Текст книги "Шенна"

Глава двадцать восьмая

Прежде, чем день разгорелся, свадебное сборище рассеялось и люди разошлись по домам – все, кроме Большого Тинкера, волынщика, что играл колдовскую музыку, и Микиля с его матерью. Все четверо изо всех сил прибирали дом и расставляли все по местам. Колдовская музыка не выходила у Микиля из головы. Очень ему хотелось узнать, откуда волынщик научился волшебной музыке сидов. Микиль подождал, пока представится возможность, и задал ему вопрос.

– Послушай, Шон, – сказал он. – Какую удивительную музыку ты сыграл нам вчера вечером. Никогда я подобной не слыхивал. Не думаю, что найдется в Ирландии еще хоть один человек, кто сможет сыграть такое.

Шон притворился, что его не слышит.

– Должно быть, – сказал Микиль, – не каждый сможет выучить такую музыку. Как ты научился ее играть, Шон?

– Спроси что другое, Микиль! – ответил Шон.

Но Микиля это не сбило с толку. Он дождался, покуда Шон ушел, и сказал Большому Тинкеру:

– Постой, Патрик. Останься, поешь чего-нибудь после нелегкой ночи.

Патрик подумал, что это никак его не затруднит, и остался.

Вскоре после того, как Патрик кое-что съел и выпил еще капельку вина, Микиль небрежно заметил:

– Патрик, что за невозможную музыку нам сыграли вчера! Отродясь не слышал подобной – а я слыхал много прекрасной музыки. Если б не видел собственными глазами и не слышал собственными ушами, никогда бы не поверил, что хоть один смертный способен извлекать из волынки такое.

– И он бы тоже не смог, кабы ему не помогли, – сказал Патрик. – Ты что же, не заметил ветер сидов! И не слышал человеческих голосов, какие плакали, смеялись и визжали? Как только началась музыка, они стали собираться у нас в доме. Говорю тебе, их там танцевало под эту музыку больше, чем нас самих. Они начали уходить, только когда настало время пропеть петуху. И заметь себе, как волынщик бросил играть перед самым петушиным криком! Я даже удивился, как это они не забрали волынщика с собой. Будь я на его месте, я бы не стал играть такую музыку, как бы на меня ни напирали. Ему ума бы побольше. «Кувшин-то из колодца не всегда целым возвращается».

– Страсть как интересно, где на белом свете он выучил такую музыку или как ею овладел, – сказал Микиль.

– Часто ему задавали этот вопрос, только никогда от него не слышали никакого другого ответа, кроме как «спроси что другое».

– Вот тебе слово, – сказал Микиль, – я давеча задал ему этот вопрос, и он ответил мне именно это. «Спроси что другое, Микиль», – сказал он.

– Слыхал я, – сказал Патрик, – что как-то возвращался он домой из Корка ночью, купил новую волынку, да заблудился, хотя место знал превосходно. Заплутал где-то на подходе к Сидоявленскому мосту. Тут на него нашло помрачение рассудка, а когда огляделся он – оказался на берегу реки, в таком месте, какого и в глаза не видывал! Осмотрел он почву под ногами, и изгородь рядом с собою, и пещеру в скале – проверить, узнает ли он их. И не узнал. И в ту самую минуту услыхал он с другого берега реки самую прекрасную музыку, какую только ему доводилось слышать. И что ты скажешь? Настроил он свою новую волынку да принялся играть ту же самую музыку вместе с музыкантом с того берега! Нервы у него всегда были крепкие, и все сиды в Ирландии не смогли б нагнать на него страху. В мгновение ока каждый дюйм на берегу реки заполнился людьми, они сновали туда-сюда, будто собирались затеять какой-то свой танец. Вскоре музыка на том берегу сменилась. Стоило ей поменяться, волынщик на нашем берегу подхватил новую мелодию не останавливаясь, не мешкая и не сбиваясь с ритма. Тогда музыка с той стороны поменялась еще раз. Волынщик с нашей стороны показал себя красавцем и успевал за каждой переменой мелодии, как только она возникала.

С каждой переменой и поворотом в музыке менялись и движения людей в танце – если это был танец. Так и продолжалось по обе стороны реки некоторое время ночи. Он и не помнит, как с ними простился. Но когда настал день, он очнулся от сна в печке для обжига извести, что стояла у дороги, а рядом с ним лежала новая волынка. Чуть только проснулся – схватил волынку и тотчас же принялся повторять эту музыку: именно так, как играл ее ночью. Он сыграл ее от начала до конца, а потом снова и снова, и верно играл каждое украшение, и переход, и смену, – в точности как они это задумали в ту ночь, когда играли на другой стороне реки, – покуда не выучил мелодию наизусть и уж больше вовсе не боялся ошибиться. Удовлетворив свой пытливый ум, Шон встал, выбрался из печи и огляделся. Повсюду – и на дороге, и у оград вокруг было полно народу. Люди собрались, пока Шон играл музыку, чтобы уразуметь, в чем дело. Стоило подойти одному или двоим, они останавливались и прислушивались к мелодии и так заполнили всю округу. Люди дивились и изумлялись – понимали, что точно такая же музыка часто слышится здесь по ночам. Но это был первый раз за все время, когда услышали ее средь бела дня. Когда люди увидали, как Шон Чудной появляется из печки, и поняли, что это он играл ту нездешнюю музыку, они повесили носы и сказали себе, что недолго ему ходить по свету и скоро его унесут. Шон с ними поздоровался, и они с ним. Но никто не спросил, что же заставило его играть эту музыку. Они его вроде как боялись. Шон пришел домой и совсем скоро слег в постель. Никто и не думал, что он когда-нибудь оправится от этой болезни. Болтали, что те, для кого он играл музыку, хотят унести его, потому что им нужен свой волынщик – вот такой славный, как тот, что играл по ту сторону реки, а может, даже и лучше. Но какой бы ни была причина, в тот раз унести его им не удалось. Шон оправился и пришел в себя вопреки им. А музыка осталась. Вот тебе и весь сказ про то, как Шон Чудной выучил музыку сидов. Играет он ее очень редко, и тут особо нечему удивляться. Раз они собираются вокруг него, как вчера вечером, должно быть, они в большом восторге от музыки, что он играет. А уж раз они в большом восторге от музыки, такого музыканта они заберут к себе – рано или поздно. Ему лучше б совсем не играть такую музыку, и часто ему советовали ее не играть. Я сам давал ему такой совет, только ничего хорошего не вышло. Он не говорит ни «буду», ни «не буду». Никогда не угадаешь, что у него на уме. Неспроста его зовут Шон Чудной. Думаю, что их он ничуть не боится.

– Быть может, Патрик, – сказал Микиль, – он и сам знает, что ему вовсе незачем их бояться. Быть может, у него среди них друзья, и там ему нечего опасаться.

– Может, и так, – молвил Большой Тинкер, – только я бы лучше сам отдал Богу душу, чем позволил себе связаться с ними или им со мною. Вчера настала такая минута, когда начались гром и грохот, и тогда, честно тебе говорю, нигде я так не хотел оказаться, как в своем дому. Глянул я на лицо музыканта и чуть было не подумал, что это вовсе не он. Глаза у него сияли каким-то светом, и лицо, и рот, – так, что можно было подумать, будто он смотрел на них – и узнавал их!

– Быть может, и это тоже, – сказал Микиль.

– Может, и так, – согласился Патрик. – Одно только верно: Шон Чудной этот – для меня слишком чудной.

Глава двадцать девятая

После свадьбы Сайв и Кормака сыграли еще две свадьбы. Сыграли свадьбу Девы с Крепкого Холма и брата Норы с Плотинки, а после – свадьбу самой Норы с одним из людей короля. Тот повстречал ее на ярмарочном поле в день, когда раздавали лошадей. У него дом был в городе, рядом с тем, где собирались жить Кормак и Сайв. Едва приехав домой, он испросил себе разрешение уйти на месяц – и получил его. Приехал, женился на Норе и забрал ее с собой. Тот ее брат, что был неженат, отправился с ними, рассчитывая получить место в войске короля. Так Плотинка досталась со всем, что там было, Деве и ее мужу.

Когда все сладилось, сделалась тишь да гладь. С того самого дня, случись вам проходить мимо дома Шенны, вы бы услыхали, как обычно, лишь стук молоточков, мерное сопение мужчин да скрип продеваемой вощеной нити. А еще услыхали бы тяжелое глубокое дыхание самого Шенны за усердной работой. Но никто не помнил, когда в последний раз слышал от него про «беды и муки ведьме ворсистой».

Микиля вы бы там тоже не увидели. Он жил при доме Диармада Седого, содержал лавку, продавал кожу, получал за нее деньги и стал – по его собственному мнению – человеком солидным, заслуживающим доверия. Могло показаться, что он бы ничуть не удивился, если б его попросили дать поручительство за половину прихода.

По мере того, как шло время, люди стали замечать перемены, какие случились в характере, рассудке и привычках Шенны. Любой и прежде всегда замечал, что Шенна – человек особенный, с особенным характером и особенным разумением. Все признавали, что, как бы ты ни был близок к Шенне, тебе никогда не представится возможности узнать, что творится у него в голове. Но люди чувствовали или полагали, будто чувствуют, что в последнее время это уже не прежний Шенна. Никогда у него не было в обычае говорить лишнего, но с недавних пор он и вовсе едва говорил с кем бы то ни было. Когда же к нему обращались, то в ответ из него удавалось вытащить очень немного, однако то, что доносилось, было речью тихой и спокойной.

Иногда Шенна принимался за работу с таким рвением, что по лицу его текли ручьи пота, а порой он подолгу сидел, опершись левым локтем на колено и подперев левой рукой щеку, и глядел за дверь на холм, недвижимый, будто не было в нем ни жизни, ни дыхания. Часто, когда сидел он в глубокой задумчивости, можно было видеть, как Шенна прячет левую руку за пазуху и крепко сжимает что-то скрытое там. Когда на него находила такая задумчивость, тяжкое дыхание вырывалось из его груди и вздох от самого сердца шел такой, что лучше его было не слышать. Работники до глубины души удивлялись, но ничуть не подавали виду. Верно, они его боялись. Ничто на земле и на всем белом свете не могло им подсказать, что же с ним сделалось. Оставалось говорить то же самое, что сказал Микиль своей матери в первый раз, когда заметил все это: надо полагать, над ним висит какое-то необычайное горе. Но что это за горе и какова его причина, об этом не знали совсем ничего.

Перемену заметил Шон Левша. Заметил он, что сердце и разум Шенны тяготит бремя, но вопрос, что тому причиной, сбивал Шона с толку еще больше прежнего. Сайв вышла замуж, и больше никто и словом не обмолвился про обещание меж ней и Шенной. С того дня, как сам Шенна побывал на западе и беседовал с Майре Махонькой, с уст ее не сорвалось ни слова – ни о сватовстве, ни о том разговоре, какой меж ними состоялся. До них доносились вести о других свадьбах, но Майре не показывала отцу, что они ей хоть сколько-нибудь интересны. Не объясняла это ничем, кроме того, что такие новости ей не по нраву.

По всей округе ходили слухи, что Шенну одолело какое-то помрачение. Но когда люди увидели, что все эти девушки вышли замуж, а он даже не полюбопытствовал, досужие сплетники оказались в отчаянном положении. Им хотелось бы сказать, будто Шенна потерял рассудок из-за какой-то из этих женщин, но сказать так они не могли. Он был и на двух других свадьбах, точно так же, как и на свадьбе Сайв, но слишком легко было заметить, что и та, и другая невеста столь же мало ему интересны, как и сама Сайв. Нельзя было сказать и что он утратил разум из-за Майре Махонькой, поскольку ее с ним никто не разлучал. Сплетникам приятно было бы заключить в таком случае, что разум Шенны отравляет какой-то недуг, передавшийся с кровью или по наследству. Но они не могли сказать и этого, потому как не было в приходе человека с более внятными суждениями, чем у него, и никого, кто мог бы дать столь же прозорливый совет или столь же дальновидно разрешать споры, как он. Все сложилось так, что болтунам пришлось отказаться от своих домыслов. Они так и не смогли ни в чем разобраться.

Шенна, однако, очень хорошо знал, что́ с ним. Последний год из тринадцати отмеренных проносился на всем скаку. По мере того, как приближался конец срока, бедняга все чаще и все явственнее думал о том, что ему предстоит, – если вообще покидала его разум эта мысль. Такая ноша и такая тяжесть теснили его сердце и рассудок от постоянных размышлений, в которых он непрестанно увязал, что один час казался Шенне длиннее дня, пока он шел, а затем, стоило этому часу пройти, Шенне казалось, что миновало всего лишь две минуты. Покуда длился день, чудилось ему, что день этот длинней недели, но стоило дню миновать, бедняге мнилось, что не было в нем и часа. Казалось, что ночь длинней, чем год, а когда наступало утро – будто ночи не было вовсе. Но Шенна думал, что в такой гонке часы и минуты, ночи и дни бежали взапуски, а кроме тех немногих, какие еще не миновали, между ним и концом срока не осталось почти ничего.

Часто, после того как Шенна ложился спать, растянувшись на кровати, сон не шел к нему ни на минуту, но сердце выпрыгивало из груди, а глаза оставались широко раскрытыми. И тогда он поднимался и шел на холм, пока не оказывался на той лужайке, где босая женщина дала ему благородный самоцвет. Шенна надеялся, что, быть может, еще однажды увидит ее. Не видел, но и всякий приход его не был напрасен. В глубине души он знал, что она была здесь, рядом с ним, слышит его речь и понимает горе, тяготившее его. Он спорил с ней и упрекал ее, поскольку она ему не показывалась. Повторял те слова, что сказал ей в тот день, когда увидел ее, напоминал ей о них и спрашивал, помнит ли она обещание, какое дала ему, и просил ради Спасителя не бросать его, когда грянет ужасное. Не было от нее ни слова, ни голоса, но при этом речи Шенны все же не оставались без ответа. В уме его запечатлелось столь же хорошо, как в тот день, когда она сама наяву говорила: сейчас не нужно ничего бояться, если только он может довериться Богу. Стоило Шенне провести так хоть часть ночи на холме в ее обществе, как на него нисходил покой. Тяжесть и бремя спадали с его сердца, и он удивлялся, что же освобождало его от тревог. Завидев проблески наступающего дня, Шенна отправлялся домой, приходил и ложился в постель – так, будто провел в ней целую ночь.

Наконец приблизился последний день.

– Завтра тринадцать лет, – сказал себе Шенна, – как я покинул дом, чтобы купить себе немного кожи. Было у меня в кармане три шиллинга. На многое их не хватило бы, но ведь кроме них у меня ничего не было. Попросили у меня их ради Спасителя. Я их отдал. Тут уж ничего не попишешь. А как же я мог удержать их! Это все, что у меня было, но все равно они мне не принадлежали. Все принадлежит Богу. И я лишь хранил его собственность, хвала ему во веки веков! Но все равно не уберег, чем бы для меня сейчас это ни обернулось… Меня обязали поклясться как есть, всем наивысшим, – и я дал эту клятву как есть, честь по чести, по собственной воле.

Он брал башмак и принимался за работу. Вскоре снова откладывал его, опять принимался и оглядывался кругом, будто ждал, что кто-то придет. Сапожники думали, что Шенна кого-то поджидает и что, возможно, очень скоро явится именно тот, кого он ждал. Если бы только мастера знали, кого именно он ждал, они бы, пожалуй, не задержались на этом месте! Но ничегошеньки не подозревали они и просто работали себе дальше изо всех сил. Когда настало время кончать работу, они поднялись, чтобы идти по домам.

– Погодите, мужики, – сказал Шенна. – Может быть, я завтра отлучусь из дому, а потому не смогу вернуться вовремя, чтобы заплатить вам за неделю. Пожалуй, лучше уж вам будет взять деньги прямо сейчас. Думаю, можно не сомневаться, что вы честно доделаете свою работу. – И протянул им деньги.

Как только ушли они, Шенна двинулся к холму. На северной стороне его был высокий камень, который называли Воронова круча. Шенна пошел туда и сел на краю обрыва. Он глядел вниз на обломки скал у подножия холма, и в тревоге думалось ему, как переломал бы кости тот, кого спихнули бы с этого обрыва, – и вновь он не мог успокоиться. Оставил Шенна то место и подался на запад по склону, пока не достиг другого холма – на западной стороне долины. Прозвание тому, другому холму было Собачья скала. Шенна устроился там в ложбинке. Имя ей было Ложе Диармайда. А напротив той ложбинки была другая, по прозванию Ложе Грайне[36]36
  Дочь верховного короля Ирландии принцесса Грайне была отдана замуж за Финна Мак Кумала, но на свадебном пиру влюбилась в воина Диармайда О Дывне, заставила героя похитить себя и бежать. Их скитания описаны в знаменитой саге «Преследование Диармайда и Грайне».


[Закрыть]. В той ложбинке Шенна остался надолго, размышляя обо всем, что помнил из прекрасных сказаний о Диармайде и Грайне, о Финне и фениях, и обо всех их деяниях, покуда не начала опускаться ночь. С наступлением ночи Шенна воротился на лужайку и растянулся на ней. Погода стояла сухая, небо чистое. Шенна растянулся на лужайке, вслушиваясь в шелест и шепот ветра, что пробегал по зарослям вереска вокруг и нимало не касался его самого. От тяжких дум, ходьбы по холмам и шелеста ветра в вереске бедняга скоро заснул сладким сном.

Вдруг он почувствовал, словно человеческая рука коснулась его головы и прогнала от него сон. Сон покинул его совершенно, и Шенне стало так легко, будто каждый член его весил не более тонкого волоска. Огляделся Шенна. Она была рядом – колени ее касались его левого плеча. Рука ее лежала у него на голове, и сама она заглядывала Шенне в глаза. Босая женщина – вот кто это был. Шенна взглянул на нее, а она смотрела ему в глаза. На небе не было ни месяца, ни звездочки, и само оно казалось пустым и черным как смоль. Шенна все смотрел на женщину и ничего не мог с этим поделать. Он думал, что никогда еще не встречалось его взору лица прекрасней, чем у нее! Даже если бы ему пообещали взамен всю Ирландию – и то Шенна не смог бы отвести от нее глаз. Шенна все смотрел, и возрастала красота ее, и веяние блаженства и радости, исходившие от ее чела, от ее очей, от ее уст. Казалось, она собиралась разомкнуть уста, чтобы заговорить, и он ожидал, когда прозвучит слово. Радость и блаженство изливались из ее глаз и переполняли его разум, проникая дальше, в сердце, захлестывая грудь, и его охватывало такое счастье, успокоение ума и сердечное утешение, что он желал бы вовек не покидать этого места. Чем дольше и пристальнее он смотрел, тем осияннее становилось ее чело, взгляд возвышенней и благосклонней, чудились уста слаще и милее, и улыбались все яснее, и озарялось ее лицо крепнувшим светом, и нараставшие радость и веселье, казалось, вот-вот велят ей открыть уста, чтобы говорить с ним. Шенна уж думал, что сердце его выпрыгнет из груди от такого счастья, блаженства и любви к ней.

Наконец она заговорила.

– За тобой идут, Шенна! – молвила она. – Враг уже близок к тебе.

И как ни велики были радость и счастье видеть ее прекрасный благородный облик, гораздо большим счастьем и радостью было слышать звук ее речи.

Шенну ничто на белом свете не тревожило, и ему ничуть не было важно, кто за ним идет и где враг, лишь бы смотреть на нее и слушать ее, пусть только рука ее касается его головы, а в довершение всего счастья он разумел своим умом, что именно из расположения, сострадания и любви к Шенне она пришла к нему и перед ним возникла.

– Шенна, – сказала она. – Враг идет к тебе, полон ярости и коварства. Враг идет, дабы свершить над тобою месть за весь вред, какой ты нанес ему в эти тринадцать лет. Завтрашней ночью он явится. Но он кое о чем забыл. Ему кажется, что завтра в полночный час время истечет. Но оно не истечет еще четыре часа после того. Смысл сделки был в том, что, раз ты поклялся как есть, всем наивысшим, кошель был бы в твоем распоряжении и оставался у тебя, как и сказано, полных тринадцать лет. В тот день, когда ты пошел на ярмарку покупать коня и молочную корову, у тебя забрали кошель и ты не мог распоряжаться им еще целых четыре часа. Это я взяла его у тебя. И взяла без его ведома. Купи ты корову или коня в тот раз и расплатись за покупку, ты бы нарушил сделку и он смог бы подчинить тебя своей воле. Когда я увидела, к чему ты склоняешься, я взяла у тебя кошель, а потому, даже если бы ты решил что-то купить, вряд ли расплатился бы. Ведь деньги были тебе даны лишь для того, чтобы покупать кожу тринадцать лет безбедной работы. Враг наблюдает за тобой с тех пор, дожидаясь, не купишь ли ты чего-то помимо кожи. Но ты не купил – и это на пользу тебе, что не купил. Ты раздал несметно денег на другие цели, но не нарушил этим сделку. Никакая сделка не может запретить творить милость. А все деньги, что отдал ты ради Спасителя, были милостью. Те деньги, что ты потратил, не купив ничего, кроме кожи, не учитывались сделкой. Они были твои.

– Слава Всевечному Отцу, что создал тебя! – воскликнул Шенна, глядя на нее. Но сказал это не в ответ на ее слова, а переполняемый счастьем от того, что она рядом, а он мог смотреть на нее и внимать прекрасной музыке ее речи.

– Враг не знает, – сказала она, – что ты четыре часа не мог распоряжаться кошелем. Он обязан был не допустить, чтобы хоть кто-нибудь взял у тебя кошель. И полагает, что не допустил этого. Теперь он ждет завтрашней полуночи, чтобы подчинить тебя своей воле и расквитаться с тобою за все зло, что ты причинил ему, пока тринадцать лет раздавал милостыню ради Спасителя из кошеля, что враг сам тебе дал. Но он отдал его тебе не затем, чтобы множить милость, а чтобы нес он ущерб, беду и погибель – и тебе самому, и всякому христианину, кто получит из него в свои руки хоть полпенни.

– Слава Всевечному Отцу, что создал тебя… И Христу, что принес тебе искупление… И Святому Духу, что благословил тебя, – проговорил Шенна.

И едва произнеся это, изумился, потому как почувствовал, что из груди у него и изо рта слышится не его голос.

– Покажи мне, – сказала она, – то, что дала я тебе в тот день, когда ты расстался с прекрасной девушкой ради Спасителя.

Шенна вытащил самоцвет из-за пазухи и протянул ей.

– Сейчас он не так лучезарен, как в тот день, – сказала женщина. – Но это ему не повредит, – добавила она, взвешивая шарик в руке.

При этих словах шарик вновь засиял в чаше ее ладони – точно так же, как и в первую их встречу, и Шенна едва мог смотреть на него, а когда смотрел, перед глазами плясали синие пятнышки, какие бывают у человека, когда тот глядит слишком прямо на солнце.

– Вот, – сказала женщина. – Береги его. Завтра ночью он тебе пригодится. – И протянула ему самоцвет.

Сапожник снова убрал его за пазуху, туда же, где хранил раньше.

Женщина разжала левую ладонь. Там лежал все тот же шиллинг, что он отдал ей в первый день, когда шел покупать кожу.

– Вот, – добавила она. – И вот это тоже тебе.

Шенна взял шиллинг и припрятал его.

– А теперь слушай внимательно, Шенна, – сказала женщина, – все, что я тебе скажу. Завтра, лишь только приблизится полночь, поставь свой плетеный стул туда же, где был он в первый день. Положи шиллинг под сиденье стула и прикрой так, чтобы монетку не стало видно. Затем отойди, сядь на свое привычное место и работай что есть сил. Как придет враг, не подавай виду, а продолжай трудиться. Как велит он тебе идти с ним, попроси его подождать, пока не придет время. Если удастся тебе усадить его на стул, ты сможешь одолеть врага. Слышишь ли ты меня? – спросила она. – Но если велит он тебе сделать хоть что-нибудь, под страхом смерти не делай этого. Чего бы он ни попросил тебя сделать – не делай.

– Слава Отцу Всевечному… – Шенна говорил эти слова и никак не мог произнести их правильно, и пока пытался, она все отдалялась, отдалялась и отдалялась от него. Свет ее лица становился все тусклее, тусклее, тусклее. Ресницы его смыкались, смыкались, смыкались. Он так и не смог закончить молитвы, и прежде, чем женщина пропала из виду, уже спал глубоким спокойным сном.