Текст книги "Шенна"

Глава седьмая

Когда мужчины вернулись по домам, всякий в свое жилье, вот вам честное слово, в любом доме нашлось, что рассказать. Соседи заходили посудачить, каждый сапожник делился своими наблюдениями насчет прихода Диармада и того, что отвечал ему Шенна. Каждый сосед возвращался домой и приносил собственный пересказ этой новости. Подобного веселья не бывало в здешних местах ни до, ни после того. К тому времени настало воскресенье, и не было ни старого, ни малого во всех трех приходах, кто не знал бы про этот случай во всех подробностях – и еще втрое больше сверх того. То и дело видели, как собирались люди у дорог втроем, вчетвером и вдесятером, рассказывали эту байку и с ног валились от потехи и веселья. Прав был Диармад. Вся округа насмехалась над ними обоими.

Майре Махонькая, Нора с Плотинки и Дева с Крепкого Холма были очень благодарны и премного довольны в глубине души, что так легко отделались. Да они и не отделались бы, не обернись приход Диармада такой несуразицей, при том что сам он слыл весьма сообразительным.

Когда люди вдоволь насмеялись и над Диармадом, и над Сайв, случилось еще кое-что достойное пересудов. Все мужчины слышали, как Шенна сказал, что жениться нет у него никакого желания, да и не будет покамест. В этой части рассказа никто не заменил ни слова. Слышала это Майре Махонькая. Слышала Нора с Плотинки. Слышала и Дева с Крепкого Холма. Всякий это слышал, и не было среди них никого, кто слышал бы, да не запомнил как следует. Вот он, вопрос. Вот она, загвоздка. Отчего же Шенна сказал, что жениться нет у него никакого желания, да и не будет покамест? Не встречалось ни бригады работников в поле, ни вереницы путников на дороге, ни стайки желающих посудачить у соседей, ни компании, собравшейся выпить, где первым же делом не поднимался вопрос:

– Эй, а слыхал ты, что учинил Диармад Седой? Вот тебе, как Бог свят, честью клянусь: встал да отправился пешком прямо к дому Шенны, и захотел не мытьем, так катаньем, всеми правдами и неправдами увести Шенну с собой, и женить его, прямо с места не сходя, на своей Сайв, хоть вопреки его воле, пусть Сайв эта у него уже в задних зубах навязла! Видывал ли кто подобное!

И вскоре кто-нибудь спрашивал:

– А что же сказал Шенна?

И получал такой ответ:

– А Шенна сказал ему идти домой да быть разумнее, потому как жениться лично у него нету никакого желания, да и не будет покамест.

И тогда поднимался другой вопрос:

– Отчего бы Шенне говорить такое, если сам-то он словно невеста, у какой сватов гуще, чем гальки?

Когда Шенна произнес такие слова, он выдал из того, что было у него на уме, гораздо больше, чем желал бы выдать. Но был он в гневе, да и Диармад повел дело уж так оплошно, что Шенна не смог сдержаться. Когда все расходились по домам на ночь, а Шенна оставался в одиночестве и сидел на своем плетеном стуле, в голове у него носились такие мысли:

«На языке у трех приходов! Не я же подсунул трем приходам на язык все это. Старый пень! Уж теперь-то он будет на языке у трех приходов – и сам он, и Сайв. Жалко вот, если станут полоскать имя Майре Махонькой. Да где же мне сыскать от этого лекарство? К слову, интересно, отчего ее прозвали “Майре Махонькая”, если ростом она как и любая из тех, какие ходят в церковь? И неудивительно, что так. Сам Шон Левша – человек статный и хорошо сложен. О нем говорят, будто он самый сильный в роду, а все Мак Карти мужики сильные. Красивая она девушка! Ее бы смело можно было назвать тихой и рассудительной. Тремя годами раньше ее имя можно было бы упоминать рядом с моим без всякого страха.

Странно я поступлю, если женюсь, а мне всего десять лет осталось. Быстро же они пролетели, эти три года. Скоро не замедлят вслед за ними и следующие три. Вот тогда и половина срока минет. “Что бы тебе не спросить об этом, – сказал он, – когда мы с тобой отправимся в путь?” А что пользы мне спрашивать об этом тогда? Он заставил меня поклясться “как есть, всем наивысшим”. Похоже, теперь уж нет выхода. Странно все складывается. Я работаю и денег у меня густо, как гальки на берегу. А что мне с того? Многим беднякам оказал я помощь. Велика их благодарность – на словах. Не знаю, есть ли хоть что-нибудь у них в сердце. Не знаю, стало ли им хоть на чуточку лучше от того, что я им дал. Есть среди них и такие, про кого я думаю, что для них же всего лучше, кабы в жизни своей не видали они и полпенни из тех денег. Есть и такие, кто, когда время придет, а я уйду, горевать обо мне слишком долго не станут. Им ясно – по их собственному разумению, – что они никогда и ни за что не должны платить. Вот она, их благодарность.

Кто бы на ней ни женился, у него будет хорошая жена. Часто слышал я, что жена лучше приданого. Так вон же они – и жена, и приданое… Только странно я поступлю, если женюсь, а мне всего десять лет осталось. То-то приятный ее ждет поворот – и детей ее, если они у нее будут. Бить-колотить эти деньги, и этот кошель, и эту сделку! Жил же я, не смущая ума, покуда не встретились они мне на пути».

Так Шенна промаялся почти до утра. Вышел из дому на излете ночи и отправился в холмы. Какое-то время просидел он на вершине большой скалы, а имя ей было Скала игроков. Чуть только день забрезжил и солнце взошло, оглядел Шенна прекрасный вид, что открывался с вершины скалы, и рассеялся туман у него на сердце, и великий покой охватил его разум.

ГОБНАТЬ: Вот уж правда, Пегь! Я б ему сама сказала то, что сказала Кать Музыка своему мужу, когда вынула ему мышь из кувшина с молоком.

ПЕГЬ: И что же она ему сказала, Гобнать?

ГОБНАТЬ: У них как раз была дома артель работников. Сели они за еду, напротив них стол от картошки ломится, а перед каждым кувшин жирного молока. Взял хозяин свой кувшин и с первого же глотка, что отпил из него, обнаружил там мышь. Окликнул он Кать и показал ей мышь. Только это ее ничуть не смутило. Взяла она кувшин в левую руку. Направилась к двери. Сунула правую руку в кувшин. Вынула оттуда мышь да вышвырнула ее за дверь, а после поставила тот же кувшин с тем же молоком перед мужем. Как увидел он, что жена его сделала, встал из-за стола в большом гневе и вышел вон. А когда он уходил, Кать сказала: «Вот, ей-ей, трудно человеку угодить: и с мышью молоко не годится, и без мыши не нравится».

КАТЬ: Ну и молодчина ж ты, Кать Музыка! Такую врасплох не застанешь. А что же сказал ее муж, Гобнать?

ГОБНАТЬ: А что может сказать человек? Вот и с Шенной то же самое. Не водилось у него денег – он был недоволен, а получил кошель и ему разрешили брать оттуда, он опять недоволен. Ему так же трудно угодить, как мужу Кать Музыки.

КАТЬ: Гляди-ка, Гобнать, похоже, ты не поняла как следует, что тут к чему. Решивши взять кошель, Шенна не дал себе времени обдумать условия, а после, когда ударили по рукам и он связал себя клятвой «всем наивысшим», у него уже хватало времени поразмыслить. Время неслось во всю прыть, а у него так и не было никакого ответа на вопрос: «Куда же мы тогда пойдем?» Как же хитро́ сказал ему Черный Человек: «Что бы тебе не спросить об этом, когда мы с тобой отправимся в путь?» Хорошо ли Шенна понял все это позднее, когда сказал себе: «Что мне пользы задавать этот вопрос, коли уже идем мы?» Он не понял этого вовремя.

ГОБНАТЬ: Да вот тебе честное слово, Кать, боюсь, он слишком хорошо все понял с самого начала, только так разволновался из-за этого кошеля, что ему стало без разницы. И, сдается мне, Черный Человек знал, что Шенна все понял, когда сказал ему: «Да ты не промах». По-моему, эти двое поняли друг друга очень даже хорошо.

КАТЬ: Задним-то умом всяк крепок, Гобнать. Пословицу весь белый свет не переспорит.

НОРА: Что бы он ни понимал, решивши взять кошель, думаю, Шенна уяснил гораздо лучше, когда вся округа женила его без его ведома на четырех женщинах, а Шенна-то знал, что ему осталось всего десять лет до того, как свершится сделка, какую заключил он с Черным Человеком. Если б он только мог предвидеть наперед, когда ангел его предупреждал! Будь я на его месте, я бы загадала такие три желания: сколько угодно денег в этом мире, долгую и счастливую жизнь и вечную жизнь после нее. И тогда он мог бы жениться на Майре Махонькой, на Деве с Крепкого Холма или даже на Сайв, если бы захотел, и ничуть бы не зависел от Черного Человека и от козней его.

ШИЛА: А почем тебе знать, Нора, что он не выбрал бы Нору с Плотинки?

НОРА: Мне кажется, Деву с Крепкого Холма на самом деле звали «Шила», и вот она-то ему больше всех и нравилась.

ПЕГЬ: Кто бы ни нравился ему больше всех, Нора, думается мне, у него было достаточно искушений, и потому он не раз пожалел, что не поступил так, как поступила бы ты.

НОРА: Он делал все так глупо, так чудно́ и неправильно. Трудно было бы придумать три желания бесполезнее тех, какие он попросил. Никак не возьму в толк, что на него нашло. У него было на выбор три желания по собственному разумению, он мог выбрать безо всяких условий, без принуждения, и стоило же ему непременно растоптать их, а затем принять кошель на самых тяжких условиях, какие только налагали на человека. Немудрено, что у него сна по ночам не стало, а в глазах тот дурной взгляд появился.

ШИЛА: Так у него поэтому появился этот дурной взгляд! Я бы не удивилась, если бы Шенна даже утопился[10]10
  В тяжелые годы карательных законов в XVIII веке, а также в годы голода и лишений в XIX веке самоубийство считалось в народе неодобряемым, но понятным и даже иногда естественным выбором в явно безвыходном положении. Утопиться для бедного ирландца считалось наиболее естественным и наименее греховным способом самоубийства.


[Закрыть], раз ему выпал такой тяжкий жребий.

ПЕГЬ: Не скажу, что Шенна не мог бы вытворить чего-то подобного, да только не доставил бы он Черному Человеку такого удовольствия. Шенна частенько говаривал себе: «Эти тринадцать лет – мои, его мне благодарить не за что, и я проживу их до самого дна».

НОРА: Жалко, что он не остался таким, каким был вначале, со своим мешком муки, яблонькой и плетеным стулом.

ГОБНАТЬ: Ну конечно, если б Шенна таким и остался, Нора, в его сторону не взглянула бы ни одна благородная женщина.

НОРА: Да ну, может, оно бы и к лучшему. Полно таких, в ком не вижу я никакого «благородства». Сплошная заносчивость, гордыня да презрение к людям.

ГОБНАТЬ: Ой, Нора. А я знаю, из-за чего такое иногда случается. Когда видят маленьких девочек, которые вовсе не из благородных, а красивее их самих, они завидуют. Боюсь, будь я благородной, я бы тебе завидовала.

НОРА: Ух ты, а почему же, Гобнать?

ГОБНАТЬ: Спроси у Шилы почему.

ШИЛА: Пусть она не спрашивает у Шилы почему. Пусть Гобнать лучше сама расскажет, раз это ей задали такой вопрос.

ПЕГЬ: С Гобнатью весело бывает пошутить, Нора, но порой она права.

КАТЬ: А я уверена, что для благородной девушки неправильно быть завистливой и презрительной, даже если по воле Божией ангельской красотой наделили скромную бедную девчушку.

ШИЛА: А вот интересно, Пегь, те, кто в этой жизни безобразные, будут красивыми в раю?

ПЕГЬ: Шила, милушка, никто не будет безобразен в Царстве Божием, но каждый станет еще лучше и краше, чем самые красивые из тех, кого глаза людские видели в этом мире.

ШИЛА: Тогда им не нужно будет ни завидовать, ни гордиться?

ПЕГЬ: Там не будет ни зависти, ни гордыни, Шила, ничего отвратительного.

ШИЛА: Вот жаль же тогда, что Шенна не принял совета ангела, вместо того чтобы вспоминать про свой мешок, и плетеный стул, и про яблоню, и про тех «мерзавцев», что над ним подшучивают.

ПЕГЬ: Сама видишь, не принял. Быть может, представься ему вторая попытка, он бы своего не упустил. Но та не представилась. Шенна заключил сделку. Поклялся «всем наивысшим» и теперь должен был держать слово и не преступить клятвы. Он прекрасно знал, что, как только настанет последний день из тринадцати лет, явится его взыскатель и от него никуда уже не спрячешься.

Посидевши порядком на Скале игроков и поглядев с нее на прекрасные виды окрест, Шенна продолжил размышлять:

«Эк его обеспокоило мое дело! Услышал, как я говорил, что остался “без еды, без питья, без денег”. Много кто без еды, без питья, без денег, не я один, и как легко он их оставил. “Сделка еще не заключена”, – сказал он. “Да будет сделка”, – сказал я. Но этого ему не хватило. Необходимо было затянуть узел потуже. “Как есть, всем наивысшим”, – сказал он. “Как есть, всем наивысшим”, – сказал я. Так и сказал, безо всяких сомнений. И теперь мне не отвертеться. Но я бы вовек не сказал такого, если б не то, чем он меня завлек. Никогда не видал я своими глазами цвета ярче той кучи золота, какую он мне показал. И мной овладела проклятая страсть. Он дал мне сто фунтов за один-единственный шиллинг. “Дал бы я, – сказал он, – и семьсот, лишь бы отменить ту пользу, что он принес”. И заметил, что пользу эту нельзя отменить, потому как я отдал его ради Спасителя. Отменить пользу! Какая в том была нужда? Если ему не удалось отменить пользу от того единственного шиллинга, не правильно ли выйдет, что я стану творить добро, которого он не сможет отменить? Кошель у меня имеется; вот будет потеха использовать его же деньги, чтоб досаждать ему и его злить! Клянусь, так и сделаю. Он дал бы мне семьсот фунтов, чтоб отменить благо одного-единственного шиллинга. У меня десять лет. Множество шиллингов, и пенсов, и фунтов смогу отдать я ради Спасителя, покуда истекут эти десять лет. Тяжеленькая же ему предстоит работа – попытаться отменить все это благо! Да! По крайней мере, здесь я его одолел. Я еще заставлю твой кошель звенеть музыкой, пусть и не так, как думал вначале. Бесчестный пакостник!»

Когда Шенна закончил размышлять, ему стало лучше и разум его пришел в успокоение. Он встал и еще раз взглянул на прекрасный вид, что открывался вокруг.

– Что бы ни случилось во всей земле Ирландской, десять лет у меня есть, – сказал он и отправился домой.

Глава восьмая

Подходя к дому, Шенна услышал, что внутри беседуют до того оживленно и громко, будто случилось что-то важное. Вошел Шенна в дом, и работники сразу же умолкли. Спросил Шенна, не случилось ли чего. Все очень удивились, что он это спросил, потому как не в обычае у него было выказывать интерес к их разговорам.

– Да, – сказал один. – У семьи Микиля сегодня с утра большое беспокойство.

Шенна огляделся кругом.

– А где Микиль? – спросил он.

– Остался дома, – осторожно ответил тот, кто заговорил первым. – Пристав явится сегодня к ним, чтобы забрать арендную плату, а мне сдается, что у них в доме не осталось ни полпенни.

Шенна ничего не сказал на это, а развернулся да вышел вон.

Мать Микиля была вдова. Шенна направился прямо к ее дому. Он успел раньше пристава, но едва-едва. Вдова тепло с ним поздоровалась.

– Что нужно приставу? – спросил Шенна.

– Ренту ему нужно, – ответила вдова.

– И много ли?

– Двадцать фунтов.

– Вот, – сказал он. – Микилю причитается фунт в неделю. Вот тебе двадцать фунтов из его жалованья до срока.

– Чего же ради ты отдаешь мне столько денег раньше срока?

– Ради Спасителя, – сказал Шенна.

– Да вознаградит тебя Спаситель! – воскликнула вдова.

Но Шенна ушел прежде, чем она успела сказать что-то еще.

И вот явился пристав. Шляпа на нем белая. Щеки у него. Рожа красная. Нос мясистый. Шея раскормленная. Куртка на нем серая, тонкая, овечьей шерсти. Брюхо толстое. Икры дряблые. В руке крепкая тяжелая терновая палка, и сам он сопит и отдувается.

– Плата или кров, хозяйка! – сказал он.

ГОБНАТЬ: Ой, честное слово, Пегь, никогда не видала никого, кто был бы так похож на Шона с Ярмарки!

ПЕГЬ: А Шон с Ярмарки разве не пристав, Гобнать?

ГОБНАТЬ: Господи, ну конечно.

ПЕГЬ: Ну что ж тогда?

– Плата или кров, хозяйка! – сказал он точно так же, как мог бы Шон с Ярмарки.

Вдова позвала сына:

– Вот, Микиль, пересчитай и отдай этому честному человеку.

У Микиля так глаза и вытаращились, потому что не видел он, как Шенна передал деньги его матери. Выпучил глаза и пристав, поскольку никак не ожидал, что в доме найдется хоть одна серебряная монетка в полпенни. Он забрал плату и пошел своей дорогой, злясь и маясь, потому как в то самое утро это место уже было им обещано кому-то другому за хорошую взятку.

– Вот, – сказал Шенна, вернувшись домой. – Если ему пришлось порядком потрудиться, чтоб отменить пользу от моего шиллинга, пусть теперь будет еще больше работы – отменить пользу от двадцати фунтов. Пусть это будет дело между Черным Человеком и вдовою.

Шенна вернулся домой и принялся за дело. Вскоре Микиль вошел следом за ним и тоже склонился над работой. Весь остаток дня никто ни с кем не разговаривал и ничего в мастерской не было слышно, кроме тихого посвиста мастеров, глубокого тяжелого дыхания Шенны, стука молоточков да скрипа продеваемой вощеной нити.

Когда Микиль вернулся домой в этот вечер, мать рассказала ему, что говорил Шенна, отдавая ей деньги, и как он сказал, что дает их ради Спасителя. Оба они очень удивились, поскольку до этого никогда не думали, что в Шенне есть хоть сколько-нибудь набожности.

Микиль отправился поболтать с соседями и рассказал все это другим ребятам. Вскоре весть разошлась широко по всей округе. Услышал ее Диармад Седой. Услышал пристав. Услышала Сайв.

– Отец, – сказала Сайв. – Слышал ты, что вытворил недавно Шенна?

– Не слышал и слышать не хочу.

– Вот поди ж ты, отец, мы-то все думали, что он умный-разумный.

– И что же он такого вытворил? – спросил Диармад.

– Глупость дремучую вытворил, а такое у него и раньше всегда выходило, – сказала Сайв.

– И что же за такую глупость дремучую он сделал?

– А то, – сказала она, – что пошел и отдал сто фунтов денег этому хилому, бледному созданию – матери хромого Микиля.

– Да ну, Сайв, не верь этому.

– Ой, ну конечно, отец, тут ни слова лжи. Сам пристав мне это рассказывал. Уж не знаю, где Шенна взял все эти деньги. И потом, что пользы в таких его деньгах, если он думает эдак ими сорить? Хорошо ты сделал, что сорвал сватовство в тот раз. Не пришлось мне впасть в искушение и пожалеть, что за дурака вышла.

– Ох, да что ты, Сайв, – сказал Диармад. – Не я же его сорвал.

– Господи ты боже мой, папаша, да кто ж его сорвал, как не ты? Уж не собираешься ли ты сказать, что это Шенна его сорвал?

– Сказать по правде, телушечка моя, похоже, что никто его не срывал. Нечего там было срывать, – ответил Диармад.

– Нечего там было срывать! – воскликнула Сайв. – Не было ничего и ничего не будет! Вот, значит, какой ты милый! Нечего там было срывать! Хорошенькие речи я от тебя слышу! Все твои соседи устроили жизнь своих детей, а ты что сделал? Нечего там было срывать! Не было ничего и не будет!

И она ударилась в слезы.

Диармад встал, пошел к двери, подпер плечами косяк и принялся смотреть на дорогу, то туда, то сюда.

КАТЬ: Будь я на месте Диармада, я бы ей сказала: «Склонность твоя к слезам да не прервется»[11]11
  Одна из традиционных ирландских шутливых формул в адрес того, кто плачет без всякой причины.


[Закрыть].

ПЕГЬ: Ну, не знаю, Кать. Верно, будь ты на месте Диармада, не смогла бы придумать ничего лучше того, что сказал он сам. Пожалуй, ему куда лучше было знать, что делать.

КАТЬ: Нахалка! Терпеть ее не могу.

ГОБНАТЬ: А Майре Махонькая слыхала об этом, Пегь?

ПЕГЬ: В следующее воскресенье она говорила с матерью Микиля и получила отчет обо всем, в точности как оно происходило. Девушка очень обрадовалась, когда услышала, что Шенна отдал деньги ради Спасителя.

– И еще, – сказала Майре, – я надеюсь, что Микиль отработает эти деньги так же честно, как если бы сам получил их до срока.

– Думается мне, – сказала вдова, – весь этот случай – чудо. Когда вчера вечером он платил работникам, то протянул Микилю фунт, как обычно. «Ой, – сказал Микиль, – ты со мной уже расплатился». – «Прими это от меня», – сказал Шенна, и Микилю пришлось.

– Вот как! – сказала Майре Махонькая. – А говорили, что у Шенны нет веры. Теперь пусть примут это в доказательство!

– Веры? – спросила вдова. – Я никогда ничего подобного не видывала. Проживи я хоть тысячу лет, не выбросить мне из головы тот взгляд, которым он посмотрел на меня, когда протягивал деньги. «Ради Спасителя», – сказал он, и, когда я на него взглянула, глаза его смотрели как бы сквозь меня, и охватил меня вроде как трепет, да такой, что я тебе и передать не в силах.

– Послушай, что ты дуришь, – сказала Майре. – С чего это вдруг трепет?

– Ох, оставь, Майре. Тут такое дело, что если б я взглянула ему в глаза второй раз, то свалилась бы с ног долой, – ответила вдова.

– Шивон… – начала было Майре.

– Давай, Майре, – подбодрила вдова.

– Есть у меня один секрет, – промолвила Майре, и голос и руки ее задрожали.

– Не робей, Майре, – сказала Шивон. – Уж я сохраню твой секрет, как если б от этого зависело спасение моей души.

– Я хорошо знаю, что сохранишь, Шивон, но жду я от тебя большего, нежели просто сберечь секрет.

Она осеклась. Шивон помалкивала.

– Было в моей жизни такое время, Шивон, – сказала она, – когда я думала, что вовсе не выйду замуж.

– Не так уж много времени прошло в твоей жизни, – заметила Шивон.

– Пускай и немного, а последнее время в ней полно горя.

– Не вижу я тебе особой причины горевать.

– Сердце мое иссохло от скорби.

А затем она шепотом заговорила с Шивон, и они еще долгое время шушукались. Когда же нашептались они, Майре пошла домой, а Шивон отправилась спать. Но будьте уверены, ни одна в ту ночь не сомкнула глаз.

Как же Шивон устала, поднявшись наутро. Хотела было надеть шапку на голову, а сунула в карман. Пожелала надеть башмак на ногу – в очаг положила, будто кусок торфа. Собралась преклонить колени в молитве – не смогла сказать верно ни единого слова, кроме: «Да укрепит меня Господь на правое дело! Да наставят меня Бог и его Пресвятая Мать на правое дело!» Когда Микиль попросил поесть, еда еще не была готова, а когда еду поставили перед ним, та оказалась сварена лишь наполовину. Он не подал виду и съел все, как обычно. «Что-то происходит с моей матерью, – сказал он себе. – Никак не пойму, что на нее нашло? Неужто этот пристав собирается явиться снова?»

– Матушка, – произнес он. – Что-то тебя печалит. Не может быть, чтоб этот пристав потребовал в тот день еще что-то.

– Ах! Да нет, Микиль, ни полпенни больше. А со мною ничего, только вот я всю ночь не спала.

– Лучше тебе, матушка, – сказал Микиль, – сейчас пойти да поспать немного.

– Плохое это дело – спать посреди дня, – отвечала она. – Лучше перетерпеть уж как получится и спокойно спать ночью.

Микиль отправился к дому Шенны и приналег там на работу. Не успел сделать и двух стежков, как вошла его мать. Микиль поднял голову и посмотрел на нее. Шенна поднял голову и посмотрел на нее.

– Шенна, – начала она. – Будь добр, позволь сказать тебе пару слов наедине.

– Микиль, – сказал Шенна, – если тебе не трудно, выйди на минутку.

Микиль вышел и прислонился спиной к забору. «Никак в толк не возьму, – сказал он про себя, – что с ней стряслось и что у нее за важное дело такое».

Рядом рос куст дрока. Микиль приметил на нем малютку пчелу, угодившую в сеть паука. Паук выскочил из укрытия и попытался схватить узницу. При виде его силы у пчелы удвоились, разорвала она паутину и улетела.

ШИЛА: Ой, правда, Пегь. Я же видала паука за этим делом. Только в сеть попалась не пчела, а муха. Паук схватил ее за спинку, и, честное слово, худо ей пришлось. Не смогла ни ноги освободить, ни отбиться. А тот все держал ее, пока она совсем не затихла. А потом – если б ты видела, как он завернул ее в паутину да потащил с собой!

ГОБНАТЬ: Должно быть, он из нее бекон сделал.

ШИЛА: Так или иначе, он ее унес.

ПЕГЬ: А вот паук Микиля не смог унести пчелу, потому что та от него улетела, и когда Микиль решил, что минутка уже прошла, то вернулся в дом.

Входя в дверь, он услышал, как Шенна говорит такие слова:

– Уж лучше ей умереть самой лютой смертью из всех, что могут настичь живое существо, и умирать так семь раз подряд, чем выйти за меня замуж.

Микиль развернулся и убрался прочь, прежде чем услышал хоть что-то еще. Но все-таки не успел он вновь оказаться у куста дрока, как его охватил гнев. «Хорошенькое же дело, – сказал себе Микиль. – Что за противное занятие нашла себе мать – являться сюда сватать Сайв, дочь Диармада Седого! Ну, погоди, приду я вечером домой!»

Тут Микиль увидел, что к нему приближается мать с лицом бледным, как смерть. Он подскочил к ней.

– Ой, матушка, – сказал он. – Что с тобой?

– Тише, тише, сынок, – прошептала она. – Со мной ничего. Ступай в дом и возвращайся к своим делам. Сейчас явятся остальные работники.

Микиль вошел в дом. Дверь стояла нараспашку, а внутри ни души. Место Шенны пустовало. Микиль сел и придвинул к себе работу. Сапожники стали приходить один за другим, работа закипела как обычно. В тот день Шенна не вернулся.

ШИЛА: Слушай, Пегь, уж конечно, Шивон приходила не Сайв сватать.

ПЕГЬ: А кого же еще, Шила, милая?

ШИЛА: Майре Махонькую, это я ручаюсь. И думаю, что, будь у Микиля хоть немного разума, он бы это понял, а вот гляди ж ты!

ГОБНАТЬ: Откуда тебе знать, Шила, что она сватала именно Майре Махонькую, и с чего ты взяла, что она вообще кого-нибудь сватала?

ШИЛА: Ой, да ясное дело, в этом я нимало не сомневаюсь. О чем они с Майре Махонькой шептались вечером? Из-за чего ночью обе не спали? Что за секрет такой поведала ей Майре Махонькая? Уж я-то хорошо знаю, что они там затеяли, честное слово.

ПЕГЬ: Сдается мне, Шила, ты недалека от истины, – и гораздо смышленее Микиля.