Текст книги "Дом на краю темноты"

Глава шестая

После того как я увидела незнакомого человека на улице, мне потребовалось два часа и одна таблетка валиума, чтобы успокоиться и просто вернуться в постель, не говоря уже обо мне. Даже тогда ночной ужас вторгся в мой сон. Я лежу в постели, а фигура в лесу вдруг висит надо мной, прислонившись спиной к потолку.

Я проснулась, задыхаясь, в холодном поту, который блестел в лунном свете, льющемся через окно. Я выпила вторую таблетку валиума. Это сработало.

Сейчас шесть утра, и хотя я бы хотела просто остаться в постели, но я не могу. У меня много работы.

Поскольку в доме нет кофе, вместо него я использую холодный душ. И выхожу из ванной абсолютно бодрой, но с болью и сожалением. Такое чувство, словно меня только что ударили – моя кожа розовая и пульсирует. Когда я смотрю в зеркало в ванной, то вижу, как мой шрам выделяется в слабом свете рассвета. Маленькая белая полоска на моей розовой щеке. Я дотрагиваюсь до нее, кожа вокруг опухшая и нежная от недосыпа.

На завтрак я ем протеиновый батончик – буквально единственный продукт, который я подумала с собой взять – и запиваю его очередной чашкой кошмарного чая, поклявшись, что к концу дня я доеду до продуктового.

Я проверяю телефон, пока ем, и вижу сообщение от мамы. По его тону и теме ясно, что она прослушала голосовую почту.

«Я очень разочарована. Не оставайся там. Пожалуйста»

По моему ответу можно вести мастер-классы зрелого поведения.

«Попробуй меня останови»

Я отправляю сообщение и поднимаюсь наверх, чтобы побродить по Комнате Индиго и гостиной и поискать нож для вскрытия писем, который, я уверена, я куда-то дела вчера вечером во время неожиданной драмы с Эльзой Дитмер и ее дочерью. Это единственное объяснение. Ножи для писем не исчезают сами по себе. Но после нескольких минут бесплодных поисков я сдаюсь.

Я говорю себе, что он где-то здесь, наверное, похоронен под многолетним мусором. Он сам потом найдется. А если нет, то и ладно.

К семи часам я выхожу на улицу и разгружаю свой пикап до прихода Дэйна, хотя с его помощью было бы проще. Я делаю это сама, потому что, во-первых, я уже здесь и не хочу терять время, а во-вторых, я хочу, чтобы он увидел, что я могу сделать это сама. Что он здесь, чтобы помогать, а не нести большую часть груза.

Когда Дэйн приходит ровно в восемь, половина пикапа уже разобрана, а оборудование валяется на лужайке перед домом. Он окидывает взглядом коробку с дрелью рядом с лестницей и плиткорез. Думаю, он впечатлен.

Он помогает мне разгрузить пикап до конца, пока я обдумываю план. Убраться в доме – оставить все ценное, а остальное выбросить. Мы начнем сверху, со старого кабинета папы, и будем спускаться вниз, комната за комнатой. Я до сих пор не знаю, что хочу там сделать. Мне нужно больше времени в доме, прежде чем я смогу придумать хороший дизайн. Но я уже склоняюсь к тому, чтобы отталкиваться от уже имеющегося. Богатая древесина, витиеватые узоры, золотые тона. Если бы мне пришлось как-то это назвать, то я бы назвала «Викторианским гламуром».

Когда пикап опустел, мы хватаем парочку пустых коробок и идем в дом. Дом кажется больше в утреннем свете. Теплее и ярче. Большинство людей, если бы не знали его историю, опишут дом словом «уютный». Но прошлое тяжело нависает над Бейнберри Холлом. Настолько, что я почувствую озноб, когда мы проходим мимо заднего окна и я вижу место, где прошлой ночью стоял нарушитель.

– У вас есть ключ к воротам, да? – спрашиваю я Дэйна, когда мы поднимаемся по лестнице на третий этаж.

– Я был бы плохим смотрителем в противном случае.

– И вы вряд ли гуляли здесь у леса вчера? Где-то часов в одиннадцать?

– В это время я спал, заснул под игру «Ред Сокс». А что?

– Я видела кого-то в лесу. В паре метров от заднего двора.

Дэйн поворачивается на ступеньках и с беспокойством глядит на меня.

– Он что-то делал?

– Насколько я знаю, он просто стоял там и смотрел на дом, а потом скрылся в лесу.

– Наверное, это был упырь, – сказал Дэйн.

– Видимо, это слово – не только термин полицейских.

– Мы все их так называем. В основном, это местные детишки. Я слышал, что они любят брать друг друга на слабо, кто сможет пробраться сюда и подойти поближе к знаменитому дому ужасов. Они безобидные. Но вам бы не стоило упрощать им жизнь. Главные ворота этим утром были широко открыты. Это все равно что послать им приглашение.

Если не обращать внимания на снисходительное поучение Дэйна, я знаю, что он прав. Я и забыла вчера про ворота. Я выучила урок, и больше этого не повторится.

– Приму к сведению, – говорю я, когда открываю дверь в кабинет. Внутри жарко, хотя еще даже не девять и солнце все еще встает из леса. А еще тут пыльно. Клубки пыли летают вокруг нас, когда мы входим, практически сияя в свете из круглого окна.

Дэйн, впечатленный, оглядывает комнату.

– Здесь много места. Что вы собираетесь здесь делать?

– Я подумывала сделать гостевую спальню, – говорю я. – Или, может, комнату для родни.

– Тогда здесь нужна будет ванная.

Я корчу рожицу, потому что он прав.

– С сантехникой будет до черта проблем.

– Как и с ценой на нее, – говорит Дэйн. – Знаю, звучит безумно, но если бы вы захотели, то могли бы убрать тут пол…

– И сделать комнату ниже главной спальней с огромным потолком…

– И потолочным окном!

Мы замолкаем, оба слегка запыхавшись. Мы говорим на одном языке. Приятно знать.

Дэйн смотрит на книжные полки вдоль стены. Я подхожу к письменному столу папы и с неловкостью вспоминаю, как мы с Элли разбирали папину квартиру через неделю после его смерти. Это было тяжело. Все комнаты пахли им – успокаивающим сочетанием шерсти, лосьона после бритья и старых книг. Каждый предмет, брошенный в коробку, давал о себе знать так, словно это часть его существования, которую запирали там, где ее уже никто не увидит. Каждый потрепанный кардиган. Каждая книга с потертыми краями. Я стирала папу по кусочкам, и это меня убивало.

Еще хуже было обнаружить коробку с рукописями в шкафу кабинета, рядом со старой пишущей машинкой и набором редко используемых клюшек для гольфа. Оказалось, что после «Дома ужасов» он написал еще пять книг. Все художественные. Все неопубликованные. В одной было письмо от его бывшего агента, в котором говорилось, что все хотят от него только очередную историю с привидениями.

Теперь я медленно открываю верхний ящик папиного стола, готовясь к похожим доказательствам его неудачи. Здесь нет ничего, кроме ручек, скрепок и лупы.

А вот в следующем ящике хранится сюрприз.

Экземпляр Книги.

Я беру ее и сдуваю пыль с обложки. Твердый переплет. Первое издание. Я это понимаю, потому что это единственное издание, где нет слов, которые все писатели мечтают иметь на своей обложке: «бестселлер «Нью-Йорк Таймс»». Каждое издание после этого носило их как Знак Почета.

Обложка тут красивая, и многие приписывают это первоначальному успеху Книги. Это иллюстрация Бейнберри Холл под таким углом, которого не добиться в реальности. Вид с высоты птичьего полета на высокий покосившийся дом на холме. На третьем этаже горит свет – на том самом, где мы сейчас с Дэйном – зеленоватое свечение просачивается сквозь круглые окна, отчего кажется, что Бейнберри Холл за тобой наблюдает. Лес наступает на дом со всех сторон, деревья склоняются к нему, как будто ждут от него приказа.

Именно это издание я читала, когда мне было девять. Я знала, что папа написал какую-то книгу. Я знала, что это очень важно. Я помнила все интервью и телевизионщиков и как свет в студии больно бил по глазам.

Чего я не понимала – от слова совсем – так это того, о чем была книга и почему люди относились к моей семье иначе, чем ко всем остальным. В конце концов я узнала об этом от одноклассницы по имени Келли, которая сказала мне, что она не сможет пустить меня на свой предстоящий день рождения. «Моя мама говорит, что твой отец написал злую книгу и что мне нельзя с тобой дружить», – сказала она.

В те выходные я пробралась в папин кабинет и сняла с полки его первый экземпляр. В течение следующего месяца я тайно его читала, будто это был порножурнал. С фонариком под одеялом. После школы, до того, как папа возвращался домой с уроков письма, которые он вел, просто чтобы не сидеть без дела. Однажды, когда я нагло сунула книгу в рюкзак и пошла с ней в школу, я пропустила третий урок, чтобы почитать ее в женском туалете.

Это было захватывающе – читать что-то запретное. Наконец-то я поняла, почему моим одноклассницам так нравилось красть у своих старших сестер «Цветы на чердаке». Но было также очень тревожно видеть имена моих родителей – видеть мое имя – в книге о вещах, о которых я ничего не помнила.

Еще больше меня смущало то, что папа превратил меня в героиню, которая ни в коей мере не походила на меня настоящую, хотя нас разделяло всего четыре года. В книжной Мэгги я не видела ни капли себя. Я считала себя умной, деятельной и бесстрашной. Я могла брать в руки пауков и карабкаться на самый верх по канату в спортзале. Мэгги в книге была застенчивой и неуклюжей. Странной одиночкой. И мне было больно сознавать, что это мой собственный отец изобразил меня такой. Неужели он думал, что я такая? Когда он смотрел на меня, он видел только испуганную маленькую девочку? И все остальные тоже?

Дочитав книгу, я почувствовала себя слегка оскорбленной. Меня эксплуатировали, хотя тогда я этого еще не понимала. Тогда я знала только то, что чувствовала себя смущенной, униженной и искаженной.

Более того, «злой».

Такой чертовски взбешенной, что моя младшая версия себя не знала, что с этим делать. Мне потребовались недели, чтобы наконец поговорить об этом с родителями, когда меня передавали друг другу в очередной раз, как эстафетную палочку.

– Вы соврали обо мне! – кричала я, пока размахивала Книгой перед ними. – Зачем вы это сделали?

Мама сказала, что мы не будем между собой обсуждать Книгу. Папа же выдал мне свой фирменный ответ в самый первый раз.

– Что было, то было, Мэгз. Я бы не стал врать о чем-то подобном.

– Но ты соврал! – завопила я. – Та девочка в этой книге – это не я!

– Конечно же ты, – сказала мама, отчаянно пытаясь закончить этот разговор.

– Но я на нее совсем не похожа! – тогда я начала плакать, из-за чего почувствовала себя еще более униженной. Я хотела быть сильной перед лицом их сопротивления. – Я либо та девочка в книге, либо я – это я. Так кто же я?

Родители отказывались мне отвечать. Мама ушла, чмокнув в щеку, а папа повел есть мороженое. Побежденная, я проглотила свой гнев, как горькую пилюлю, и так определила курс на оставшуюся часть моей юности. Мама молчит, папа все отрицает, а я начинаю год за годом тайный поиск любой информации.

Немного от того гнева с девяти лет возвращается, когда я листаю Книгу, пробегая взглядом по абзацам, которые уже давно навсегда отпечатались в памяти.

– Я правда ненавижу эту книгу, – говорю я.

Дэйн с любопытством смотрит на меня.

– Я слышал, что она хорошая.

– Нет. Совсем не хорошая.

Это еще один аспект книги, который меня так бесит – ее необъяснимый успех. Критики не были добры и называли стиль посредственным, а сюжет производным. С такими отзывами Книга не должна была так уж прославиться. Но для сферы нон-фикшна это было что-то новое, где в то время преобладали книги о том, как разбогатеть с помощью молитвы, убийства в саванне или едва сдерживаемой вспышки Эболы. В результате она стала одной из тех вещей, которые люди читают просто потому, что так делают все остальные.

Я продолжаю перелистывать Книгу, резко остановившись, когда взгляд цепляется за две строчки.

«– Мэгги, там никого нет.

– Есть! – закричала она. – Они все здесь! Я же сказала, они разозлятся!»

Я захлопываю Книгу и кидаю ее на стол.

– Можете забрать, если хотите, – говорю я Дэйну. – На самом деле можете вообще все забрать из этой комнаты. Хотя это все равно почти мусор. Не уверена, существует ли где-то магазин со всяким хламом из фиктивных домов с привидениями.

Здесь стоят два шкафа, по одному с каждой стороны комнаты, их двери скошены из-за сводчатого потолка. Мы каждый подходим к одному, Дэйн открывает свой с ржавым скрипом.

– Здесь только чемоданы, – говорит он.

Я пересекаю комнату и заглядываю ему через плечо. На полу шкафа стоят два квадратных ящика. Мы вытаскиваем их из шкафа и открываем. У Дэйна проигрыватель. А у меня коллекция альбомов. У пластинки сверху знакомое название: «Звуки музыки».

От их вида у меня возникает беспокойство, как и вчера вечером, когда я поняла, что папа не врал насчет того, что оставил тут все свои вещи. Я непроизвольно вздрагиваю, пытаясь стряхнуть его. То, что они существуют, еще не значит, что мой отец написал правду. Мне нужно это запомнить. Бейнберри Холл наверняка заполнен вещами, которые упоминались в Книге.

Пиши о том, что ты знаешь. Любимый совет папы.

– Это мусор, – говорю я, пока иду к своему шкафу. – Надо это выкинуть.

Дэйн делает наоборот и ставит проигрыватель на стол. За ним идет и чемодан с пластинками.

– Надо попробовать его включить, – говорит он и перебирает альбомы. – Мне поставить мюзикл или… мюзикл?

– Я предпочитаю тишину, – говорю я немного резко.

Дэйн понимает намек и отходит от стола, присоединившись ко мне у второго шкафа, когда я открыла дверцу.

Внутри плюшевый мишка.

Он сидит на полу, прислонившись спиной к стене, как заложник, его некогда коричневый мех стал пепельным от многолетней пыли. Один из его черных глаз-пуговиц отвалился, а из меха торчит извилистая ниточка, как будто зрительный нерв. На шее у медведя завязан красный галстук-бабочка, концы которого сплющены, будто его обнимали слишком долго.

– Он был ваш? – спрашивает Дэйн. Он сжимает мишку, отчего с его плеч поднимается волна пыли.

– Нет, – отвечаю я. – По крайней мере мне так кажется. Я его не помню.

Мне приходит в голову мысль. Печальная. Вполне возможно, что этот мишка когда-то принадлежал Кэти Карвер, и его оставили здесь, как и многие другие семейные вещи. А мой папа, не зная, что с ним делать, засунул игрушку в шкаф и забыл о ней.

Я забираю у Дэйна медвежонка, ставлю его на стол рядом с проигрывателем и возвращаюсь к шкафу. Внутри, на верхней полке, лежит что-то еще.

Синяя коробка из-под обуви.

Прямо как та, о какой папа писал в Книге. Где он нашел странные фотографии папы Кэти.

Беспокойство возвращается. Теперь оно сильнее, вероломнее. Дрожащими руками я беру коробку, отношу ее к столу и открываю, уже зная, что найду внутри: полароид и стопку фотографий.

Я не ошиблась.

Камера лежит с одной стороны коробки, странная и тяжелая. Фотографии – всего их пять – кое-как валяются рядом. Но вместо пустого взгляда Кертиса Карвера на первой фотографии, к моему удивлению, я. Как и та, что в гостиной, эта девочка очень отдаленно похожа на меня.

Снимок сделан перед Бейнберри Холл, который маячит на заднем плане, словно подслушивает нас, а на переднем плане я в джинсах и футболке с Бэтменом. Это означает, что мне здесь пять. Поскольку на моей щеке нет шрама, я также предполагаю, что он был сделан в первые три дня нашего пребывания. Даже повязки нет.

На следующей фотографии ничего этого тоже нет, там я стою с двумя другими девушками, одна примерно моего возраста, а другая намного старше. Мы в моей спальне, выстроились перед шкафом, наши глаза пылают красным из-за вспышки, поэтому мы похожи на детей-демонов.

Младшую девочку я узнаю. Я видела те же черты на лице женщины, которую встретила вчера вечером. Единственное различие – сейчас у нее есть твердость, не проявляющаяся в этой более молодой версии себя.

Ханна Дитмер.

А это значит, что девочка постарше – Петра.

Она такая красивая, что у меня захватывает дух. Длинные ноги, кремовая кожа, светлые волосы, собранные в пучок на макушке. В отличие от нас с Ханной, которые застыли, уперев руки в бока, Петра принимает игривую позу. Рука на бедре. Одна нога согнулась назад. Босые ноги, ногти на ногах выкрашены в красный цвет.

Мы в ночной одежде – Ханна и я в пижамах, а Петра в большой белой футболке и спортивных шортах. Еще на ней ожерелье – крошечный крестик на тонкой золотой цепочке.

Я помню этот вечер. Или, по крайней мере, его версию, описанную в Книге. Ночевка прошла просто ужасно. Это была одна из первых вещей, которой я была одержима в девять лет – то, что я абсолютно ничего не помню об этой кошмарной ночи. Я ночами не спала, боясь, что все прочитанное – правда. Потому что это действительно было страшно. Что-то вроде кошмара в фильме ужасов, который никто не хотел бы испытать. Но я вот испытала и не могла ничего из этого вспомнить, что означало, что со мной что-то не так.

После нескольких бессонных ночей, во время которых я смотрела в потолок в обеих моих спальнях в разных домах моих родителей, я начала понимать, что причина, по которой я не могу вспомнить события в книге, заключалась в том, что их никогда и не было.

Я предполагала, что это относится и к ночевке.

Но, судя по этому снимку, я ошибалась. В какой-то из двадцати дней, проведенных в Бейнберри Холл, Ханна и Петра ночевали здесь.

По крайней мере частично.

Петра есть и на следующей фотографии, там она стоит на кухне с моей мамой. Они обе непреднамеренно синхронно смотрят на гигантскую дыру в потолке. Обе в профиль, с запрокинутыми головами и обнаженными шеями, они вполне могли бы тут сойти за мать и дочь. От этого я задумалась, видела ли моя мама эту фотографию, и если да, то каково это – видеть себя с похожей молодой девушкой. «Девчачьей» девушкой. Такой дочери у нее никогда не будет.

На фотографии есть еще два человека, маячащих на заднем плане. Чуть ближе – пожилой мужчина во фланелевой рубашке и джинсах поднимается по лестнице. За ним стоит кто-то помоложе, едва различимый. Все, что я могу разглядеть – это полумесяц лица, согнутый локоть, половина черной футболки и кусочек джинсовой ткани.

Уолт Хиббетс и мой папа. Через два дня после инцидента на кухне.

Как и ночевка, это одна из самых известных сцен в Книге. И, если верить этой фотографии, тоже опирается на правду.

Я держу обе фотографии рядом, изучая их, мой желудок медленно наполняется тошнотворным чувством, которое началось в тот момент, когда я нашла коробку из-под обуви. Это чувство тоски, которое приходит с плохими новостями, разбитыми надеждами и внезапным разбитым сердцем.

Это чувство осознания, что то, что ты считал ложью, может оказаться правдой.

Часть меня знает, что это совершенно нелепо. Книга – вымысел, несмотря на то что на ее обложке, прямо под названием, написаны слова «Настоящая история». Мама так сказала. И все же тихий голосок в моей голове шепчет, что, может быть, я ошибаюсь. Это тот же самый голос, который прошлой ночью, прямо перед тем, как мне показалась Эльза Дитмер, предположил, что человек в Комнате Индиго – это мистер Тень.

Я слышу его сейчас, он шипит мне в ухо.

Ты знаешь, что это правда. Ты всегда знала.

Что меня так напрягает, так это то, что я узнаю этот настойчивый шепот.

Это мой папа. Звучит так же, как и перед смертью.

Я слышу его снова, когда выуживаю из коробки две последние фотографии. Первый – это снимок папы, делающего типичное селфи. Вытянутая рука. Подбородок опущен. Кусок голой стены на заднем плане за его левым плечом. Он смотрит прямо в камеру, отчего мне кажется, будто он смотрит куда-то за ее пределы, в будущее, его глаза смотрят на меня сквозь расстояние в двадцать пять лет.

«Никогда не возвращайся туда», – говорит мне его голос. – «Там небезопасно. Особенно для тебя».

Надеясь, что папин шепот исчезнет, если я больше не буду смотреть на его лицо, я переключаюсь на последнюю фотографию. Снимок был сделан под головокружительным углом из одного из окон, выходящих на задний двор. На земле стоят два человека на краю леса.

Один из них – моя мама.

Второй – пятилетняя я.

Это именно то фото, которое папа описывал в Книге. Которое он сделал, когда нашел полароид. Мой взгляд скользит к левому краю рамки против моей воли, и я одновременно знаю и боюсь того, что там увижу.

И действительно, за край рамы цепляется темная фигура, прячущаяся среди деревьев.

Это мог быть ствол дерева, затемненный тенью.

А еще это мог быть человек.

Я не могу точно сказать, потому что качество изображения очень плохое. Оно зернистое и немного на расфокусе, из-за чего все слегка размытое. Несмотря на это, темная фигура имеет отчетливый человеческий облик.

Но самое ужасное в этой фигуре то, что она стоит почти на том же самом месте, что и человек, которого я видела прошлой ночью. Это может быть совпадением. Но бурлящее беспокойство в моем животе говорит, что это не так.

Снова раздается воображаемый шепот моего отца.

Это мистер Тень. Ты знаешь, что это он.

Но мистер Тень ненастоящий. Как и вся Книга ненастоящая.

Я продолжаю смотреть на фотографию, думая о том, что произошло через несколько мгновений после того, как она была сделана. Моя рука летит к щеке, кончики пальцев касаются гладкой кожи под глазом. Я понимаю, что этот шрам – очередное доказательство того, что Книга, пусть и фантастическая, содержит в себе крупицы правды.

Я бросаю фотографии на стол, и они рассыпаются по его поверхности. Сверху оказывается селфи моего папы, его глаза смотрят прямо в мои, как будто он уже знает, что я собираюсь сделать дальше.

Выйти из кабинета, оставить тут Дэйна.

Пойти на улицу, мимо пикапа, обходя все оборудование на лужайке, и направиться к задней части двора.

Мимо внешней стены, увитой плющом, поднимающимся до самого окна второго этажа.

Протолкнуться в окутанный тенью лес, тем самым частично воссоздавая фотографию отца, и помчаться вниз по склону холма, пробираясь сквозь сорняки, проходя мимо ярко-красных зарослей, спотыкаясь о корни деревьев.

Наконец, я останавливаюсь у группы мраморных блоков, торчащих из земли, как гнилые зубы.

Кладбище.

Очередная вещь, о которой папа не врал.

За мной Дэйн кричит мое имя. Он тоже теперь в лесу, пытается меня догнать. Он застывает, когда видит надгробие.

– Ого, – говорит он.

– Вот и я так подумала.

Я сажусь на корточки у ближайшего камня, отряхиваю грязь и вижу имя, высеченное в мраморе.

И потом я начинаю смеяться.

Поверить не могу, что думала – даже на мгновение – что Книга была правдой. Это показывает, каким хорошим лжецом был папа и как сильно я недооценила его талант. Ну конечно же, он наполнил «Дом ужасов» реальными событиями и местами. Если на твоей территории и правда есть кладбище, то вполне естественно о нем упомянуть. Когда добавляешь много фактов в вымысел, сплетая их вместе, как змеиное гнездо, некоторые люди точно этому поверят. Политики постоянно так делают.

И на секунду я тоже поверила. Тяжело не верить, когда находишь так много вещей, упомянутых в Книге. Проигрыватель. Фотографию со мной и с мамой. Ночевку, потолок на кухне и кладбище. Из-за всего этого я поверила, что в Книге все правда.

Но теперь я смотрю на имя на надгробии и понимаю, что всегда была права: Книга – полная чушь.

ПИРАТ

Он был хорошим псом

Дэйн, который уже подошел ко мне, смотрит на камень и говорит:

– Это чертово кладбище домашних животных?

– Похоже на то, – отвечаю я. – Если нет, то у Гарсонов были нехилые проблемки.

Мы прогуливаемся по остальной части кладбища. Хоть оно и старое и вполне себе стремное, но все же оно совсем не похоже на то место, что описывал папа. Тут есть несколько камней для собак, куча надгробий для кошек и даже для пони по имени Ветерок.

Показывая на эту могилу, Дэйн говорит:

– Может, именно его призрак видели твои родители.

– Призраков не существует, – отвечаю я. – Хоть людей, хоть лошадей.

– Да ладно. Не отметайте вы так быстро призраков.

– Вы же не верите во все такое?

Выражение Дэйна становится задумчивым.

– Верю ли я в привидений? Не совсем. По крайней мере не так, как другие люди верят в сверхъестественное. Но я действительно верю, что некоторые вещи случаются. Которые мы не можем объяснить, как сильно бы ни пытались. Необъяснимое. Так называла это моя бабушка с маминой стороны.

– Она была верующей?

– О да. Она была ирландкой старой закалки. Выросла на историях о духах и банши. Я всегда считал глупостью, что она верит в такое, – его голос становится все тише. Не громче шепота. – Но потом я увидел нечто в десять лет. Может, это был не призрак. Но что-то.

– Что-то необъяснимое? – спрашиваю я.

Он слегка краснеет и почесывает затылок. Такой мальчишеский жест, до странности милый. Из множества версий Дэйна Хиббетса, с которыми я столкнулся за последние двадцать четыре часа – дерзкий красавчик-смотритель, энергичный работник, источник информации – эта мне нравится больше всего.

– Мы тогда жили в старом доме в одном из соседних городков, – говорит он. – Он был высокий и узкий. Моя спальня была на верхнем этаже, как бы изолированная от всего дома. Мне было десять. И я хотел личного пространства. Но потом однажды в октябре я проснулся от звука, как открывается дверь в мою спальню. Я сел и увидел, как бабушка заглянула в комнату. «Я хотела пожелать тебе спокойной ночи, парнишка», – сказала она. Она всегда меня так называла. Парнишка. А потом она ушла и закрыла за собой дверь. Перед тем как снова лечь спать, я проверил часы на тумбочке. Было час тридцать два.

Утром я спустился и увидел, что родители сидят за столом на кухне. Мама плакала. Папа просто выглядел шокированным. Я спросил у них, где бабуля и почему они мне не сказали, что она приехала нас навестить. Тогда мама мне все и рассказала. Той ночью бабушка умерла. Ровно в час тридцать два.

После этого мы стоим в тишине. Заговорить означало бы разорвать внезапно возникшую между нами странную связь. Это похоже на наш разговор в кабинете, но на этот раз связь кажется сильнее, потому что мы затронули личное. В этой тишине я думаю о рассказе Дэйна и о том, что это скорее мило, чем страшно. Из-за этого мне хочется, чтобы мой папа тоже сказал мне что-то подобное перед смертью. Но вместо этого я получила смутное предупреждение о Бейнберри Холл и извинения за то, в чем он так и не удосужился признаться, из-за чего я и оказалась здесь.

– Я должна признаться, – говорю я наконец.

– Дайте-ка догадаюсь, – невозмутимо отвечает Дэйн. – На самом деле вас зовут Ветерок?

– Почти. Я вернулась сюда не только чтобы сделать ремонт в Бейнберри Холл. На самом деле я приехала, потому что хочу понять, почему мы тогда отсюда сбежали.

– Вы думаете, за этой историей кроется что-то еще?

– Я это знаю.

Я рассказываю ему все. Мои сложные отношения с Книгой. Загадочные последние слова отца. Моя уверенность в том, что родители скрывали от меня правду в течение двадцати пяти лет.

– Я знаю, что папа был лжецом, – говорю я, кивая в сторону могилы Пирата. – Теперь я хочу знать, как много он врал. И зачем.

– Но вы уже знаете, что это неправда, – говорит Дэйн. – Зачем столько проблем, чтобы просто уточнить детали?

– Потому что… – я замолкаю, пытаясь выразить то мое предчувствие, которое не описать словами. – Потому что меня почти всю жизнь связывали с этой книгой, она как будто бы определяла мое существование. И все же родители отказывались что-либо про нее рассказывать. И поэтому я росла одинокой, растерянной и чувствовала себя чокнутой, потому что все думали, что я стала жертвой чего-то необъяснимого.

Дэйн одобрительно кивает, когда я использую термин его бабушки.

– Это хорошее слово.

– Да, правда, – говорю я, улыбаясь, хотя в глазах собираются слезы. Я стираю их тыльной стороной ладони, пока они не успели вытечь. – Но я никогда этого не испытывала. Ничего не было. И теперь я хочу узнать настоящую историю. Вот вам мои бессвязные, до стыдного личные подробности.

– Спасибо за вашу честность, – отвечает мне Дэйн. – Наверное, это было тяжело.

– Да, – говорю я. – Но Бейнберри Холл запутан уже в такой лжи, что мне показалось, пора начать говорить правду.

29 июня

День 4

На следующий день я снова был в лесу, на этот раз с Хиббсом. Джесс была внутри с Мэгги, пытаясь облегчить боль нашей дочери с помощью детского аспирина и мультиков. Наш визит в травмпункт закончился лучше, чем я ожидал. Хотя он был долгий – мы пробыли там больше трех часов – и дорогой. Но Мэгги не пришлось накладывать швы, и это было хорошей новостью.

Плохая новость заключалась в том, что на нашей территории было кладбище, поэтому я и попросил Хиббса пойти со мной. Мне нужен был кто-то, кто помог бы мне пересчитать надгробия.

– До меня доходили слухи, что они здесь, но я сам никогда им не верил, – сказал Хиббс, пока мы осматривали землю в поисках новых могил. Пока что я нашел только три. Две, видимо, принадлежали старшему сыну и внуку Уильяма Гарсона – Уильяма младшего и Уильяма III соответственно – и одна была слишком старой, поэтому буквы не было видно.

– Никто не знал об этом месте? – спросил я.

– Кто-то наверняка знал, – ответил Хиббс. – Но время шло, у дома появлялись новые владельцы, а лес продолжал расти. Это грустно, если так подумать. Место упокоения некогда великой семьи теперь забыто в лесах. А вот еще, кстати.

Он показал на четвертое кирпичное надгробие, вылезающее из земли. Там было высечено имя и дата.

Индиго Гарсон

Любимая дочь

1873–1889

– Девочка была красавицей, – сказал Хиббс. – Тот ее портрет в доме? Он абсолютно точный, так мне говорили.

– Вы много знаете о семье Гарсонов?

– О да, я много слыхал за мои годы.

– Вы знаете, что случилось с Индиго? Она умерла такой молодой.

– Я слышал ее историю, – сказал Хиббс. – Мой дедушка знал ее. Когда еще был мальчиком. Сказал, что этот портрет – точная ее копия. Так что ничего удивительного, что художник, который его писал, был безумно в нее влюблен.

Так я сначала и подумал, когда увидел портрет. Что единственная причина, по которой художник изобразил бы Индиго Гарсон в такой ангельской манере, заключалась в том, что он был в нее влюблен.

– Она любила его в ответ? – спросил я.

– Да, – ответил Хиббс. – Говорят, что они хотели сбежать и пожениться. Уильям Гарсон был в бешенстве, когда узнал. Он сказал Индиго, что она была слишком юна, чтобы выходить замуж, хотя для тех времен шестнадцать – довольно распространенный возраст невест. Он запретил Индиго встречаться с художником. Подавленная своей несчастной любовью, Индиго покончила с собой.

Я содрогнулся при осознании того, что еще один житель Бейнберри Холл совершил самоубийство.

– Как?

– Отравила себя, – Хиббс указал на склон, где росли растения, их тонкие ветви были покрыты алыми ягодами. – Этим.

– Она съела эти ягоды? – спросил я.

Хиббс мрачно кивнул.

– Настоящая трагедия. Старик Гарсон ужасно горевал. Поговаривают, что он нанял того же художника, чтобы тот написал его портрет с другой стороны камина. Так они с Индиго навсегда будут вместе в Бейнберри Холл. Художник не хотел соглашаться, но у него не было ни гроша, и поэтому ничего другого не оставалось.