ярмарке.

Во всем собрании не думал про это – ни хорошо, ни плохо, ни вовсе никак, – сам Кормак. Он ничуть не подозревал, что подобная мысль вертелась в голове каждого присутствовавшего.

Бродяги да нищие со всей округи собрались снаружи на дороге и вокруг дома. Неудивительно, что прошло довольно много времени, прежде чем дали им наконец поесть и выпить. И у них в головах засела все та же мысль. Сидела она там до тех пор, пока долгое ожидание слишком не затянулось и не усилило до невозможности голод и жажду выпивки. Тогда терпение их лопнуло и они принялись обсуждать эту мысль – и обсуждалось им хорошо. Вскоре, однакоже, когда принесли еду и питье, все они нашли, что и пища, и напитки удивительно хороши, живительны, вкусны, так что после уже и виду не подавали, что обсуждали все это, бродяги!

Приближалась ночь. Уже порядком наелось и напилось и собрание гостей в доме, и снаружи сборище с поломанными ногами и стертыми от сплетен языками. Священник глянул на Диармада. Диармад глянул на Сайв. Сайв глянула на Кормака. Кормак глянул вокруг. Гости принялись вставать из-за стола. Сайв вышла и без промедления вернулась в красном плаще, золотые блестки на пелерине которого сияли, словно зажженные свечи. Пара приблизилась к священнику, и он их повенчал.

Когда они уже стали женаты и получили благословение Церкви, Шон Левша взял чистую тарелку и положил на нее золотую гинею. Положил гинею на тарелку и Шенна. Майре Махонькая положила гинею от себя. А вслед за ними – и все вокруг. Не осталось никого, кто не положил бы на нее сколько-то денег. Когда же круг наконец завершился, подошел Кормак и положил на тарелку три гинеи. И до чего же славно поступила Сайв – прибавила сверху еще три гинеи от себя.

– Воистину, святой отец, – сказал Большой Тинкер, – думаю, для твоего преподобия очень хорошо, что эту свадьбу сыграли не в Том-Далеком-Городе.

– Воистину, Патрик, и я тоже так думаю, – ответил священник. – И для всех, кто здесь собрался, это ничуть не хуже. И еще я думаю, что должны мы сегодня сделать вот что, никак не меньше: попросить Царя Славы – хвала ему вовеки! – даровать долгую жизнь и процветание Кормаку и Сайв, и если ныне нисходит на них милосердие Господа Бога и Божьего мира, то пусть в этот же самый вечер через год станет им в семь раз лучше, а если не лучше, то уж точно не хуже! Внуков потомкам правнуков твоих потомков, Диармад!

– Аминь, о Господь! – кричали все собравшиеся еще и еще.

Пока гремело это «аминь», молодая пара выскользнула за дверь. Две лошади и карета стояли у двери, и кучер сидел наверху, на своем месте. Нищие увидали карету и обступили ее. Садясь в карету, Кормак бросил бродягам пригоршню мелких монет. Те кинулись за деньгами так отчаянно, что того и гляди порвут друг другу глотки. Пока они толкали, пихали и шпыняли друг друга, карета тронулась. Как увидали нищие, что карета отъезжает, – подняли крик. Громкий был крик. Такой могучий да зычный крик, что у вас бы зазвенело в ушах. Но с того вечера и до сегодняшнего никто так и не смог понять, был ли это крик хулы или крик похвалы.

Но все это было неважно. И Сайв плевать хотела, что это за крик. Ни хозяин жеребца, ни какой другой хозяин или хозяйка уж точно не могли теперь сказать, что ее выдали замуж без приданого. Если это был вопль хулы, то вольно ж, вопи они хоть до утра, если им заблагорассудится. Если же это вопль похвалы, то впустую и он. Такое одобрение было для Сайв не ценнее дуновения ветра. Что до Кормака, то он вовсе не думал ни о хуле, ни о похвале. Как обычно, он был очень серьезен. Карета двигалась все дальше по дороге на северо-восток, и вскоре что у Сайв, что у Кормака не осталось никаких воспоминаний ни о хуле, ни о похвале.

В душе своей Кормак был доволен. Он знал, что благодаря поступку, который совершила Сайв, и той услуге, какую она оказала королю, можно было не сомневаться: муж ее сумеет снискать у короля дружбу и расположение. В душе своей Сайв была довольна. Теперь по крайней мере ее не касалось, какое где сватовство уладилось или расстроилось. «Конечно, человек он упрямый. Ну а если так, что же остается, как не дать ему поступать по-своему. Он может натворить много бед, если ему не потакать». В душе своей и Диармад Седой был доволен. И в глубине души он лучше всех знал почему. И соседи в душе были полностью довольны. Пожалуй, они тоже знали почему.

Уезжая, Сайв отдала Диармаду ключи. Но под замком у него оставила не много добра. Выходя, она отозвала в сторону мать Микиля.

– Тебе тоже хорошо бы остаться здесь, – сказала она, – да приглядеть за домом. Микиль мог бы следить за лавкой и продавать кожу. Бедняга отец слишком стар. Как только Господь соизволит призвать его к себе, больше никто не встанет между тобою и этим домом. Я знаю, что, уж конечно, ты моему отцу никакого вреда не причинишь. Сколько бы он ни прожил, я буду его поддерживать. Сколько бы денег ни принесла торговля кожами, вы с Микилем можете ими распоряжаться. Ну что, примешь ты этот дом?

– Приму, конечно, – сказала вдова. – Вот ведь, «примешь ли», хорошенькое дело! Не только приму, но и передам свой дом жене моего брата. Она переедет оттуда, где живет сейчас, а потом, если тебе вздумается получить этот дом обратно, я смогу забрать свой тем же манером.

– Ну и хорошо, – сказала Сайв. – Вот тебе немного денег. Их хватит до тех пор, покуда я не пришлю еще.

Микиль очень удивился, когда мать велела ему поехать и привезти и свою одежду, и ее собственную, да запереть за собою дверь, потому как домой они больше не вернутся.

– Что это на тебя нашло, матушка? – спросил Микиль. – И почему это мы не вернемся домой? Разве кто-нибудь еще требует у нас дом? Кормак больше не пойдет отбирать его у нас. Сдается мне, у него сейчас и без того есть о чем подумать.

– Вовсе не поэтому, мальчик ты мой, – ответила вдова. – Никто не собирается его требовать и не придет забирать его у нас.

И она рассказала об уговоре, который заключила с Сайв.

Микиль огляделся.

– И что же теперь, весь этот дом наш? – спросил он.

– Ну да, сынок, – ответила мать. – Но мы должны хорошенько заботиться о Диармаде.

Микиль снова огляделся вокруг.

– Прекрасный просторный дом, – сказал он. – Думал ли я когда-нибудь, что вместе с матерью перееду сюда жить! Вот ведь как меняется мир!

– Ступай, сынок, – сказала вдова, – да присмотри за людьми, убедись, чтоб никто не был обижен и всем достало еды и питья в этот вечер. Они ведь сейчас начнут танцевать, и от этого им захочется пить. Похлопочи, Микиль, и пусть каждый получит есть и пить, прежде чем найдет время попросить об этом.

– Хорошо, матушка, – сказал Микиль.

Глава двадцать седьмая

Никогда еще не было такой музыки и танцев, как в кухне у Диармада в ту ночь. Пришли двое волынщиков, двое скрипачей и человек с арфой, так что музыка не прекращалась. Когда один волынщик останавливался, начинал другой, и когда останавливался один скрипач, вступал еще один. И чаще все пятеро играли вместе, чем хотя бы один из них сидел без дела, – уж во всяком разе в начале ночи.

На полу напротив очага лежала широкая плита[35]35
  Обычно в ирландских домах перед очагом клали большую каменную плиту, которая долго хранила тепло и вместе с тем предохраняла дом от огня, если из очага выпадали угли или летели искры. Такая плита также могла служить импровизированной сценой певцу, поэту или искусному танцору, поэтому была одним из важных мест в доме.


[Закрыть], и если прислушаться к тому, что происходило в комнате, можно было поклясться на Библии, будто ливень стучал по этой плите всю ночь напролет, и лишь иногда стук башмаков утихал на время, пока вступали музыканты. Честное слово, Нора с Плотинки и двое ее братьев отплясывали до седьмого пота так жарко, что заставляли всех, кто там был, плясать еще жарче и потеть еще пуще.

Стоило танцорам утомиться, как у Микиля уже были готовы для них напитки, и он и виду не подал, что все время наблюдал, когда их пора будет подать. Танцоры вовсе не пили вина. Они хорошо знали, что, выпей они хоть немного, вино ударит им не только в голову, но и в ноги. А уж коли вино ударит им в ноги, тут-то и конец всем танцам.

Гости присаживались ненадолго, время от времени, между двумя заходами танца, а потом кто-то из гостей запевал прекрасную трогательную душевную песню. Были среди них и такие, кто умел петь и низким грудным голосом, и высоким головным – до того красиво, что стоило услышать от них хорошую песню, как она у всякого разгоняла на сердце тоску.

Был среди волынщиков один, кто знал колдовскую музыку. Он часто играл ее по своему хотению, но нелегко было заставить его сыграть ее по чьей-то просьбе. Волынщик говорил, что такую музыку играть неправильно, потому как слишком уж она нездешняя.

Устав, утомившись и изнемогши от танцев, все принялись упрашивать волынщика сыграть им колдовскую музыку. Тот долго отказывался, говорил, что музыка эта слишком потусторонняя и играть ее не следует. Тогда ему налили еще королевского вина и взялись уговаривать до тех пор, пока ему не пришлось сдаться. Он настроил волынку. Надул меха. Вся компания слушала его, замерев, словно бездыханная.

Вскоре они услыхали глубокий, низкий, протяжный звук, плавный, нежный и ласковый, что приближался к дому. Гости подумали, что дуновение ветра сопровождает мелодию и это ветер издает такой звук, а не волынка. Прекрасная мелодия вдруг прорвалась сквозь этот звук, и оба они – низкое гудение и мелодия – вошли в дом. Гудение набирало силу, и, казалось, в этом звуке что-то бьется и раскачивается. Вскоре услыхали они и второй звук, бившийся и раскачивавшийся на тот же самый манер в сплетении с прекрасной мелодией, что изливалась из него, тогда как другой звук и мелодия не заглушали их, а, скорее, поддерживали и усиливали друг друга, так что в звуке этом мелодия становилась яснее, а сам звук нежнее. Тут раздался третий звук, он поднимался, дрожа и раскачиваясь, и сплетал собственную сладостную мелодию. Этот третий звук испугал каждого. Всяк готов был поклясться, что это человеческий голос!

И затем хлынул поток музыки, самой чистой и нежной, самой мягкой и упоительной, какую только кто угодно в том обществе слыхал за всю жизнь. Гул, человеческий голос и дуновение смешались в нем и двинулись по комнатам, словно вихрь волшебного ветра. Голос и звук становились громче, вихрь – быстрее, пока гостям не показалось, что волшебный вихрь танцует по всему дому. Он был то здесь, то там. То летел туда, то налетал оттуда. То утихал, то пробегал по полу кру́гом. Затем вихрь музыки взвился под стропила и стремглав ринулся оттуда так, что людям показалось, будто они различают в нем шорох птичьих крыльев. Потом они услыхали, будто сквозь музыку пробиваются вздохи и плач, а вскоре плач уж рассыпался смехом. Затем им послышалось, как в музыке звенит что-то похожее на детский голос, а после голос другого дитяти отвечал ему, и оба они, перекликаясь, отвечали музыке. Потом возвысился третий голос, похожий на голос молодой женщины, и никто из собравшихся доселе не слыхивал столь чистого, звучного и приятного человеческого голоса. А скоро еще один голос вторил ему, и как ни звучен был первый, второй пел еще приятней и звучнее. И так, перекликаясь друг с другом, они отвечали музыке – ясно и чисто. Следом же будто отворилась еще одна дверь, и музыка наполнилась большой силой. Движение ее ускорилось, и возросший напор наполнил нежностью голоса. Они поднимались друг над другом и тонули друг в друге. Вот они кружатся друг вокруг друга, вот взмывают от пола, вот они под крышей. Вот они в этом углу, вот в том, а вот уже совсем в другом. И вот уже беспокойство стало пробегать среди гостей, и начали озираться они, не зовет ли их кто.

Затем музыка зазвучала с новой силой, будто открыли вторую дверь, еще больше первой. Сильнее, громче и шире становился звук музыки. Он повернулся, закрутился, прокатился по полу, по стенам и под крышей всего дома. Порой он был похож на рев, порой на дикий крик, порой на громкое рыдание, а порой на душераздирающий плач, какой способен был выдавить вздох даже из камня. А потом в нем снова слышались смех и веселье, восторг и радость – такие, будто могли мертвых поднять из могил. Голоса женщин и детей перекликались и пробивались сквозь самый громкий рев, самый горький плач и самый веселый смех, а затем вновь то тут, то там раздавался долгий, протяжный дикий вопль, от которого кровь стыла в жилах у всех, до кого долетал он.

Тут люди услышали, как слились и ринулись вместе, подобно звуку моря, вой и крик, вопль, плач и смех, детские голоса и женские. Они возвращались друг к другу, вертелись вокруг и теснили друг друга. Один под другим, один над другим и один в другом. То в одном месте, то в другом, то в третьем. Они были всюду одновременно, и людям уже начало казаться, что эта сумятица проникла прямо к ним в уши! А после в музыке послышался звук, подобный раскату грома. Он двинулся по полу, рыча и нарастая, то сжимаясь, то расширяясь. Он пронизал основание дома, дерево стульев и людские кости, колебля их и сотрясая. Он делался все сильней и сильней, пока не вобрал в себя всю музыку и все прочие голоса и не погнал их в водовороте по дому. Тогда гром стал еще тяжелее, сильней и беспощадней, пробирая и сотрясая дерево и кости, покуда все, кто там был, не ощутили трепет у себя в сердце и звон в голове.

Тут один детский голос взвился и вылетел в трубу. Первый женский голос последовал за ним. Затем и другой женский голос взлетел по трубе, а еще один детский устремился ему вослед. После вылетел в трубу вопль, и второй вопль за ним следом. Потом через трубу пролетел первый человеческий голос, что был слышен в музыке. Самые разные звуки и голоса исчезали один за другим. Скоро уже ничего не было слышно в доме, кроме грохочущих, дрожащих раскатов грома. Затем гром начал затихать, дрожь и трепет все слабели и слабели, сила терялась, мощь убывала, пока, наконец, от грома не осталось ничего, кроме низкого рокота. Рокот замирал, замирал, до тех пор, пока не обратился в дыхание. Затем все умолкло.

Запел петух!

Едва петух запел, Дева с Крепкого Холма вскрикнула и лишилась чувств. Никто и не пошевелился. Похоже было, будто все зачарованы. Наконец вскочил Большой Тинкер.

– Ну, слава Богу, – сказал он. – Да что это с вами? Возьмите-ка вдвоем эту девушку, женщины, да вынесите ее наружу, на свежий воздух.

Ее вынесли проветриться, и она пришла в себя.

– Где священник? – спросил кто-то.

– Он уже давно ушел домой, – ответил Микиль.

Вскоре Дева с Крепкого Холма явилась снова, жива и полна сил, и выговаривала женщинам, которые ее выносили, что незачем было так беспокоиться, потому что ничего особенного с нею не случилось – не больше, чем со всеми прочими, и правильней им было бы оставить ее в покое, вовсе не стоило так хлопотать!

Волынщик заиграл джигу, которая была уже совсем не колдовской музыкой, и танцы снова покатились так же резво и весело, как и в самом начале вечера. Петух пел опять и опять, но ни Дева с Холма, ни кто другой уже не обращал на него никакого внимания. Пошли музыка и танцы, волынщики заиграли, сменяя друг друга, башмаки колотили по плите, еды и питья было сколько угодно, покуда дневной свет не постучался в двери.

Арфиста нашли спящим, а одного волынщика пьяным. Но ни сон, ни опьянение не брали того, кто играл колдовскую музыку, хоть и выпил вина он преизрядно.