Текст книги "Шенна"

Глава тридцать третья

Очнувшись, Шенна понял, что повторяет слова, какие не сумел закончить, говоря с босой женщиной на холме:

– Слава Всевечному Отцу, что создал тебя! И Христу, что принес тебе искупление! И Святому Духу, что благословил тебя!

Он вообразил, будто все еще лежит на лужайке, и подумал, что босая женщина рядом с ним, но для него незрима. Пошевеливши рукой и почувствовав на себе простыни, Шенна очень удивился. Еще большее удивление охватило его, когда, поглядев вокруг, Шенна увидал стены и деревянные стропила. Принялся размышлять, вспоминать и прикидывать в уме, пытаясь уяснить, как вернулся с холма. Не в силах осознать происходящее, Шенна посмотрел в окно. У окна он увидал человека. Это была женщина. Та же самая сиделка, что приглядывала за Диармадом, когда того свалила болезнь. Точно, это была она! Увидев ее, Шенна изумился больше всего. Никак не мог он взять в толк ни что привело сюда сиделку, ни как он сам очутился там, где был, и спал ли он на лужайке в начале ночи, как ему казалось. Что повлекло его с холма? Или, если Шенна добрался сам, отчего же он не помнил, как вошел? Или он вошел во сне? Сапожник чувствовал, как болят у него кости. Оглядел свои руки. Сплошь кожа да кости. Приложил руку к груди. Ребра выпирали, словно прутья старой корзинки.

– Ни за что на белом свете мне теперь не угадать, – сказал он, – что же со мною приключилось!

Шенна позвал сиделку – и не узнал собственного голоса, уж таким тот был слабым. Она тотчас же подбежала к нему.

– Слава Богу, Шенна, – сказала она. – Наконец-то к тебе вернулись сознание и рассудок. Ты это пережил. Теперь ты вне опасности, с Божьей помощью.

– Что я пережил? – спросил он.

– Ну как же, – ответила она. – Самую страшную мозговую лихорадку, хуже я и не видывала. Но теперь она прошла, слава Богу за это. Не говори больше, ты пока еще слишком слаб, чтобы что-то говорить. Скоро ты, даст Бог, наберешься достаточно сил. Вот тебе питье. Выпей. Оно пойдет тебе на пользу. Вот!

– Давно ли я здесь, Майре? – спросил Шенна.

– Три недели с тех пор, как я пришла, – отвечала женщина. – И кажется, до того лежал больным еще три дня, прежде чем меня позвали.

Шенна лег и закрыл глаза, но не чтобы заснуть. «Три недели! – подумал он. – Да что со мной случилось-то?»

– Майре! – позвал он женщину.

– Иду, Шенна, – ответила та.

– Как ты думаешь, что за болезнь со мной приключилась? – спросил он.

– Слышала я, как говорили, – ответила женщина, – что, верно, ты спал на улице и какая-то хворь прицепилась к твоей голове. С головой у тебя было очень худо, так или иначе, – худо было целую неделю. Порою четверо едва могли удержать тебя в постели. Но, что бы ни мучило твою голову, теперь это прошло. Скоро ты будешь не хуже прежнего. Поспи немного, теленочек. Не разговаривай покуда больше. Тебе пока что любые разговоры не к добру. А вот сон только на пользу. Ложись, сынок, и вот увидишь: уснешь хорошим, тихим, спокойным сном.

И она поправила подушку под его головой.

– Вот так, – сказала она. – Не разговаривай больше пока.

Шенна закрыл глаза и сделал вид, будто провалился в сон. Однако на самом деле взялся размышлять, и для размышлений была причина. Три недели прошло, если только сиделка говорит правду. Но сам он готов был поклясться, что всего лишь три часа назад был в холмах на лужайке и беседовал с босой женщиной. Как на это ни посмотри, он не мог провести там больше времени. Но тогда отчего же он так ослабел? Отчего так исхудал? Слаб и худ, к тому же изможден, как человек за три месяца болезни! Как могла произойти с его телом такая перемена всего за три часа? И если ему выпало столько боли, болезни и помрачения ума, как сказала сиделка, не странно ли, что он совсем ничего об этом не помнит? Как тяжело и глубоко человек ни спит, стоит ему пробудиться, он все-таки заметит, долго ли, коротко ли проспал он, даже если не вспомнит ничего, что выпало ему пережить за это время. С Шенною все было не так. Не только то, что случилось, стерлось из его памяти начисто, но и само время целиком испарилось и улетучилось от него. Он был убежден, что минуло три часа или около того, с тех пор, как он был в холмах и говорил с босой женщиной. И также не сомневался, что дольше все продлиться не могло. Откуда же взялись три недели? Вот он, вопрос.

Время полностью стерлось из его памяти и из ума. И хоть Шенна был уверен, что не более трех часов назад беседовал на лужайке с босой женщиной, он совершенно не помнил, что случилось с ним начиная с того мига, как он с нею расстался, и до той минуты, как разум вернулся к нему в постели. Весь этот срок и все, что с Шенной тогда случилось, и та доля его чувств и памяти, что принадлежали тому времени, исчезли из ума бесповоротно – будто их отсекли ножом. Не удавалось ему припомнить ни мгновения того прекрасного дня, который провел в холмах, ни великолепного вида, открывавшегося на все родные места, ни блужданий по холмам, ни того, как он собирал клюкву, ни чудесного угощения, какое дала ему Нянс, ни того, как вернулся домой, ни как разум его напрягался в ожидании Черного Человека, ни того, как Черный Человек явился, ни споров, что развернулись между ними, ни того, как они расстались.

Шенна помнил, однако, что тринадцать лет прошли. «Сегодня он должен явиться, – говорил себе Шенна. – Некстати это, уж очень я болен…» «Да что же я такое говорю? – спрашивал он опять. – Эта женщина утверждает, что три недели минуло с тех пор, как меня свалила болезнь! А я не был болен вчера. Завтра – то есть вчера – он должен был прийти. Вот же диво-то. Как же между «вчера» и «сегодня» уместились три недели! И если минули три недели, то и назначенный день миновал, а этот негодяй так и не явился! Наверное, он вовсе не явится! Какие, однако, странные три недели! Куда же они поместились! Не прошло и трех часов, как я говорил с ней, слушал ее и смотрел на нее. О, она же ангел! Она самый настоящий светлый ангел!

Еще долго он вспоминал ее – ее прекрасный облик, свет в ее глазах, чело и уста. Он помнил, как свет изливался из ее глаз в глаза ему, заполняя всю голову и оттуда проникая в сердце. Помнил, что говорил, когда переполнило его счастье в тот миг, когда он восхвалял Всевечного Отца, который создал ее, и Сына, который искупил ее грехи, и Духа Святого, который ее благословил. Помнил, как и она что-то говорила, но теперь не мог отыскать в мыслях, что же она сказала. Помнил, что слышал ее голос, и звуки ее речи, но не мог сообразить, что из этой речи понял. У него не осталось ни крупицы воспоминаний о смысле той речи. Сколько бы Шенна ни размышлял, разум его не сумел вместить, что между ним нынешним и тем, что расстался с ней в холмах, миновало времени больше, чем всего лишь неполная ночь – часа три или около того. Шенна думал, что сон, сморивший его, когда он расставался с ней, и был тем самым сном, от которого он только что пробудился.

Поглядеть на него зашел Диармад Седой.

– Сколько прошло с тех пор, как я заболел, Диармад? – спросил Шенна. – Что-то я не помню точно.

– А вот я – другое дело, – сказал Диармад. – Я-то помню довольно точно – и немудрено. Я и полное право имею все точно помнить. Скоро будет три недели, и вряд ли это время пролетело для меня незамеченным. Едва Микиль прослышал, что ты слег, сорвался он с места, и мне пришлось самому вести лавку, а я для этого гожусь совсем уже плохо. Не бывало ни вечера с тех пор, как ты заболел, чтобы он сюда не являлся. С восходом солнца он снова заявлялся в лавку, но пользы от него все равно было мало. Он то и дело засыпал прямо за прилавком, когда приходили покупатели. Микиль торчал здесь безвылазно и помогал сиделке, покуда не появлялась Майре Махонькая. Майре сидела тут каждую ночь. Она и сегодня под утро здесь была, еще прежде, чем Микиль ушел. Но в твоем сознании еще не было ни проблеска. Ты никого не узнавал. Сам я никогда не видывал больного, который бы уж так начисто лишился сознания. Когда я был болен, я тоже бредил, но так основательно без рассудка не оставался. Не пропадали у меня ни разум, ни память – хоть в какой-то мере: я узнавал людей, и понимал, что они говорят, и сам разговаривал с ними, хотя смысла в этих речах бывало не много. Но из твоего рта не вылетело ни слова – с того дня, как ты заболел, и до сегодняшнего утра, когда заговорил с Майре, дочерью Арта. И мало того, можно было подумать, что чувств ты тоже лишился. Ты ничего не замечал. Никто уж и не думал, что ты оправишься. Священник бывал здесь очень часто и не мог добиться от тебя ни слова. Скажу тебе – заглянет он совсем скоро и, обещаю, очень удивится и обрадуется. Да все удивятся и обрадуются, потому как ни у кого уже не осталось надежды на твое выздоровление. Но честное слово, ты все-таки оправился, слава Богу! Всякий, кто смотрит на тебя сейчас, никогда и не подумает, что ты тот же, что вчера. Никто не мог понять, что с тобою случилось. Сиделка говорила, будто это мозговая лихорадка, но не думаю, что ей хоть кто-нибудь поверил. Священник приводил сюда двоих или троих лекарей, посмотреть, нельзя ли как-то тебе помочь. Ни один ничего и не делал, просто смотрели на тебя и уходили. Вряд ли видал ты людей в такой растерянности, в какой все мы тут были.

Так Шенна постепенно собирал правду об этой диковинной закавыке – то от одних соседей, то от других, и наконец убедился в том, что время действительно утекло, каким бы путем ни двигалось. Но как пролегал этот путь и как могли истечь три недели, ничуть не запечатлевшись в его памяти, при том, что вместо них остались всего три часа, Шенна никак не мог уразуметь, и в конце концов ему пришлось сдаться.

Но все равно, едва только разум и чувства вернулись к нему, начал Шенна быстро выздоравливать. Кости его стали обрастать мясом. Как бы ни выпирали его ребра, вскоре их уже было не пересчитать. Руки и ноги постепенно стали такими же крепкими и плотными, как прежде. Он приходил в себя даже быстрее, чем Диармад Седой. Если природа его болезни сбивала людей с толку, то его выздоровление озадачивало их еще больше. Поглядев, до чего тяжкий недуг свалил Шенну и как он оставался без рассудка, без разума, без сознания, без чувств, люди говаривали, что ему больше не суждено подняться с постели. Другие же полагали, что, случись только Шенне оправиться от болезни, ему от этого будет только хуже, потому что он навсегда останется всего лишь дурачком, и уж лучше ему умереть, чем служить людям подобным примером. Прочие говорили, что дело еще хуже того, поскольку речь его так же утрачена, как и разум, и проживи Шенна хоть восемьдесят лет, он никогда больше не скажет и слова за всю свою жизнь.

Когда же теперь они обнаружили, что Шенна встал и быстро поправляется, что речь его жива и красива, что ни разуму, ни сознанию не сталось никакого ущерба, а сам он такой же проницательный и сообразительный, как и всегда, они, без сомнения, очень обрадовались. Но удивления было столько же, сколько и радости. И, честно вам скажу, они очень жалели, что не промолчали, покуда не узнали, что он собирается делать. Промежду собой они говорили так:

– Конечно, будь на его месте кто угодно другой, можно было бы предполагать, как он поступит. Но об этом вот что ни подумай, всё ошибешься.

Глава тридцать четвертая

Слова Диармада Седого о Майре Махонькой про то, что не случалось поздней ночи, когда бы она не приходила, заставляли Шенну крепко задуматься. «Да, – говорил он про себя. – Чудная выходит закавыка. Я сказал ей, что принес перед Богом обет никогда не жениться. Разумеется, я обещал никогда не подвергать ее или такую, как она, той опасности, что меня ожидала. Ведь этот негодяй сказал, что явится за мной сразу же, как только пройдут тринадцать лет. Я не сомневался, что он появится. И вот время истекло. Оно истекло, даже если не считать тех трех недель. Кошель по-прежнему здесь, со мной, тугой, как и в любой другой день этого срока. Удивительно, что враг так и не явился ни за мной, ни за кошелем. Поди знай, что тут к чему. Верно, если он должен был, то явился бы в тот день, когда обещал. Не знаю, что его удержало. Одно только вполне ясно: не пришел он не на благо мне. Он бы обязательно возник, если бы что-то ему не помешало. Что же не позволило ему прийти? Что удержало от того, чтобы явиться за мною? Вот он, вопрос. Что же помешало ему? Вот была бы потеха, если б кошель остался у меня – вопреки Черному Человеку! Ведь я не тратил денег ни на что, кроме покупки кожи, с той поры, как кошель пропал у меня на ярмарке. Страх мешал мне нарушить сделку. А теперь-то мне, пожалуй, страшиться больше нечего. Он был так настойчив насчет этой сделки, и что же не явился, когда вышли тринадцать лет! Если дело в том, что он не смог прийти и выполнить условие сделки, когда время истекло, вероятней всего, он и вовсе не сможет меня тронуть, на что бы я ни тратил деньги. Скоро я проверю это, с помощью Божьей, что бы ни случилось в земле Ирландской!.. Не знал я, что он, быть может, совсем не явится, экая жалость!.. Какой же труд для нее – приходить сюда что ни ночь!.. Но она крепко знает, что я связан обетом, какой не смогу нарушить. До чего же странно у нас все сложилось!»

Майре и ее отец были первыми, кто пришел взглянуть на Шенну, едва услышали они, что разум и сознание возвращаются к нему. Майре Махонькая и сама заходила после этого, и рассказывала в точности от начала и до конца, что за болезнь у него была и что за признаки ее сопровождали. Но не о болезни или ее признаках думал Шенна, когда слушал Майре, а погружался в собственные думы. Как рассказать ей, что за обет принес он не жениться? Как примет она эту весть, если ей все рассказать? Когда Майре услыхала о том впервые, сказала, что такой обет благороден и свят. Что же скажет она теперь, если открыть ей, что же это был за обет и что послужило ему причиною? Если рассказать ей про кошель, и про Черного Человека, и про сделку, наверняка Шенна станет ей отвратителен и она не захочет его больше видеть. Но как же объяснить ей, что это за обет, не рассказав ей обо всем? Однакоже как удастся ему и дальше скрывать от Майре, что разум ее ошибся насчет того обета, что принял Шенна? Когда он впервые поведал ей, какое обещание принес, она приняла эту весть так, что понимание ее расходилось с истиной. Тогда Шенна все объяснил ей как получилось, поскольку думал, что конец этих тринадцати лет станет и концом его жизни, и тогда уж окажется все равно, что на самом деле это был за обет и что именно послужило ему причиной. Но теперь все обстояло иначе. Шенна не мог и дальше вводить в заблуждение ее разум. У него не осталось другого выхода, как только открыть ей правду обо всем как можно скорее. Так он раздумывал и рассуждал, пока Майре рассказывала ему о необычных проявлениях его болезни и об удивительной силе, какая пробуждалась в нем, когда четверых было недостаточно, чтобы удерживать его, не давая сбежать из постели.

В день, когда Шенна пришел к ней в дом, дабы поведать о своем обещании никогда не жениться, какое принес перед Богом, желал он лишь одного: навсегда вычеркнуть из ее разума мысль о том, что у него есть хоть какая-то возможность жениться на ней. И когда он сказал ей такие слова, она тоже сказала ему свое слово. Он был вовсе не готов к подобному ответу, но тогда просто не обратил на него внимания. Вот что она сказала: «Если для тебя это благородный обет, то и для меня такой обет достаточно благороден». Шенна принялся спрашивать себя, какой смысл она вкладывала в эти слова, – может, и она сама пообещала перед лицом Бога никогда не выходить замуж!

Подобные мысли, рассуждения и размышления тревожили его ум непрестанно, пока он приходил в себя. Но, хоть и доставляли они ему большое беспокойство, большую тревогу и большую досаду, все же никак не могли помешать его выздоровлению. Он продолжал прибавлять в весе, набираться сил и бодрости, пока люди не начали говорить, что он стал крепче, лучше и здоровее, чем когда-либо до болезни.

Ровно через месяц после того, как Шенна встал с постели, к нему из города приехал верхом капитан королевской стражи, а с ним – двадцать всадников. У каждого шелковый плащ, шлем, длинная сабля у конского бока, короткий кинжал на поясе и славная, длинная, высоко вздымавшаяся ясеневая пика с длинным узким наконечником из острой стали, что сиял и искрился на солнце, а шелковые ленточки плясали на ветру меж древком и наконечником пики. Всякий, кто взглянул бы на этих людей и увидел их ясные, зоркие, чистые глаза, неустрашимые решительные лица, кудрявые волосы, сильные, развитые, крепкие плечи, широкую грудь, тяжелые, мощные бедра, резвые ноги и жилистые, мускулистые руки и крепкие кулаки, без сомнения сказал бы, что они опасны для любого врага, какой отважится встать у них на пути.

– Ну что, Шенна, – сказал капитан. – Срок подошел. Надеюсь, ты все уладил за это время. Король давно хочет видеть тебя при своем дворе. За тобою мы и приехали.

– Хорошо, твоя милость, – сказал Шенна. – Уладил или нет, а то, что обещал, я исполню.

И уехал с ними.

ГОБНАТЬ: О господи, Пегь! Уже рассвело!

КАТЬ: Глядите-ка, вон Шила положила голову мне на грудь и сладко спит.

НОРА: Самое время твоей матери прийти, Пегь. Они сказали, что закончат свое рукоделие до утра.

ПЕГЬ: А вот и она к нам идет.

МАЙРЕ: Ну, девочки, не скучали? Закончилась ваша сказка? А этот, Шафра… Или… Штефна… Или… Господи, да как бишь его там?

ПЕГЬ: Шенна, матушка!

МАЙРЕ: А, ну да, Шенна. Так он умер?

КАТЬ: Нет, Майре. Он уехал с людьми короля.

МАЙРЕ: Шить башмаки королю, должно быть. Смотри, Пегь, не давай девчонкам разбредаться. И не отпускай их гулять, как прошлой ночью. Я вам кое-что принесла. Сейчас у нас с вами будет маленький пир. А где же Шила? Уснула! Вот и умница!

КОНЕЦ

Комментарии переводчика
Благодарности издателей перевода на русский язык

Издательства «Додо Пресс» и «Фантом Пресс» сердечно благодарят соиздателей из Москвы, Тель-Авива, Магадана, Варны, Риги, Владивостока, Санкт-Петербурга, Киева, Минска, Этобико, Омска, Воронежа, Харькова, Волгограда, Холмска, Кишинева, Новосибирска, Могилева, Хабаровска, Южно-Сахалинска, Берлина, Братска, Калининграда, Самары, дер. Степково, Череповца, Ростова-на-Дону, Делфта, Ельца, Барнаула, Омска, Кемерова, Екатеринбурга, Иркутска, Йошкар-Олы, Пудожа, Гатчины, Ирпеня, Челябинска, Железногорска, Добрянки, Томска, Всеволожска, Пекина, Дублина, Орла, Чернушки, Брянска, Петергофа, Праги, Нижнего Новгорода, Волжска, Читы, Белгорода, Фрязина, Вологды, Тюмени, Красноярска, Прокопьевска, Королева, Сергиева Посада, Мытищ, Норильска, Иерусалима.

Громадное вечно изумленное и счастливое спасибо Дмитрию Худолееву, Ярославу Зайцеву и Олегу Крючку за громадный вклад в это издание – и многие предыдущие.

Отдельное спасибо нашим партнерам – школе современного ирландского языка Cairde Thar Toinn, фестивалю Irish Week, бутику Tweed Hat, Московскому Свинг Данс Клубу, театрам драматургических трансляций TheatreHD, международной сети настоящих ирландских пабов Harat’s, художнице по стеклу Тане Сириксс, мастеру-флористке Оле Погребисской, Гузели Санжаповой и ее проекту Cocco Bello, керамистке Лизе Мельник и ее «Хтонь-керамике», художнице-ювелиру Марии Джиа и BIOO Art, ювелирам мастерской Immortelle, а также интернет-платформе «Планета» за всегдашний уют и братство при поддержке подписной кампании «Скрытого золота».

Главный покровитель этого издания – Дмитрий Худолеев.

Успехи проекта «Скрытое золото ХХ века»

2016–2017

Ричард Бротиган. «Уиллард и его кегельбанные призы. Извращенный детектив» (1975), дата издания: 25.11.2016

Доналд Бартелми. «Мертвый отец» (1975), дата издания: 24.02.2017

Магнус Миллз. «В Восточном экспрессе без перемен» (1999), дата издания: 25.03.2017

Томас Макгуэйн. «Шандарахнутное пианино» (1971), дата издания: 23.05.2017

Флэнн О’Брайен. «Архив Долки» (1964), дата издания: 25.07.2017

Гордон Хотон. «Подмастерье» (1999), «Поденщик» (2002), дата издания: 26.09.2017

2018

Томас О'Крихинь. «Островитянин» (1929), дата издания: 25.10.2018

Джеймз Стивенз. «Ирландские чудные сказания» (1920), дата издания: 25.10.2018

2019–2020

Расселл Хобан. «Лев Боаз-Яхинов и Яхин-Боазов» (1973), «Кляйнцайт» (1974), дата издания: 01.06.2019

Джон Хоукс. «Людоед» (1949), дата издания: 19.09.2019

Джеймз Стивенз. «Горшок золота» (1912). Спецпроект «Островитяне», дата издания: 19.09.2019

Пядар О’Лери. «Шенна» (1904). Спецпроект «Островитяне», дата издания: 17.03.2020