Текст книги "Шенна"

Глава тринадцатая

ШИЛА: Ну надо же, Пегь, здорово повела себя Майре Махонькая, нечего сказать!

ПЕГЬ: А что же она такого натворила, Шила?

ШИЛА: Обещала Шенне, что сохранит его тайну, – и не сохранила. Она выдала ее Шивон, а ведь у нее не было права раскрывать секрет никому. Она должна была хранить эту тайну так же, как священник хранит тайну того, что услышал на исповеди.

ПЕГЬ: Я думаю, Шила, что именно для блага Шенны она выложила этот секрет Шивон – чтобы у той было к нему больше уважения.

ШИЛА: Ну да, как же! Вовсе не для этого, а для своего собственного блага. Когда ум у нее прояснился, ей сразу стало стыдно, что она послала Шивон к Шенне просить того на ней жениться. Потому ей непременно надо было выложить все это Шивон, чтобы та ее ни в чем не винила.

ПЕГЬ: Что ж, Шила, если она поступила так ради этого, то и сам Шенна ее не упрекнул бы.

ШИЛА: Он сказал ей это по секрету, а что пользы от секрета, если его не хранят? Ей бы лучше оставить всё как есть и не говорить об этом ни единой живой душе. Шенна ни в чем бы ее не упрекнул, да? Вот уж замечательно! Так тайны не хранят. Скажу тебе, Пегь, не думала я, что она проболтается – даже Шивон.

ПЕГЬ: Повезло ей, Шила, что тебя там не было, когда она Шивон все выложила.

ШИЛА: И не говори! Обещаю тебе, уж я бы сказала ей кое-что, чего не сказала Шивон. «Не бойся, Шенна, – сказала она. – Я сохраню твою тайну». Сохранила же она ее, хорошенькое же дело! Разболтала, чуть только рот открыла при Шивон. Поступи так какая другая девушка, кроме Майре Махонькой, я бы и вполовину так не удивилась, но уж она-то, я думала, не выдаст тайны, даже если ее лошадьми рвать станут.

НОРА: Вот честное слово, Шила, много таких, кто не выдал бы тайну, если б его стали рвать лошадьми, – и притом мог разболтать ее, если его вовсе никто не спрашивал.

ШИЛА: Пусть так, но все они не такие, как Майре Махонькая.

КАТЬ: Послушай, Шила, коль уж она раскрыла Шивон такую большую тайну, что мешало ей рассказать следом еще одну?

ШИЛА: Та тайна была ее собственная. Она могла делать все, что захочет, со своим секретом, но не с секретом другого человека.

ПЕГЬ: Ты права, Шила. Но пойми вот что: хороший секрет и дурной секрет – не одно и то же. Тот секрет, что причинял вред самому Шенне, он вовсе никому не раскрыл. Ту тайну, что он поверил Майре Махонькой, она не обещалась хранить, зная, что этот секрет принесет Шенне больше пользы, чем вреда, если она расскажет его Шивон, – в особенности раз уж Шивон знала ее, Майре, собственную тайну.

ГОБНАТЬ: А скажи, Пегь, наверняка священник не ведал о тайне Шенны?

ПЕГЬ: А кто сказал, что ведал?

ГОБНАТЬ: Ну, можно себе представить по тому, как говорил священник, что он знал об этом деле столько же, сколько босая женщина.

ПЕГЬ: Это как же?

ГОБНАТЬ: Священник сказал, что Шенна топчет собственное сердце ради Спасителя. А мне подумалось, будто босая женщина сказала чуть ли не те же самые слова, когда Шенна увидел ее на холме. Как же они могли говорить одними и теми же словами, если только не знали одну и ту же тайну?

ПЕГЬ: Само собой разумеется, женщина знала эту тайну. Она была одной из троих, кому Шенна подал милостыню ради Спасителя, – и к тому ж не из смертных она женщин. Священник – другое дело. Он не знал тайны, и у него не было никакой возможности получить такое знание.

ГОБНАТЬ: Почему же они говорили почти одними и теми же словами?

ПЕГЬ: Право слово, не знаю, Гобнать, с чего они молвили похоже. Когда первый раз услыхала эту повесть, я не задавала такого вопроса. Должно быть, подумала, что священник полагал, будто Шенна уже был женат – втайне.

КАТЬ: А что ж еще? Разве не все так решили бы?

ГОБНАТЬ: Но коли так, зачем же священник еще и хвалил его за это? Вот уж большая Шенне положена благодарность за то, что он ни на ком не женился, коли женат!

КАТЬ: Но разве не женился Лукавый Старикан, а ведь он уж был женат!

ГОБНАТЬ: Проходимец! Ну, вы помните, что с ним вышло.

ШИЛА: А что с ним вышло, Гобнать?

КАТЬ: А то и вышло, что заслужил. Его сослали.

ГОБНАТЬ: А я слыхала, его чуть было не повесили.

КАТЬ: Ну да. Потому как о нем говорили, что он был женат три раза и что убил первую жену, только в этом его не обвинили.

ШИЛА: Да конечно, не мог же он быть женат три раза так, чтоб все три жены были живы.

ГОБНАТЬ: Но разве не мог он притворяться перед каждой, что не был женат ни на ком, кроме нее?

ШИЛА: Вот негодяй! Какая же подлость и какая ложь – так поступать!

ГОБНАТЬ: Верно, такому мало нужно, чтоб много соврать, и легко причинять тяжкие обиды.

КАТЬ: Тогда невелика беда, что его сослали.

ГОБНАТЬ: Невелика. А еще хорошо, что мало таких, как он, после того осталось.

ШИЛА: И все-таки послушай, Пегь, интересно, что за сила скрывалась в том самоцвете, какой босая женщина дала Шенне, если великое горе так легко его покинуло. Как жаль, что такого самоцвета нет у всякого, кто в горе и печали.

ПЕГЬ: Как я и сказала, Шила, милушка, думаю, что на свете очень много таких, у кого есть этот самоцвет, и он облегчает им горе.

ШИЛА: Это как же, Пегь?

ПЕГЬ: Тот, кто смиряет свои желания и отдает свою волю и силы ради Господа Бога, или ради Спасителя, или ради справедливости и правды, хранит память об этом поступке в своем сердце. И когда придет к нему горе, оно уже не сможет сковать его сердце накрепко.

ГОБНАТЬ: А я думаю, что чем больше желание, тем и поступок значительней.

ПЕГЬ: Так и есть. Вот почему женщина сказала, что в тот день Шенна совершил поступок, благородней которого давно не было в Ирландии. «Отлучить от своего сердца лучшую женщину в Ирландии, прежде чем поступить с ней несправедливо».

НОРА: А по-моему, очень жаль, что они разлучились.

КАТЬ: Помолчи, Нора. Разве не стало бы еще жальче, если б они поженились, – при том, как обстояли дела?

НОРА: Ну что ж, храни нас Бог, Кать, думаю, твоя правда. И так и этак жаль. И очень жалко, что Шенна не смотрел в будущее.

КАТЬ: Постой, Нора. Я бы не сказала, что все так уж плохо. Шенна получил в дар самоцвет, и великое горе покинуло его сердце. Он снова принялся напевать – так же весело, как и всегда. Даже если тринадцать лет неслись во всю прыть, было у него одно удовлетворение: когда придет последний день, никто не пострадает, кроме него. А что до Майре Махонькой, думаю, для нее все очень хорошо сложилось: что случилось бы, поступи Шенна так, как поступил Лукавый Старикан? А ведь он так не сделал. И когда Шенна сказал Майре, что обещал перед Богом никогда не жениться, ее сердце будто стало вдвое больше. Будто в награду ей тоже достался какой-нибудь драгоценный камень. Она сказала Шивон, что сердце ее иссохло от горя. Теперь ее сердце перестало сохнуть. Мне кажется, для обоих не было ничего лучше, чем расстаться так, как они расстались. Я не сомневаюсь, что вместе их не сводило ничего хорошего, а вот разлучало их то, что им во благо.

ГОБНАТЬ: А расстались они только из-за того, что Шенна не мог допустить несправедливости.

КАТЬ: А что заставило его сердце не допускать несправедливости? Не было нужды у Шенны рассказывать хоть кому-то, есть у него тайна или нет; ничто не мешало ему жениться на Майре. Ничто не мешало сказать себе: «Кто знает, проживу ли я эти тринадцать лет? Кто знает, придет ли Черный Человек еще когда-нибудь, после того как один раз уже напугал меня своим ужасным ревом?» Сдается мне, Шенну направляло что-то хорошее, а иначе он бы не противился сватовству так настойчиво и так упорно. И гляди-ка, вот еще что: покуда шло сватовство, каждому, кто был к нему причастен, выпадали одни лишь беды да смущения ума, в особенности – самому Шенне и Майре Махонькой. Но как только сватовство отложили, сердце Майре стало вдвое больше прежнего, а Шенна снова принялся напевать. Думаю, очень хорошо для них, что из этого ничего не вышло.

ШИЛА: Уж точно не Микилю спасибо за то, что ничего не вышло.

ГОБНАТЬ: Да вы только послушайте ее! Сама же недавно говорила, что это из-за Микиля и его оплошности сватовство расстроилось.

ШИЛА: Я говорила, что ничего хорошего не было в том, чтоб это сватовство затевать. Я и сейчас так говорю. Но это же не значит, будто Микиль не старался изо всех сил. И Шивон старалась изо всех сил. У обоих, правда, ничего не вышло. Интересно, что сказала Сайв, когда услыхала, что сватовство Майре расстроилось точно так же, как и ее собственное.

ПЕГЬ: Чудны́е слова сказала. Сайв сказала, что это она расстроила сватовство и что сколько раз еще Шенна ни будет свататься, все расстроится точно так же – из-за того, что не женился он на ней.

КАТЬ: Вот противная! Ну да что ж ее ругать – ничего бы хорошего не получилось, кабы он по несчастью на ней женился.

НОРА: А спорим, он не повел бы себя с ней неправедно – точно так же, как и с Майре Махонькой?

ГОБНАТЬ: Слушай, Нора, незачем про это спорить. Уж ей-то ничегошеньки не грозило. Я тебе скажу так: даже сам Лукавый Старикан не сумел бы эту Сайв ничем обидеть.

КАТЬ: А если б и смог, он еще сам бы за это поплатился. Такая Сайв обошлась бы с ним хуже закона.

ГОБНАТЬ: Вот тогда он бы сам уплыл за море, лишь бы от нее спастись.

КАТЬ: Интересно, как бы такую мог напугать Рогатый?

ГОБНАТЬ: Помяни мое слово, Кать, такое мое мнение: она б ему ни чуточки не уступила. Он бы ее напугал – и она б его напугала. Вцепилась бы ему в рога или в козлиную бороду. Тогда он бы еще поискал, как от нее отвязаться.

НОРА: А как же хвост? Если ее уколоть раз-другой тем когтем, думаю, вот бы уж она заорала!

ГОБНАТЬ: Вот те крест, Нора, скоро ты меня перещеголяешь. Я-то совсем позабыла про коготь. Думала, она плеснет ему горячей водой прямо промеж глаз.

НОРА: Ух! А что б ему бояться горячей воды, раз он явился из такого теплого места?

КАТЬ: Вот она тебя и обставила, Гобнать.

ГОБНАТЬ: Уж точно, больше ничего не скажу.

ШИЛА: Это хорошо, а то я бы скоро опять испугалась. Как жалко, что бедному Шенне еще столько всего предстоит.

ГОБНАТЬ: Почем тебе знать, Шила, что в точности ему предстоит?

ШИЛА: Как же так, Гобнать?

ГОБНАТЬ: Откуда ты знаешь, что он вообще вернулся?

ШИЛА: Ну как же, он ведь заключил сделку?

ГОБНАТЬ: Должно быть, как недавно и сказала Кать, он уж так перепугался, когда его заставили зареветь, что решил не возвращаться и не требовать соблюдения сделки, – из страха, что его опять реветь заставят?

ШИЛА: Да слушайте лучше! Он вернулся, Пегь?

ПЕГЬ: Погоди немного, Шила, милушка, и услышишь все в точности так, как и случилось.

Глава четырнадцатая

ПЕГЬ: Как я уже недавно сказала, когда Сайв, дочь Диармада Седого, поняла, что сватовство Майре Махонькой расстроилось, она всем и каждому наболтала, что именно она его расстроила – и расстроила как раз по той причине, что Шенна обещал жениться именно на Сайв.

С ней никто не спорил. Были такие, кто ей поверил, а были такие, что и нет. Но поверил ей кто или нет, страху никакого, что хоть кто-нибудь взялся бы с нею что-то обсуждать. Сайв вечно бахвалилась, что уж она-то поважнее всяких выскочек вроде Девы с Крепкого Холма или Норы с Плотинки. А что до Майре Махонькой, то Сайв была уверена: Майре слишком себя уважает, чтобы говорить, будто выйдет замуж за мужчину, который обещан другой.

ШИЛА: Ух, вот ведь злодейка!

ПЕГЬ: И вот же как вышло, Шила. Сайв стала рассказывать эту выдумку так часто, что – при том, что ей никто не возражал, – надо полагать, она и сама в конце концов в нее поверила.

ШИЛА: Да как же она могла поверить, что Шенна обещал на ней жениться, если он никогда ей такого не говорил?

ПЕГЬ: Ничего удивительного, Шила, – уж как легко и просто мы порою верим в то, что нам нравится, особенно если так упрямы, что никто не рискнет дать нам совет ради нашего же блага, а если б и дали, мы б его не приняли.

ГОБНАТЬ: То же самое случилось с Коном, сыном Шона Младшего. Возвращался он как-то вечером домой из города, да задержался где-то выпить, пока не прошла едва ли не вся ночь. И вот собрался Кон домой, да испугался, что мать станет бранить его, что вынудил ее всю ночь сидеть у очага, его поджидаючи. И вот он не придумал ничего лучше, чем притвориться, будто увидел на широкой дороге призрака. Мать ему поверила, потому как слава у этого места была веселая. И стоило любому соседу прийти в гости, еще долгое время после она заставляла Кона рассказывать эту байку. И вот чем дело кончилось: Кон стал так бояться призрака, что больше никогда не выходил в ночную пору на Широкую дорогу, чего бы ему за это ни обещали.

ПЕГЬ: Верила в это сама Сайв или не верила, только многие соседи ей поверили сразу, а чуть погодя поверили все. Видно, посчитали, что раз между Диармадом и Шенной было столько уговоров насчет кожи, то, вероятно, имелось там и еще какое-то обещание. Так или иначе, они решили для себя, что свадьба Майре Махонькой расстроилась из-за Сайв. А потом, когда соседям приходило на ум то памятное посещение Диармадом дома Шенны, все понимали, что, возможно, Диармад не так и заблуждался, как люди сперва думали. «А, – говорили соседи, – и призрак, и пука – всяк свое дело знает».

У Микиля и его матери от всего этого было тяжко на сердце. Само собою, Шивон знала, что Сайв и расстроенное сватовство никак друг с дружкой не связаны. А вот Микиль не знал. И если у Шивон было смутно на сердце из-за того, что те двое расстались навсегда, тягость, хандра и бешенство гнели Микиля из-за того, что злой рок заставил Шенну обещать жениться на Сайв.

ШИЛА: Но ведь он не обещал, Пегь.

ПЕГЬ: А Микиль думал, что обещал.

ШИЛА: Уж я-то в нем никогда не сомневалась. Немудрено, что он не сумел хоть разок не помыслить глупость.

ПЕГЬ: По милости Сайв эта выдумка оказалась у всех на устах. Она облетела всю округу. Кроме самого Шенны, Майре Махонькой и Шивон, не осталось ни единого живого существа, кто не знал бы этой байки именно так, как ее излагала Сайв. Даже сам Шон Левша вбил себе в голову, будто Шенна дал обещание жениться на Сайв и что, держа в уме это обещание, прогуливался с ним в поле напротив дома Шенны, когда Шон уговаривал его жениться на Майре, а Шенна признавал свою любовь к ней, придумывая в то же время отговорки, чтобы отменить сватовство.

ШИЛА: А разве об этом они говорили? Как же это стало известно, Пегь?

ПЕГЬ: А ничего и не было известно, покуда Сайв не распустила слухи по всей округе, а Шон Левша их не услышал. Вот тогда он хлопнул ладонью по колену и сказал сам себе:

– О, вот теперь я понимаю, – сказал Шон, – что было на уме у Шенны в тот день. Удивительное дело, – добавил он, – почему Шенна не рассказал мне прямо и открыто, что именно у него на уме? Тогда не пришлось бы мне уговаривать его жениться на одной женщине, в то время как сам он пообещал жениться на другой. Подумать только, – сказал он. – Интересно, что за тяжкий жребий ему выпал, коли дал он такое обещание подобной женщине?

Когда Шон и священник встретились, они обсудили этот вопрос промеж собой – к обоюдному удовлетворению. До того ни один из них не мог уразуметь, где у всего рассказа нос, а где хвост, но когда до них дошли сплетни Сайв, они все поняли и успокоились.

ШИЛА: Это они так думали, что поняли.

ПЕГЬ: Вот уж точно. И полагали они, что теперь прекрасно знают, что тут к чему, раз слышали про обещание; и обоим было очень грустно и жалко Шенну – из-за несчастий, что на него свалились, и из-за того, как ловко Сайв навлекла на него беды.

– Ни за что на белом свете не пойму, – сказал священник, – какое такое затмение на него нашло – дать такое обещание подобной женщине.

– Сдается мне, – сказал Шон, – что он дал его, когда сам бедствовал. Он часто брал кожу в долг у Диармада, и, верно, бедняге подумалось, что если он женится на Сайв – по крайней мере, получит сухой теплый очаг да прочие удобства, какие могли бы быть, а ему их не хватало.

– Пожалуй, – сказал священник, – в ту пору можно было не опасаться, что она выйдет за него замуж. Но все равно она без раздумий приняла бы от него такое предложение. Подобные люди не знают границ, стоит им только начать хитрить, преступать заповеди и сеять ложь.

– Заявляю тебе, святой отец, – промолвил Шон Левша, – что, надо думать, ты прав. И все же во всем этом деле по-прежнему много чего невозможно понять. В тот день, когда Шенна пришел к моему дому, он сказал, что желал бы перемолвиться парой слов с Майре. Мне показалось, что он едва и через порог-то переступил. Если даже с ней и разговаривал, вряд ли сказал больше пары слов. Вылетел оттуда птицею. И что бы он ей ни сказал, никогда я не видел ни у одной крещеной души такой перемены в облике, как у нее. К ней вернулись и охота к еде, и блеск в глазах, а бледность и уныние исчезли. Вскоре голос ее был так же звучен, а смех так же звонок, какими я слышал их в пору молодости ее матери. Если он сказал ей только, что дал обещание Сайв, вряд ли можно подумать, что это развеяло печаль в ее сердце, как оно на деле и получилось. Я предположил бы скорее, что от таких слов она бы вовсе погрузилась в пучину душевного недуга.

– Слово чести, Шон, – ответил священник, – ты меня чрезвычайно удивил, знаешь ли. В тот день, когда он явился сюда говорить со мною, я подумал: ничего изумительного, если он пришел завершить сватовство. Он же сказал мне, что больше, чем всего на свете серебра и злата, желал бы жениться на Майре. Я подумал, что сообщу ему радостную весть, рассказав, что мне известно о согласии Майре на свадьбу. А на деле впору было подумать, будто я объявил ему, что она только что умерла. «Какая горестная и печальная повесть!» – воскликнул он и ринулся прочь за порог, словно безумный. Что бы ни сказал он Майре, желая излечить ее тоску, боюсь, Сайв крепко держала его в руках. А если нет, она бы не вопила на всю округу, как сейчас, а он бы не расстался эдак запросто с женщиной, которая уж так ему по сердцу, равно как и он ей. И взгляни, – продолжал священник, – на этот случай с другой стороны. Расстаться с Майре ему было не легче, чем ей расстаться с ним.

– Богом клянусь, святой отец, в этом ты прав, – сказал Шон. – И никто не может от Майре ничего требовать.

– Необычней случая не попадалось мне за всю жизнь, – сказал священник.

– Разве не разумно было б рассудить, что, если он дал обещание Диармадовой Сайв, в этом можно было бы найти корень всех событий, а обещанием – пренебречь? Уж ясное дело, всем вокруг известно, что он не обязан как перед Богом сдержать это свое слово.

– Без сомнения, – сказал священник, – если, конечно, обещание существует, он не обязан его выполнять.

– Если оно существует, отче, так ты сказал? – спросил Шон. – Значит ли это, что мнение твое таково, будто его может не существовать? А если его не существует, не выйдет запретить Сайв распускать язык? Если все, что вокруг нее творится, – ложь, жалко очень, коли станет она врать и дальше. Чем дольше ей позволят врать, тем наглее она будет продолжать. Чем скорей запретить ей, тем меньше выйдет вреда. Если все, что она говорит, – ложь, если нет у ней права на Шенну ни по какому его слову, тогда она превосходит всех, кого я когда-либо видывал из женщин, а Шенна – всех, кого я когда-либо видывал из мужчин.

– Как так? – спросил священник.

– Если Сайв ничего не может от него требовать, – ответил Шон, – что ж тогда стоит между ним и женитьбой на моей дочери?

– Вот он, вопрос, – сказал священник.

– Именно, отче, – сказал Шон. – И есть у меня желание расследовать этот вопрос до тех пор, пока я – рано или поздно – не смогу найти ответ ему. Если ты на моей стороне, отче, то негоже тебе позволять Диармадовой Сайв выставлять тебя на посмешище.

– Сайв никого, кроме себя самой, на посмешище не выставляет, Шон, – ответил священник. – И все-таки ты был прав – очень жаль будет не проучить такую, если есть для этого возможность. Впрочем, если вдуматься, вряд ли Диармад столь нахально пошел бы к дому Шенны спрашивать его, что тот собирается делать во вторник, не будь у него на это какого-то права или предлога.

– Судите сами, святой отец, – сказал Шон, – что за ответ дал ему на это Шенна. «Жениться нет у меня никакого желания, – ответил он, – да и не будет покамест». В точности будто бы имел в виду: «Не готов я покамест сдержать то обещание».

– Ну надо же, Шон! – воскликнул священник. – Полагаю, ты прав. Крепко она его держит. Экая жалость.

ШИЛА: Ну и ну! Гляди, какие дела! Что за беда лишила их разума? Конечно же, все на свете знали, что он это говорил, но никакого обещания не давал. Хороши же эти оба! Да мне бы и горя мало, не будь среди них сам священник.

КАТЬ: Ой, ну посуди сама, Шила, они же ничего не знали про тайну Шенны и даже мысли о таком не допускали. А кабы знали, то наверняка разобрались бы во всем не хуже нашего. Но разве мог хоть кто-нибудь подумать о чем-то подобном? Шенна не рассказывал ничего ни единой живой душе. Ни слова об этом не слетало с его губ, и об этом не слышал никто из живущих – с самого первого дня событий до того дня, когда говорили Шон со священником. Ты заметила, как хорошо и тщательно оберегал Шенна свой секрет от всякого, кто с ним разговаривал? Я следила за сказкой и то и дело думала, что вот-вот сорвется слово, которое его выдаст. Но от него ни словечка не проскользнуло. Ничто не помешало бы ему жениться на Майре Махонькой, кроме секрета, какой был у него на уме. Ни священник, ни Шон Левша ничего не знали об этой тайне. Сайв растрезвонила по всей округе, будто Шенна сам обещал на ней жениться. Никто этого не оспорил. Что тут скажешь кроме того, что в ее болтовне есть доля истины? Вряд ли Шон Левша со священником додумались бы до чего-либо, кроме того, что обещание все же дадено.

ШИЛА: И конечно, наверняка это было неправдой, Кать.

КАТЬ: Наверняка. Но что же с этим поделать?

ШИЛА: Думаю, людям надо было смотреть лучше и не делать того, что неправильно и нечестно.

КАТЬ: Ты права, Шила. Надо было. Но что поделать, если многих даже вешали без суда и никто не мог им помочь.

ГОБНАТЬ: Я слыхала, что одного человека повесили вот так по ошибке рядом с Ратмором, когда Белые Ребята[18]18
  Белые Ребята (ирл. Buachaillí Bana, англ. The Whiteboys) – отряды ирландских повстанцев, силой защищавшие права ирландских крестьян, арендаторов и сдельщиков. Действовали в разные периоды XVIII века, в основном в Мунстере.


[Закрыть] напали на карету и убили мужчину, что был при ней охранником.

НОРА: Что за нужда им приспела его убивать, Гобнать?

ГОБНАТЬ: А они как раз подумали, что у того человека бумага, а в ней имя каждого, кто стоял во главе Белых Ребят. И когда карета прикатит в Трали, то пошлют солдат и каждого, чье имя есть в той бумаге, арестуют и повесят. Так вот они задумали напасть на карету и отобрать бумагу любой ценой. Когда бумагу потребовали, тот, что был охранником, не придумал ничего лучше, как стрелять в них. А у тех было огневое оружие, точно так же, как и у него, и они тоже стали стрелять, и он упал мертвым на дороге[19]19
  Гобнать, судя по всему, ссылается на реальный исторический инцидент, произошедший в 1822 году близ Ратмора в графстве Керри, когда на почтовый дилижанс напали и убили сопровождавшего дилижанс служащего так называемые Скальники, одни из многочисленных повстанческих формирований, подобных Белым Ребятам (см. выше), называвшие себя в честь Капитана Скалы, мифического народного героя, борца за правду бедноты.


[Закрыть]. Утром следующего дня проходил по дороге бедный старик, кто пас скотину в тамошних местах, и, завидев мертвеца, с ужасом в глазах остановился поглядеть на него. В это самое время подошли солдаты, бедного старика схватили и тотчас же сладили виселицу, чтоб его повесить.

ШИЛА: А зачем же его вешать без причины?

ГОБНАТЬ: Уж поверь мне, Шила, этим все равно, была там причина или не было. Простой бедный старик он был, без всякого греха. Попросил привести к нему священника, ему и привели. А когда он исповедался, а те схватили его, чтобы повесить, он едва с ног не валился от ужаса. Ни стоять не мог, ни идти. Тогда священник заговорил с ним и сказал: «Незачем тебе так страшиться, – сказал он. – Не успеет душа твоя расстаться с телом на этой виселице, как тотчас же вкусишь ты сладости рая». – «Это ты мне точно говоришь?» – спросил бедный старик. «Точно, без всякого сомнения, – ответил священник. – Иисус Христос и мать его Мария там тебя ожидают». Тут же вернулись к старику силы и бодрость духа. «Отойдите от меня», – сказал он им. Поднялся по лестнице без всякой помощи, и так его и повесили. А было ему восемьдесят лет.

КАТЬ: Какой прекрасный поступок! Если б я их нашла, я б их всех повесила, как бешеных собак. Позорные трусы! Бедный старик. А они, верно, знали, что он не был и не мог быть виноватым. Разве не должны они были устыдиться?

ГОБНАТЬ: Устыдиться! Откуда им знать про стыд? В то время они только и делали, что стреляли да вешали людей повсюду. Поедет такой из Макрума в Горт-на-Лике[20]20
  Макрум (ирл. Magh Chromtha, англ. Macroom) – город на западе графства Корк. В современном ирландском языке его название означает «Кривая равнина», однако также оно может относиться и к языческому богу, а в сказках – к злому правителю Крому, поклонение которому, по легендам, сопровождалось жертвоприношениями. Культ Крома искоренил святой Патрик. Горт-на-Лике (ирл. Gort na Leice, англ. Gortnalicky, означает «Поле плитняка») – населенный пункт на западе графства Корк.


[Закрыть] поутру в воскресенье верхом на лошади, с винтовкой наготове, а как увидит за кустом беднягу на коленях, что читает Розарий Богородице, так всадит в него пулю[21]21
  Розарий – католическое моление, состоящее из чередующихся молитв: «Отче наш», «Радуйся, Мария» и «Слава»; Гобнать имеет в виду гонения на Католическую церковь в Ирландии.


[Закрыть].

КАТЬ: Вот уж, Гобнать, твоя правда, так и случалось. Была я раз в Макруме вместе с Нель, и она показала мне такого. И, честное слово, как я его увидала, так у меня кровь и застыла. Был он здоровый, сильный и шел по улице так нахально, будто никогда не случалось ему совершать подобных дел. Я не удержалась и уставилась прямо на его правую руку. Он заметил, что я на эту руку смотрю, и аж посинел, негодяй. До смерти захотела я тогда спрятаться куда-нибудь, точно тебе говорю.

ШИЛА: А кто же он такой, Кать?

КАТЬ: Это старый мерзавец Доктор Де Фит.

ШИЛА: А что же его самого не повесили?

ГОБНАТЬ: Вот именно! Почему же его не повесили! Почему не повесили Мляхланя О Дуганя? Не повесили. А вот Мак Карти повесили, когда О Дугань обвинил их в том, что совершил он сам.

КАТЬ: А разве не Кормак Мак Карти застрелил Боба Хатчинсона[22]22
  Мляхлань О Дугань, известный как «самый ненавистный человек в Макруме», был членом группы из девятнадцати повстанцев, принадлежавших к «Обществу объединенных ирландцев», в июле 1799 года совершивших нападение на имение Кодрам-Хаус, во время которого был застрелен английский полковник в отставке Роберт (Боб) Хатчинсон. О Дугань пошел на открытое сотрудничество с английскими властями и заслужил прощение после того, как выдал всех своих товарищей. По крайней мере десятеро были повешены, а оставшиеся высланы на каторгу. Согласно наиболее популярной среди жителей Макрума версии событий, организатором нападения был сам О Дугань. Кормак Мак Карти, известный также как Чарлз Мак Карти, был осужден и повешен по доносу О Дуганя за убийство Хатчинсона в июле 1799-го. Трое его братьев – Кяллахан, Оун и Тайг – также были осуждены и повешены, хотя по версии, которой придерживался автор, в нападении не участвовали.


[Закрыть], Гобнать?

ГОБНАТЬ: Ну да, он самый. Когда Мляхлань О Дугань встал за ним, приставил дуло пистолета к его спине, да и говорит: «Стреляй его, Кормак, – говорит, – не то я тебя стрельну!» И вот те крест, не было там никого из Мак Карти, кроме Кормака, – ни Келлахана не было, ни Тайга не было вовсе, – а повесили всех троих. И уж будь спокойна, Шила, Мляхланя не повесили.

ШИЛА: Ну да, в самом деле, послушать тебя, Гобнать, так виновных все больше отпускают на свободу, а честных людей вешают. Повесили старика рядом с Ратмором, а вот тех, кто его повесил, не повесили. Повесили всех Карти и не повесили Мляхланя О Дуганя. И Доктора Де Фита не повесили.

ГОБНАТЬ: А ты слыхала когда-нибудь, Шила, что сказал старый Шон Ледар работнику? «Я человек честный», – говорит работник. «Честный человек, – говорит Джон. – Ну-ка пошел вон от меня, честный человек, – говорит. – Честный человек на меня работать не будет ни при каких условиях».

ПЕГЬ: Погоди покуда, Гобнать.

– Крепко она его держит, – сказал священник. – Экая жалость.

– Что нам остается, – сказал Шон, – кроме как отложить это обещание в сторонку? Шенна не обязан его выполнять – и никто из живых людей на его месте не был бы обязан. Подобное обещание недействительно.

– Конечно, все это, в общем, правда, – начал священник. – Но как же его отложить? Вот он, вопрос. Какой нам сделать первый ход?

– Вот какой первый ход я бы сделал, – проговорил Шон, – я пошел бы прямиком к дому Диармада Седого, изложил бы все как есть и ему, и Сайв, да сказал бы им прямо, что такое обещание силы не имеет и без толку им считать, будто они способны заставить человека его выполнить.

– Если ты так поступишь, – сказал священник, – надо думать, у Сайв первый ход будет такой – спросить тебя коротко и ясно, кто тебе велел пойти и говорить с ней и уж не Шенна ли послал тебя к ней с таким сообщением, а ежели так, то такой тебе будет ее совет: идти домой, заниматься своими делами и оставить Шенну заниматься своими.

– Коли так, святой отец, – ответил Шон, – что ты скажешь, если я сперва пойду и потолкую с самим Шенной?

– А что ты ему скажешь? – спросил священник.

– Я скажу ему, что жаль упускать свою жизнь из-за бессмысленного обещания – при том, что он не связан перед Богом зароком его выполнять.

– Не стану приводить тебе никаких догадок, – сказал священник, – что́ за ответ ты от него получишь. Человек он слишком глубокий и загадочный. Неважно, сколь настойчиво станешь ты гадать, как Шенна мог бы ответить: еще до того, как слова прозвучат, они уж будут в семи милях от твоих догадок. Но обещать я тебе могу одно: он скажет нечто такое, чего ты не ожидаешь и что тебя точно собьет с толку.

– Я уж и понятия не имею, святой отец, – сказал Шон, – как мне лучше поступить.

– А открыла ли тебе Майре, что сказал ей Шенна в тот день, когда пришел к вам?

– Не открыла, отче, да я и не спрашивал.

– Возможно, – сказал священник, – если бы ты знал, что́ он сказал ей тогда, для тебя это прояснило бы его разум и направило бы тебя на верный путь еще прежде, чем ты пошел бы с ним толковать.

– Ну, хорошо, святой отец, – сказал Шон. – Расспрошу ее об этом, как приду домой, хоть мне и вовсе не по нраву с ней о таком говорить, потому как боюсь я, что это ее огорчит, и тогда, кто знает, не вернется ли к ней душевный недуг.

– Тебе всего-то и нужно, – сказал священник, – что затронуть сей предмет невзначай и со всей осторожностью.