Текст книги "Рассуждения о методе. Начала философии. Страсти души (сборник)"

СХСI. Что касается внешних чувств, их обычно насчитывают пять, сообразно пяти различным родам объектов, приводящих в движение нервы, и стольким же родам смутных мыслей, производимых в душе этими движениями. Первое чувство создают нервы, распространяющиеся по коже всего тела; посредством их можно касаться любых земных предметов и двигать их; одним способом можно познавать их плотность, другим тяжесть, иным теплоту, иным влажность и т. д.;

и сколькими различными способами движутся объекты или останавливаются в своем движении, столько они производят в душе различных ощущений, откуда и получают наименование все осязаемые качества. Сверх того, когда эти нервы колеблются быстрее обычного, однако так, что никакого повреждения в теле не следует, то это производит ощущение щекотания, приятное душе от природы, так как оно является знаком телесных сил, с которыми душа тесно связана; если же при этом следует повреждение тела, то возникает ощущение боли. Отсюда ясно, почему чувственное желание и боль по объекту столь мало различаются, хотя по чувству противоположны.

CXCII. Затем другие нервы, размещенные по языку и соседним с ним частям, частицами тех же тел, разделенным и смешанным со слюною во рту, разнообразно приводятся в движение, смотря по различию в фигурах частиц, и таким путем производят ощущение различных вкусов.

СХСIII. В-третьих, два нерва или придатка мозга, не выходящие из черепной коробки (calvarium), движутся разделенными частичками того же тела, летающими в воздухе, однако не всякими частицами, но теми только, которые достаточно тонки и подвижны, чтобы проникать в ноздри и через проходы губчатых костей достигать нервов. Их различные движения и дают ощущения различных запахов.

СХСIV. В-четвертых, два нерва, скрытые в углублениях уха, воспринимают дрожание и колебание лежащего вокруг воздуха. Воздух ударяется в мембрану тимпана, соединенную с цепью трех косточек, к которым прикреплены нервы, и толкает разом последние. От различия этих движений происходят различия отдельных звуков.

СХСV. Наконец, окончания зрительных нервов, сходящихся в глазах, образуют ткань, называемую ретиной, которая столь тонка, что движется не воздухом и не иными земными телами, а только шариками второго элемента, откуда получается ощущение света и цветов, как я уже достаточно излагал в «Диоптрике» и «Метеорах».

СХСVI. И вот, ясно видно, что душа воспринимает все свойственное телу в его отдельных членах через нервы не в силу того, что они находятся в отдельных членах тела, но в силу того, что они помещаются в мозгу. Так, во‐первых, различные заболевания, касающиеся только мозга, уничтожают или извращают всякое ощущение; сам сон, который присущ только мозгу, каждодневно отнимает у нас в значительной степени способность ощущать, восстанавливаемую по пробуждении. Затем, когда мозг не разрушен, но пути, которыми нервы идут к нему от внешних членов, засорены, ощущение в этих членах теряется. Наконец, это ясно из того, что боль чувствуют не в таких членах, где нет к тому причины, а в других, через которые нервы протягиваются к мозгу. Это можно показать на бесчисленных опытах; здесь будет достаточно одного. Когда одной девице, страдавшей сильной болью в руке, завязали глаза при появлении врача, с тем чтобы она не беспокоилась при подготовке операции, и когда ей спустя несколько дней рука была ампутирована вплоть до локтя, вследствие обнаружения гангрены, а на это место были так наложены перевязки, что девица могла не заметить произведенной ампутации, – она жаловалась на ощущение различных болей то в одном, то в другом пальце отрезанной руки. Это могло происходить исключительно оттого, что нервы, ранее доходившие от мозга до кисти руки, а теперь заканчивавшиеся в руке у локтя, двигались здесь так же, как это происходило в руке раньше, когда ощущение боли в том или другом пальце должно было запечатлеваться душой, пребывавшей в мозгу.

СХСVII. Далее, как было сказано, природа нашей души такова, что только благодаря происходящему в теле движению душа может побуждаться к определенным представлениям, не содержащим никакого образа данных движений, особенно к тем смутным представлениям, которые именуются чувствами или ощущениями. Мы замечаем, что слова, воспринятые ухом либо только написанные, вызывают в наших душах любые представления и побуждения. Если кончик пера – с такими-то чернилами, на этой бумаге – выводит известные буквы, они в душе читателя станут возбуждать представления битв, бурь, фурий и вызовут аффекты бессилия и печали; на другой бумаге почти подобным образом проведенное перо вызовет совершенно иные представления тишины, мира, удовольствия и совершенно обратные аффекты любви и радости. Быть может, скажут, что письмо и речь непосредственно пробуждают не ощущения и образы отличных от них вещей, но только различные мысли; благодаря последним душа представляет сама образы различных вещей. Но что сказать о чувстве боли или щекотанья? Меч приближается к нашему телу, он рассекает последнее; из этого одного следует боль, которая действительно не менее отлична от местного движения меча или рассеченного тела, как цвет, звук, запах и вкус. И если, как ясно видим, чувство боли возбуждается в нас единственно тем, что некоторые части нашего тела в силу прикосновения к ним другого тела переместились, то отсюда позволительно заключить, что душа наша создана так, что может при некоторых местных движениях претерпевать возбуждения всех прочих чувств.

СХСVII. Затем, мы не улавливаем никакого различия между нервами, из чего можно заключить, либо что разное по тем и другим нервам переходит от органов внешних чувств к мозгу, либо что вообще нечто содействует тому помимо местного движения нервов. И мы замечаем, что это местное движение вызывает не только ощущение щекотания или боли, но и света, и звуков. Так, если кого-либо ударят в глаз, так что колебание удара проникает до ретины, то ему кажется от этого, что брызнуло множество искр блестящего света, которого не оказывается вне глаза; и если кто заткнет пальцем ухо, то он услышит некий колеблющийся шорох, который происходит только от движения замкнутого в ухе воздуха. Наконец, мы часто замечаем, что теплота или иные чувственные качества, как и образы чисто телесных вещей, например пламени, возникают из местных движений известных тел и таким образом вызывают иные местные движения в других телах. Мы отлично понимаем, что благодаря различиям в величине, фигуре и движении частиц одного тела возникают различные местные движения в другом теле; но мы никак не можем понять, как от них (именно от величины, фигуры и движения) возникает нечто иное, совершенно отличное от их природы, каковы те субстанциальные формы и реальные качества, которые многими предполагаются в вещах; непонятно и то, как позднее эти качества или формы приобретают силу и вызывают местные движения в других телах. Раз это так и если нам известно, что природа нашей души такова, что различных местных движений достаточно, чтобы вызвать в ней все ощущения, и если мы воспринимаем, что они действительно возбуждают в ней различные ощущения, и не улавливаем ничего иного сверх того, что такого рода движения переходят от органов внешних чувств к мозгу, – если это правильно, то вообще должно заключить, что все именуемое нами во внешних объектах светом, цветом, запахом, вкусом, звуком, теплом, холодом и прочими осязательными качествами или даже субстанциальными формами, есть не что иное, как различные расположения объектов, вызывающие различные движения в наших нервах.

СХСIХ. Итак, легко может быть подвергнуто учету, не упустил ли я чего из феноменов природы в этом трактате. Только воспринятое чувствами должно рассматриваться как феномен природы. Исключая величину, фигуру и движение, свойства коих в отдельных телах я указал, мы не примем за присущее внешнему миру ничего такого, как свет, теплота, запах, вкус, звук, вообще чувственные качества. Все это только различные состояния в величине, фигуре строения и движении предметов, или то, что по меньшей мере не может нами восприниматься как нечто иное. Доказательство тому в предыдущем.

СС. Я хотел бы также заметить, что здесь, пытаясь осветить всю материальную природу, я не воспользовался ни одним началом, которое не было бы допущено Аристотелем и всеми философами прочих времен; поэтому моя философия вовсе не нова, но наиболее стара и распространенна. Ведь я обсуждал фигуру, движение и величину тел и исследовал согласно законам механики, закрепленным достоверными и повседневными опытами, что должно следовать при взаимном столкновении этих тел. Но кто когда-либо сомневался в утверждении, что тела движутся, что они имеют разнообразные величины и формы, сообразно различию которых разнообразится и движение тел, и, наконец, что от их столкновения большие тела дробятся на меньшие и изменяют форму? Это мы постигаем не одним органом чувств, а многими: зрением, осязанием, слухом; это мы отчетливо воображаем и мыслим; нельзя того же сказать об остальном, о цветах, звуках и прочем, что воспринимается с помощью не многих чувств, но лишь одного. Их образы в нашем мышлении всегда смутны, и мы не знаем, что такое они суть.

ССI. Но, на мой взгляд, в отдельных телах есть частички, не воспринимаемые никаким чувством: этого не признают, может быть, те, кто считает свои чувства за меру познаваемого. Но кто в состоянии усомниться, будто многие из тел столь малы, что не схватываются нашими чувствами; стоит только подумать, что в медленно растущем теле прибавляется за отдельные часы или что отвлекается от медленно уменьшающегося тела. Дерево растет всякий день, и оно не может стать большим, прежде чем не присоединится к нему некоторое тело. Но кто воспринимает эти тельца, вступающие в дерево ежедневно? По крайней мере, те, кто принимает бесконечную делимость массы, должны сознаться, что частицы могут быть малы настолько, чтобы не восприниматься никаким чувством. И неудивительно, что мы не можем воспринимать очень малых телец; ведь наши собственные нервы, которые должны быть движимы объектами, чтобы получалось ощущение, не так уж малы, но вроде каната связаны из множества меньших частиц; поэтому они и не могут быть движимы частицами мельчайшими сравнительно с собой. Ни один разумный человек, я думаю, не будет отрицать, что гораздо лучше мы воспринимаем то, что происходит в больших телах; а чтобы судить о происходящем в мельчайших тельцах, недоступных чувству в силу одной своей малости, и чтобы объяснить это, нельзя измыслить чего-либо, что не имело бы никакого подобия с ощутимыми частицами.

ССII. И Демокрит представлял себе дело так, что некоторые тельца, обладающие различными фигурами, величинами и движениями, своим скоплением и различными связями образуют все ощутимые тела; однако его способ рассуждения всеми отвергнут. Никто, конечно, не отвергал его за то, что им предполагались крайне малые, ускользающие от чувств частицы, о которых утверждалось, что они обладают различными фигурами, величиной и движением; никто не может сомневаться в действительном существовании таких тел, как это было показано. Отброшено же рассуждение Демокрита, во‐первых, потому, что он предполагал неделимость тел; в данном случае и я это основание отбрасываю; во‐вторых, Демокрит принимал окружающую тела пустоту, невозможность которой я доказал; в‐третьих, он приписывал телам тяжесть, которой я в теле самом по себе не нахожу, а нахожу ее постольку, поскольку она зависит от движения и положения тела и на них сводится. И наконец, Демокрит не показал, как отдельные вещи возникают из одного столкновения телец, или если и показал это для некоторых вещей, то не все, однако, его доводы согласуются друг с другом; по крайней мере, позволительно так думать на основании всего, что сохранено из его воззрений. А согласовано ли то, что я до сих пор писал по философии, предоставляю судить другим.

ССIII. Я наделяю невидимые частички тел определенной фигурой, величиной и движеньем, как если бы я их видел, и, однако, признаю, что они невоспринимаемы.

Некоторые, может быть, возбудят вопрос: откуда я знаю об этих свойствах частичек? На это я отвечу: во‐первых, из простейших и наиболее известных принципов, знание которых врождено нам по природе, я рассмотрел вообще то, каковы могут быть главнейшие различия в величине, фигурах и движении тел, неощутимых исключительно в силу их малости, и какие ощутимые результаты из их различных столкновений следуют[34]34
  Во французском переводе, исправленном, очевидно, рукою Декарта, это место расширено и читается нисколько иначе: «…Я исследовал все ясные и отчетливые понятия, касающиеся материальных иных, кроме понятий фигур, величин, движений и правил, согласно которым эти три вещи могут изменять одна другую; правила эти суть принципы геометрии и механики. Поэтому я заключил, что все знания, какие мы можем иметь относительно природы, необходимо должны выводиться отсюда, ибо все иные понятия о чувственном мире, будучи смутны и темны, не могут служить нам в том, чтобы давать знание о вещи вне нас, а скорее могут препятствовать этому». – Прим. перев.


[Закрыть]. А затем, когда я заметил нечто подобное же в действиях тел ощутимых, я счел их возникшими из такого же столкновения неощутимых тел, особенно когда оказалось, что никакой иной способ для объяснения этого не может быть мыслим. В этом мне много помогли вещи, созданные искусственным путем: между ними и природными телами я нашел только ту разницу, что действия механизмов производятся в большинстве случаен столь значительными по величине инструментами, что легко могут быть восприняты чувством; необходимо, чтобы такие вещи могли быть изготовляемы людьми. Напротив, действия природных вещей почти всегда зависят от известных органов, столь малых, что они ускользают от всякого чувства. И в механике нет принципов, которые не принадлежали бы физике, частью или видом которой механика является; не менее естественно это объяснение для часов, составленных из тех или иных колесиков так, что они указывают время, чем для дерева, возникшего из тех или иных семян и производящего известные плоды. Поэтому-то, как те, кто обсуждая строение автомата, оказываются способны к знанию о пользовании машиной и отдельными ее частями легко присоединить познание и других частей машины, которые невидимы, – так и я от ощущаемых воздействий и частиц пытался заключить к тому, каковы причины этих явлений и каковы невидимые частицы.

ССIV. Хотя, быть может, таким образом станет понятно, как могли возникнуть все тела природы, из этого еще не должно заключать, что они в действительности так созданы. Ведь один и тот же мастер может изготовить пару часов так, что и те и другие одинаково хорошо станут указывать время и внешне будут вполне подобны друг другу, хотя бы внутри и состояли из весьма различной связи колес. Точно так же несомненно, что и высочайший мастер, Бог, мог все видимое представить многоразлично. Я сам охотно допущу эту истину и удовлетворюсь, если описанное мной в точности будет соответствовать всем феноменам природы[35]35
  Во французском тексте окончание фразы нисколько иное: «…Я удовлетворюсь, если освещенные мною причины таковы, что все действия, которые происходят от этих причин, подобны действиям, замечаемым нами в явлениях природы, но я отнюдь не стану ломать голову над тем, как возникли эти явления». – Прим. перев.


[Закрыть]. Этого достаточно для житейских целей, подобно тому, как медицина и механика, равно и иные науки, требующие своего завершения при посредстве физики, имеют своим предметом только ощущаемое и потому принадлежащее явлениям природы. И пусть кто-либо не подумает, что Аристотель сделал или хотел сделать большее; он сам выразительно свидетельствует в книге I своей метеорологии, в начале главы 7, что он дает достаточные основания и доказательства относительно невоспринимаемого чувствами, как скоро он отмечает, что воспринимаемое, по его предположению, могло бы так-то возникнуть[36]36
  Декарт ссылается здесь на следующую фразу в «Метеорологии» Аристотеля: «Мы полагаем, что доказали, удовлетворив разуму, существование вещей, ускользающих от наших чувств, коль скоро мы сделали очевидной возможность этих вещей». – Прим. перев.


[Закрыть].

ССV. Однако, чтобы не обмануться в истине, должно думать, что есть нечто принимаемое нами за морально достоверное, то есть за удовлетворяющее жизненным целям, хотя бы в отношении к божьему всемогуществу оно и было неверным. Так, например, если кто-либо хочет читать письмо, написанное латинскими буквами, но при этом не представляет себе истинного их значения и потому примет, что где стоит А, там должно читать В, а где В – там С, и так последовательно примет это относительно всех букв, а потом найдет, что таким путем можно составить латинские слова, – он не будет сомневаться, что в этих словах содержится истинный смысл письма; хотя он и знает только одну конъектуру[37]37
  Конъектура (лат. conjectura – догадка, предположение) – метод восстановления утерянных или испорченных в рукописях мест – так называемых лакун. Текст восстанавливается по смыслу контекста, на основании правил грамматики и т. д. – Прим. перев.


[Закрыть], и хотя остается возможным, что писавший имел в виду не обнаруженные, а другие буквы на месте тех и таким образом скрыл в письме иной смысл. Однако это был бы такой исключительный случай, что он кажется невероятным. Кто заметил, как много здесь выведено истин относительно магнита, огня, общего управления мира и выведено из небольшого числа начал, тот хотя бы и подумал, что я принял эти начала на авось и без основания, но, быть может, признает, что едва ли столь многое удалось бы так согласовать, будь оно ложно.

CCVI. Кроме того, существует нечто в природе, что мы считаем безусловным и, скорее всего, морально достоверным, а именно: мы опираемся на основное метафизическое положение, что Бог в высшей степени благ и не обманщик и что поэтому наша Им дарованная способность отличать верное от ложного не может заставить нас заблуждаться, раз мы правильно ею пользуемся и познаем вещи с ее помощью отчетливо. Таковы математические доказательства, таково знание о существовании телесных вещей и таковы все ясные доказательства, приводящие к этому. В их число, быть может, будут приняты и мои доказательства теми, кто пораздумает, как из первых и наиболее простых начал человеческого познания выведен бесконечный ряд истин.

Особенно если достаточно подумать, что ничего из внешних объектов мы не можем ощущать, пока ими не возбудится местное движение в наших нервах; а это движение не может быть возбуждено неподвижными звездами, далеко отсюда отстоящими, если не происходят некоторые движения в них самих и во всем междулежащем небе. Приняв это, едва ли можно все иное, по крайней мере самое общее из сказанного мною о небе и земле, рассматривать иначе, чем это сделал я.

ССVII. Тем не менее я не стану ничего утверждать, помня о слабости своих сил; все это я вручаю авторитету Католической церкви и суду мудрейших. Я не желал бы, чтобы кто-нибудь мне верил иначе как убедив себя ясными и непобедимыми доводами.

Разыскание истины посредством естественного света, который во всей чистоте, без помощи религии и философии, определяет воззрения, какие должны иметь светские люди относительно всего, что может занимать их мысль, и который проникает в тайны наиболее интересных знаний[38]38
  Время написания этого произведения точно не известно: обычно относили его к последнему периоду жизни Декарта; редактор юбилейного издания сочинений Декарта Незаконченный диалог был написан Декартом по-французски, но, очевидно, еще при жизни философа переведен в рукописи на латинский язык. Французский оригинал в числе других оставшихся по смерти Декарта бумаг перешел к Клерселье. Хотя первые биографы Декарта – И. Борель и А. Байэ – знали о существовании французского оригинала, а из письма Лейбница к Якову Бернулли (от 2 октября 1703 г.) было известно о существовании у Лейбница копии с французского манускрипта, тем не менее оригинал так и не был найден, а копия Лейбница отыскалась значительно позднее. Таким образом, для позднейших издателей произведений Декарта представлялась возможность печатать лишь сохранившийся латинский перевод диалога. Только в 1906 г. французский студент Жюль Сир нашел в Королевской библиотеке Ганновера в числе бумаг Лейбница вышеназванную копию французского подлинника. Копия эта, как выяснено, была добыта в 1676 г. по поручению Лейбница Чирнгаузом от самого Клерселье. Список не доведен до конца и представляет лишь часть подлинника; таким образом, французский текст должен по необходимости восполняться старым латинским переводом. В таком именно виде склейки из французского и латинского текстов напечатан диалог в томе X юбилейного издания сочинений Декарта под редакцией Ch. Adam’a и Р. Tannery. Этим изданием мы руководствовались при переводе. – Прим. перев.


[Закрыть]

Светский человек не обязан ни видеть всех книг, ни заботливо изучать все преподаваемое в школе; и будет даже своего рода недостатком в его обучении, если он слишком заполнит время литературными упражнениями. Есть много иного для совершения в течение жизни, склад которой должен быть так размерен, чтобы лучшая часть времени оставалась на выполнение добрых дел, которые должны быть внушены человеку его собственным разумом, если он руководствуется только последним. Но человек входит невеждой в свет, и раз знание его ранних лет опирается только на слабые чувства и авторитет наставников, то почти невозможно, чтобы его воображение не преисполнилось бесконечным числом ложных мыслей, прежде чем разум мог бы принять над ним руководство; таким образом, возникает необходимость или в очень большом природном разуме, или в обучении у какого-либо мудреца, как ради освобождения себя от других учений, которым подпали раньше, так и для первых оснований прочного знания и для открытия всех путей, какими можно поднять знание до высочайшей ступени, какая достижима.

Вот это я и предполагаю исследовать в настоящем труде и сделать очевидными истинные сокровища души, показывая каждому средства найти в самом себе, не заимствуя ничего у других, всю науку, необходимую для житейского обихода, и приобрести затем через ее изучение все наиболее интересные познания, какими человеческий разум способен обладать.

Но из боязни, как бы размеры моего замысла не преисполнили читателя вдруг таким изумлением, что не нашлось бы места доверию, я замечу, что предпринимаемое мною не столь трудно, как можно вообразить: все знания, которые не превосходят сил человеческого разумения, сцеплены такой прочной связью и могут вытекать одно из другого с такой необходимой последовательностью, что не требуется очень много ловкости и умения найти их, поскольку, начав с простейших знаний, смогут пройти ступень за ступенью к более высоким знаниям. Вот здесь я и попытаюсь показать это путем самых ясных и общих соображений: каждый поймет, что лишь по недостатку осмотрительности и задержки мысли на тех же рассуждениях он не заметил того же самого; и в отыскании этих истин я заслуживаю не большей чести, чем прохожий, счастливо нашедший у своих ног клад, который прежде долгое время безуспешно разыскивался многими прилежными людьми.

Все же я изумляюсь, что среди столь редких умов, которые совершили значительно больше меня, не нашлось никого, кто пожелал бы дать себе труд распознать эти истины; и почти все они уподоблялись путешественникам, которые, сменив большую дорогу на проселочную, остаются блуждать среди терний и пропастей. Но я вовсе не хочу наследовать, что знали и чего не знали другие; с меня достаточно заметить, что, поскольку вся желанная наука заключена в книгах, ее хорошее смешано с весьма бесполезным и беспорядочно засеяно в груду столь толстых томов, что для их прочтения требуется времени больше, чем мы имеем в здешней жизни, и ума, чтобы отобрать полезное, требуется больше, чем сколько нужно для самостоятельного открытия этих истин.

Это даст мне надежду, что будет легко найти здесь более удобную дорогу и что истины, какие я выскажу, не останутся без одобрения, хотя я и не заимствовал их ни у Аристотеля, ни у Платона. Но истины движутся в свете как монета, которая не понижается в ценности, вылезает ли она из мужицкого кошелька, выходит ли из казны. Так и я силился сделать их одинаково полезными для всех людей; и для этой цели я не нашел стиля более удобного, чем стиль светских бесед, где каждый вольно открывает перед своими друзьями, что имеет лучшего в мыслях; под именами Эвдокса, Полиандра и Эпистемона я представляю, как человек среднего ума, но с суждением, не извращенным дурной доверчивостью, и пользующийся разумом согласно чистоте его природы, навещен в деревенском домике, где он живет, двумя из более редких и интересных людей нашего века; один из них вовсе не образован, другой, напротив, отчетливо знает все, приобретенное им в школах. И вот среди прочих рассуждений (их я предоставлю вообразить вам самим, как и обстановку, места и все ее частности, какими нередко буду пользоваться для примеров, облегчающих понимание) собеседники представляют доказательство того, что должно высказать позднее, по окончании этих двух книг.

Полиандр, Эпистемон, Эвдокс

Полиандр: Я считаю вас счастливцем: вы видели все прекрасное в книгах греков и римлян; и мне кажется, изучай я столько, сколько вы, я был бы так отличен от того, что я есть, как ангелы отличаются от вас; и я не могу простить ошибки моих родителей, которые, будучи убеждены, что занятия науками расслабляют человека, отозвали меня ко двору и в армию столь юным, что сожаление о своем невежестве будет преследовать меня всю жизнь, если я не научусь чему-либо из вашей беседы.

Эпистемон: Что вас может наилучшим образом обучить в этом отношении, так это стремление к знанию, общее всем людям; оно – болезнь неизлечимая, так как интерес увеличивается с обучением, благодаря тому, что недостатки души сокрушают нас постольку, поскольку мы о них знаем, вы имеете большое преимущество перед нами в том, что не видите, подобно нам, сколько вам еще остается изучать, Эвдокс: Возможно ли, Эпистемон, чтобы при вашей учености, вы могли быть убеждены, будто в природе имеется столь всеобщая болезнь и нет никакого средства к ее излечению? Что касается меня, то мне кажется, как на всякой земле достаточно плодов и источников, чтобы утишать голод и жажду всех, так достаточно и истин, касающихся любого предмета, чтобы в полной мере удовлетворить интересу здоровых душ; думается мне, что тело больных водянкой не больше отстоит от нормального склада, чем ум тех, кто вечно обременен неутолимой любознательностью. Эпистемон: Я когда-то учил, что наше желание не может естественно распространяться на то, что остается для нас невозможным, и не должно также распространяться на порочное и бесполезное;

но известно множество вещей, которые кажутся нам возможными и которые не только чтимы и приятны, но даже весьма необходимы для нашего обихода; и я не могу верить, чтобы кто-нибудь знал их настолько, что ему постоянно не оставалось бы справедливых оснований особенно желать этих вещей.

Эвдокс: А что вы скажете обо мне, если я заверю вас, что не имею больше страсти изучать что-либо и доволен той малостью знаний, какую, подобно Диогену в бочке, имею без того, чтобы всякий раз ощущать нужду в философии. Ведь знание моих соседей не теснит моего знания, как их поля теснят то немногое, чем я владею. И мой ум, добровольно склоняясь к тем истинам, какие находит, вовсе не заботится об открытии иных; он даже радуется покою, как король страны, так отделенной от всех прочих стран, что ему воображается, будто поодаль от его владений находятся только бесплодные пустыни и необитаемые горы.

Эпистемон: Всякого другого, кроме вас, кто так высказался бы передо мною, я счел бы за существо суетное и мало любознательное. Но убежище, избранное вами в этом уединенном месте, и малая озабоченность своей известностью, все это ставит вас вне тщеславия; а время, использованное вами на путешествия, посещения ученых и исследование всего, что открыто наиболее трудного в каждой науке, заверяет нас, что вы не лишены любознательности; таким образом, я могу высказать только уважение к вам и убежден, что вы должны обладать знанием гораздо более совершенным, чем знание прочих людей.

Эвдокс: Благодарю вас за доброе мнение обо мне; но я не хотел бы обременять вашей учтивости настолько, чтобы обязывать вас верить сказанному, основываясь на моем простом заявлении. Никогда не должно выдвигать посылок, столь удаленных от обычного мнения, если в то же время нельзя показать некоторых результатов. Вот я и пригласил нас обоих погостить здесь в это прекрасное время года, с тем чтобы удосужиться открыто сообщить вам часть надуманного мной. Смею надеяться, вы не только признаетесь, что и я имею основания быть удовлетворенным собой, но, помимо того, и сами вы вполне удовлетворитесь выслушанным.

Эпистемон: Я не хочу уклоняться от счастья, о котором уже просил вас.

Полиандр: А я охотно буду присутствовать на этом собеседовании, хотя бы и не чувствовал себя способным извлечь отсюда какую-либо пользу.

Эвдокс: Думайте лучше, Полиандр, что это будет к вашей выгоде, ибо в вас нет предвзятости, и потому мне будет лучше перенять на правую сторону нейтральное лицо, а не Эпистемона, который чаще найдет в себе склонность к противной стороне. Но чтобы отчетливее понять свойство ученья, предлагаемого мною, я надеюсь, вы отметите различие между науками и простыми знаниями, получаемыми без всякого рассуждения в форме доводов, каковы знания языка, истории, географии и вообще всего, зависящего от одного опыта. Я вполне согласен, что недостаточно человеческой жизни для приобретения опыта во всем, что находится в мире. Но я также убежден, что было бы безумием желать этого и что светский человек не более обязан знать по-гречески или по-латыни, чем по-швейцарски либо по-нижнебретонски, ни истории Империи более, чем истории маленьких государств Европы. Должно только позаботиться о заполнении своего досуга достойным и полезным и обременять память только необходимым. Что же касается познаний, представляющих не что иное, как достоверные суждения, которые мы опираем на известные предварительные знания, то одни из них извлекаются из общего достояния и их слышат и понимают все, другие же извлекаются из редких и специально изучаемых опытов. Признаюсь также, что невозможно отдельно рассуждать о каждом из последних, ведь следовало бы, во‐первых, отыскать все травы и камни, находимые в Индии, увидеть феникса, – короче говоря, не упускать ничего из наиболее диковинного в природе. Но я думаю, что достаточно удовлетворю своему обещанию, если, изложив истины, какие можно вывести из обыкновенных и каждому известных вещей, я сделаю вас способными самим найти все прочие истины, как только вам заблагорассудится приложить старания к отысканию их.

Полиандр: Я думаю, что это все, чего возможно желать; и я буду согласен с вами, если только вы мне достаточно засвидетельствуете известное число предложений, столь прославленных, что их знает всякий, и касающихся божества, разумной души, добродетелей и воздаяния за них;

эти истины я сравнил бы с теми древними зданиями, о славе которых каждый знает, хотя все знаки их величия похоронены в руинах прошлого. Я отнюдь не сомневаюсь, чтобы первые, кто обязал людей мыслить все эти истины, имели очень сильные основания для их доказательства; но эти истины позднее столь мало повторялись, что нет больше никого, кто знал бы их. И все-таки эти истины так важны, что благоразумие обязывает нас скорее слепо им верить, из боязни ошибиться, чем оставить их выяснение до той поры, когда мы перейдем в иной мир.

Эпистемон: Что до меня, то я несколько более любознателен и хотел бы, помимо того, чтобы вы выяснили мне некоторые особые трудности, встречаемые мною в каждом знании, а главным образом в том, что касается человеческих искусств, призраков, иллюзий, – короче, всех блестящих результатов, какие приписываются магии; я считаю, что их полезно знать, не для собственного пользования, но ради того, чтобы наше суждение не могло быть предваряемо удивлением перед неизвестным нам.

Эвдокс: Я постараюсь удовлетворить обоих вас. И в целях соблюдения порядка, благодаря которому мы могли бы дойти до цели, я прежде всего обнадеживаю себя, Полиандр, что мы с вами поддержим друг друга во всех вещах, касающихся мира, обсуждая их самих по себе; только бы Эпистемон не прерывал нас – меньшее, что он может, так как его возражения принудят нас часто отклоняться от нашего предмета. Затем мы все втроем снова поговорим обо всех вещах, но в ином смысле, именно поскольку они относятся к нам и поскольку они могут быть названы истинными или ложными; и вот Эпистемон будет иметь случай предложить на обсуждение все затруднения, какие останутся у него от предшествующих рассуждений.

Полиандр: Так укажите нам порядок, которого вы станете придерживаться в изложении каждого предмета.

Эвдокс: Должно начать с разумной души, так как в ней заключено все наше знание; обсудив ее природу и ее цели, мы придем к ее Творцу; а познав Его свойства и то, как Он все в мире создал, мы отметим наиболее достоверное касательно прочих тварей и исследуем, каким путем объекты воспринимаются нашими чувствами и наши мысли становятся истинными или ложными. Позднее я изложу здесь человеческие труды в области телесного мира; удивив же вас наиболее мощными машинами, редчайшими автоматами, наиболее ясными иллюзиями и тончайшими фокусами, какие может изобрести искусство, я открою вам в них тайны столь простые и безобидные, что вы перестанете удивляться чему бы то ни было из деяний наших рук. Я перейду к созданиям природы и, показав вам причину всех их движений и различия их качеств, а также то, чем душа растений и животных отличается от нашей, обсужу перед вами всю архитектуру чувственного мира;