Текст книги "Рассуждения о методе. Начала философии. Страсти души (сборник)"

сообщив о том, что наблюдается особенно достоверного в небесной сфере, я перейду к наиболее здравому толкованию того, что не может быть представляемо людьми; это я сделаю, чтобы изъяснить отношение чувственных вещей к интеллектуальным, а всех их вместе к Творцу, с целью объяснить бессмертие тварей и их будущее состояние до скончания века. Потом мы перейдем ко второй части собеседования, где потолкуем обо всех знаниях по отдельности, отберем все наиболее основательное в каждом и предложим метод подвинуть их много дальше и изыскать нам самим, средним умам, все то, что в состоянии изобрести тончайшие умы. Приготовив таким образом свой рассудок к абсолютно истинному суждению, нам нужно будет заняться упорядочением желаний, различая хорошее и дурное и отмечая действительную разницу между пороками и добродетелями. По совершении этого, я надеюсь, страсть к знанию, какой вы обладаете, не будет столь жестокой, а все сказанное мной покажется вам отлично удостоверенным, и вы заключите, что добрый ум, хотя бы он и вскармливался в пустыне и обладал только естественным светом, не может иметь иных, чем наши, мнений, раз он хорошо взвесит те же самые основания. Чтобы открыть начало такому рассуждению, должно исследовать, каково первое знание людей, в какой части души оно обитает и отчего оно в начале столь несовершенно.

Эпистемон: Мне кажется, что это будет выражено очень ясно, если сравнить сознание ребенка с чистой дощечкой, где должны размещаться наши идеи, которые подобны портретам с натуры, получаемым от каждой вещи. Чувства, склонность, наставники и рассудок суть различные художники, работающие над этим трудом; из них менее способные оказываются первыми повинны в путанице, а именно: несовершенные чувства, слепой инстинкт и бездельные мамки. Лучшее исходит от последнего, то есть разума; и все же должно, чтобы он углубился на многие годы в учение и долго следовал примеру своих учителей, прежде чем решится исправить какую-либо из их ошибок. Вот, по моему мнению, одна из главных причин нашей заботливости о знании. Ибо наши чувства не видят ничего помимо наиболее грубых и общих вещей, а наши природные наклонности извращены; а что до наставников, то хотя, без сомнения, можно бы найти среди них очень совершенных, однако они не в состоянии усилить нашей веры в их доводы раньше, чем последние исследует наш рассудок, которому одному достается в удел завершить этот труд. Такой наставник (то есть рассудок) как талантливый художник займется накладыванием заключительных тонов на плохую картину, набросанную юными подмастерьями; он хорошо воспользуется всеми правилами своего искусства, чтобы мало-помалу выправить то ту, то другую черту и прибавить от себя недостающее, вследствие чего он не может сделать этого, не оставляя крупных недостатков, так как вначале рисунок был дурно понят, фигуры плохо расположены и пропорции плохо соблюдены.

Эвдокс: Ваше сравнение отлично вскрывает первое препятствие, постигающее нас, но вы не указываете средства, которым можно воспользоваться из предосторожности. Кто, думается мне, как ваш художник примется за возобновление картины, тот скорее сперва пройдется губкою, чтобы стереть все нанесенные черты, нежели станет терять время за их исправлением: подобным образом каждому человеку, лишь он достигнет известного предела называемого возрастом знания, должно решиться в добрый час изгнать из своего воображения все несовершенные идеи, какие в нем начертаны были доселе, и начать серьезно формировать новые, хорошо пользуясь всей работой своего рассудка; если это и не поведет к совершенству, то не может, по крайней мере, вовлечь в ошибки, основанные на слабости чувств или на беспорядочности природы.

Эпистемон: Это средство было бы отличным, если бы легко было его применять; но вы не забудьте, что первые мнения, получаемые нашим сознанием, остаются там столь запечатленными, что одной нашей воли недостаточно, чтобы их уничтожить, если она не позаимствуется помощью каких-либо властных доводов.

Эвдокс: Вот я и хочу попытаться представить вам некоторые из доводов; и если вы желаете извлечь пользу из этого собеседования, то нужно, чтобы вы оказали мне ваше внимание и позволили немного потолковать с Полиандром ради того, чтобы я мог сначала ниспровергнуть все знание, приобретенное до сих пор. Так как оно недостаточно для того, чтобы удовлетворить Полиандра, то оно может быть только дурным, и я уподоблю его плохо построенному дому, у которого непрочны устои. Я не знаю лучшего средства исправить дело, как рассыпать все по земле и начать новую постройку; я вовсе не хочу быть одним из тех мелких художников, которые заняты лишь реставрацией старых творений, так как чувствуют себя неспособными приниматься за новое. Но, Полиандр, пока мы работаем над этим разрушением, мы можем посредством того же создать основания, которые должны служить нашему намерению, и приготовить лучшие и наиболее прочные материалы, необходимые для выполнения; угодно ли вам обсудить совместно со мной, каковы наиболее достоверные и доступнейшие для познания истины из всех тех, какие может знать человек?

Полиандр: Найдется ли, кто мог бы сомневаться, что чувственные вещи – я разумею те, которые видимы и осязаемы, – не самые надежные из всех? Я лично буду весьма удивлен, если вы мне с такой же очевидностью покажете нечто из того, что утверждается о Боге или о нашей душе.

Эвдокс: Однако я надеюсь на это; и я нахожу странным, что люди могут быть столь легковерны, чтобы опираться в своем знании на достоверность чувств, так как никто не станет отрицать, что чувства иной раз ошибаются и что мы имеем основания усомниться в тех, кто нас однажды обманул.

Полиандр: Я отлично знаю, что чувства иногда обманывают, если они плохо налажены, когда, например, больному всякая пища кажется горькой, или когда, рассматривая звезды, мы так удалены от них, что они не кажутся нам столь большими, как в действительности, или вообще когда чувства не действуют свободно согласно их природному устройству. Но легко узнать все их недочеты, и последние не препятствуют мне быть вполне уверенным, что я вас вижу, что мы гуляем в этом саду, что нам светит солнце, – короче, что вообще все, предстоящее моим чувствам, истинно.

Эвдокс: Если для вас недостаточно сказать, что чувства нас обманывают в известных случаях, где вы это осознаете, – недостаточно, чтобы испугать вас тем, как бы ни случилось этого же обмана и в других случаях, когда вы не можете о том знать, то я пойду тогда дальше. Разве вы не видели никогда таких душевно больных, которые считали себя разбитыми или имеющими какую-либо часть тела неестественно большого размера; они полагают, что и себя, и все, чего ни касаются, они находят таким, как представляют. Правда, значило бы оскорбить достойного человека, сказав ему, что в нем разума может быть ровно столько, сколько нужно, чтобы убедиться в собственном легковерии, если он сошлется, как и вы, на то, что представляется его чувствам и воображению. Но вы не сочтете дурным, если я спрошу вас: разве вы не погружаетесь в сон, как все люди, и разве вы, спящий, не можете мыслить, что видите и меня или то, как вы гуляете в этом саду и как светит вам солнце, – короче, мыслить все, что вы всегда считаете за достоверное. Разве вы никогда не слыхивали удивленного восклицания в комедиях: «Бодрствую я или сплю!?» Как вы можете быть уверены, что ваша жизнь не продолжительный сон и что все, достигаемое вами с помощью чувств, не ложно, как тогда, когда вы спите? Главный догмат, который вам известен, – это то, что вы постигаете, что сотворены высшим существом; последнее, обладая свойственным ему могуществом, не затруднилось создать нас такими, как я сказал, а не такими, как вы о себе полагаете.

Полиандр: Вот, действительно, доводы, которых достаточно, чтобы опрокинуть все учение Эпистемона, если только он окажется достаточно настойчив в своих взглядах; но что до меня, то я боюсь сделаться излишним мечтателем для человека, который не учился и не привык удалять своего ума от чувственных вещей, если бы я пожелал погрузиться в размышления столь же темные, как темны для меня эти представления.

Эпистемон: Я также полагаю, что очень опасно заходить здесь слишком далеко. Столь всеобщие сомнения привели бы нас к незнанию Сократа или к недостоверности пирронистов; это – пучина, где, мне кажется, не нащупаешь дна.

Эвдокс: Я согласен, что это опасно для тех, кто не знает брода, отправившись без руководства; многие и погибли тут. Но вы не должны опасаться следовать за мной. Подобная боязливость препятствовала большинству ученых приобрести ученье, достаточно очевидное и заслуживающее названия науки, так как, воображая, что за чувственным миром нет ничего более крепкого, на что можно было бы опереть свои мнения, они строили на песке, вместо того чтобы заняться отысканием скал или глины. И не здесь еще должно остановиться. Хотя бы вы и не пожелали более обсуждать высказанные доводы, они в существе дела уже привели к тому, на что я надеялся, если затронули ваше воображение настолько, чтобы их бояться. Ведь это признак, что ваше знание не столь несокрушимо, раз вы страшитесь, что доводы могут подкопать основы, заставляя вас сомневаться во всем; следовательно, вы уже сомневаетесь, и достигнута моя цель – разрушить ваше учение, показав его плохую обоснованность. Но чтобы вы не отказались следовать с большей храбростью, я вас уверю, что эти сомнения, столь страшные первоначально, суть как бы фантомы и пустые образы, появляющиеся ночью благодаря слабому, неверному свету: если вы побежите от них, ваша боязнь последует за вами; а если вы приблизитесь, чтобы коснуться их, вы откроете, что это не что иное, как воздух и тень, и станете в будущем более мужественными при подобной встрече.

Полиандр: Я хочу также, чтобы убедить вас, представить себе эти трудности сильнейшими, сколь будет для меня возможно, и привлечь свое внимание к сомнению в том, не грезил ли я всю жизнь, а все мои мысли, которые я считал западающими в мою душу лишь посредством чувств, не слагались ли сами собой, как это происходит с подобными мыслями каждый раз, когда я сплю и отлично знаю, что мои глаза закрыты, уши заткнуты, – короче, ни одно из моих чувств не участвует тут. И, следовательно, я не только буду не уверен в том, существуете ли вы на свете, существует ли Земля и Солнце, но даже и в том, имею ли я глаза, уши, тело, держу ли я к вам речь или вы ко мне, – короче, во всем…

Эвдокс: Чем больше вы подготовлены, тем сильнее я склонен руководить вами. Но вот настал момент, когда вам должно обратить внимание на те следствия, какие я отсюда хочу вывести. Вы заметили, что можете с основанием сомневаться во всем, познание чего достигается посредством одних чувств; но в состоянии ли вы сомневаться в вашем сомнении и оставаться в неуверенности, сомневаетесь вы или нет?

Полиандр: Уверяю вас, это меня изумляет; та незначительная степень проницательности, которой обладают мои здравые, хотя и слабые чувства, принуждает меня не без смущения убеждаться, что я ничего не знаю с какой-либо достоверностью, но сомневаюсь во всем и ни в чем не уверен. Но что вы хотите отсюда заключить? Я не вижу, в чем польза столь всеобщего сомнения, не вижу и того, на каком основании подобное сомнение может стать принципом, способным далеко завести нас. Наоборот, цель нашей беседы – освободить нас от сомнений и открыть нам истины, которых мог не знать даже Эпистемон, при всей его учености.

Эвдокс: Уделите только мне свое внимание, и я уведу вас так далеко, как вы и не предполагаете. Из этого всеобщего сомнения, как от определенной и неподвижной точки, я хочу вывести познание Бога, познание вас самих и, наконец, познание всего существующего в природе.

Полиандр: Вот, действительно, огромные обещания, и они ценны, поскольку в результате мы согласимся с вашими положениями. Будьте же верны вашим обещаниям, а мы удовлетворим нашим?

Эвдокс: Раз вы не можете отрицать, что вы сомневались, и напротив, ваше сомнение достоверно, то истинно, что и вы, сомневающийся, существуете, и это столь истинно, что вы не можете более сомневаться в этом.

Полиандр: Я разделяю ваш взгляд, ведь если бы я не существовал, то не мог бы и сомневаться.

Эвдокс: Итак, вы существуете, и вы знаете о своем существовании, и знаете благодаря вашему сомнению.

Полиандр: Все это так.

Эвдокс: Но чтобы вы не отклонились от цели, двинемся понемногу далее, и, как я вам сказал, вы найдете, что эта дорога идет дальше, чем вы полагаете. Повторим аргументы: вы существуете и знаете о своем существовании; знаете через посредство знания о своем сомнении. Но вы, сомневающийся во всем и не могущий сомневаться в себе самом, что вы такое?

Полиандр: Ответ не труден. Я удивляюсь, почему вы предпочли меня Эпистемону в качестве собеседника. Значит, вы решили не предлагать вопроса, на который было бы трудно ответить. Итак, отвечу: я человек.

Эвдокс: Вы не обратили внимания на вопрос; и ответ, данный вами, как бы ни казался он вам прост, ввергнет вас в очень трудные и очень запутанные вопросы, если я только захочу вас хоть немного поприжать. В самом деле, если бы я спросил у самого Эпистемона, что такое человек, и он ответил бы мне, как водится в школах, что человек – разумное животное (animal rationale), и сверх того, ради изъяснения этих терминов, не менее темных, чем первый, повел бы нас через все ступени, именуемые метафизическими, – мы, конечно, были бы введены в лабиринт, из которого никогда не выбрались бы. Ведь этим вопросом порождаются два других: что такое животное? что такое разумный? Более того, если бы, изъясняя понятие животного, он ответил, что это существо живое и чувствующее, что живое существо есть одушевленное тело, а тело есть телесная субстанция, – вопросы, как видите, шли бы возрастая и умножаясь подобно ветвям генеалогического дерева. И наконец, все эти превосходные вопросы закончились бы чистым празднословием, ничего не освещающим и оставляющим нас в нашем первоначальном неведении.

Эпистемон: Печально видеть, что вы столь сильно презираете дерево Порфирия, постоянно вызывавшее удивление всех ученых. Досадно, что вы начинаете наставлять Полиандра в том, что он такое, иным путем, чем тот, который издавна принят в школах. Наконец, не было возможности до сего дня найти лучший путь изучения нас самих, чем последовательное полагание перед нашими взорами всех ступеней, составляющих целое нашего бытия, с тем чтобы, поднимаясь и опускаясь по всем ступеням, мы могли изучать и то, что в нас есть общего с иными существами, и то, в чем мы от них отличаемся. Вот высшая точка, до какой может достичь наше знание.

Эвдокс: Никогда я не начинал и не забирал в голову порицать обычную методу обучения, к какой прибегают в школах. Последней я одолжен тем немногим, что знаю; ее помощью я воспользовался, чтобы узнать недостоверность всего, воспринятого мною. Стало бы, хотя мои наставники и не научили меня ничему достоверному, тем не менее я должен быть им благодарен за перенятое от них понимание недостоверности знания и обязан за все, что воспринято сомнительного больше, чем если бы оно было согласно с разумом. Ведь в последнем случае я, быть может, принимал бы недостаточно разумное за совершенное, и это сделало бы меня менее пылким к исканию истины. Стало быть, предостережение, данное мною Полиандру, направлено скорее не к тому, чтобы отметить недостоверность и темноту, в которую вы направляете свой ответ, а к тому, чтобы сделать Полиандра на будущее время более внимательным к моим допросам. Но возвращаюсь к моему предложению; а чтобы не отклоняться еще больше от нашего пути, снова спрашиваю: что такое тот, кто может сомневаться во всем, исключая самого себя?

Полиандр: Я полагал, что удовлетворю вас, если скажу что я – человек. Но я понял, что мой ответ не соразмерен, так как, по-видимому, вы не согласны с ним. И скажу откровенно, мне самому теперь он не кажется удовлетворимым, поскольку я рассудил, что вы мне показали затруднения в неточности, в какие он нас мог бы вовлечь, если бы только мы захотели его объяснить и принять. Наконец, что ни говорил бы Эпистемон, я нахожу много темноты в этих метафизических ступенях. Если, например, скажут, что тело есть телесная субстанция, не определяя в то же время, что такое телесная субстанция, то два слова – «телесная субстанция» – не сделают нас больше знающими, чем одно слово – «тело». Подобным же образом если кто выскажет, что живое существо есть одушевленное тело, не выяснив сперва смысла слов «тело» и «одушевленное» и проследует через все метафизические ступени, то он произнесет слова – даже слова, размещенные в порядке, – но не скажет ровно ничего. Высказанное им не обозначает ничего, что могло бы быть понято и образовать в нашем уме ясную и отчетливую идею. Больше того: когда, чтобы удовлетворить предложенному вопросу, я сказал бы, что я человек, я вовсе не думал бы о всех этих схоластических «сущностях», мне неизвестных, о которых я не могу ничего сказать с пониманием и которые, я думаю, существуют только в воображении их изобретателей. Нет, я желал бы говорить о том, что мы видим, чего касаемся, что чувствуем и в чем удостоверяемся относительно самих себя на опыте, – одним словом, обо всем том, что самый простой человек знает столь же хорошо, как и величайший мировой философ. В конце концов, я хотел бы сказать, что я – нечто целое, составленное из двух рук, двух ног, головы и всех прочих частей, образующих то, что именуется человеческим телом, которое, сверх того, как целое, питается, движется, чувствует и мыслит.

Эвдокс: Из вашего ответа я заключаю, что вы не поняли хорошо моего вопроса и что вы ответили на многое, о чем я у вас не спрашивал. Но так как вы уже поместили в число сомнительных для вас вещей руки, ноги, голову и остальные части машины человеческого тела, то я отнюдь не хотел бы вас переспрашивать обо всем, существование чего не кажется нам достоверным. Итак, скажите же, что такое вы в собственном смысле слова, поскольку вы сомневаетесь. Ведь это нечто оказывается единственным, чего вы не в состоянии познавать с достоверностью, о которой я и хотел вас спросить.

Полиандр: Действительно, теперь я вижу, что заблуждался в своем ответе. Я пошел дальше, чем следовало, потому что недостаточно хорошо схватил вашу мысль. Это сделает меня более предусмотрительным в будущем и заставит меня изумляться точности вашего метода, посредством которого вы ведете нас шаг за шагом, простыми и легкими дорогами, к познанию вещей, составляющих предмет изучения. И тем не менее мы имеем некоторое основание назвать сделанную мной ошибку счастливой; ей я теперь обязан знанием того, что я, поскольку я сомневаюсь, никоим образом не есть нечто, именуемое моим телом. Больше того, и даже не знаю, имею ли я тело, так как вы мне показали, что я могу в этом сомневаться; я прибавлю к этому, что я не могу и отрицать решительно, будто имел тело. Но вот, хотя мы и оставались среди всяких предположений, это не помешало мне удостовериться в моем существовании; напротив, эти предположения еще больше утверждают меня в достоверности существования и в том, что я не тело. Иначе, если бы я сомневался в моем теле – я сомневался бы в самом себе, что для меня невозможно: я вполне убежден, что существую, и убежден настолько, что никак не могу в том сомневаться.

Эвдокс: Вы говорите превосходно и так отлично трактуете вопрос, занимающий нас, что я сам не мог бы высказаться лучше. Я вижу, что пора предоставить вас исключительно самому себе и только позаботиться вывести вас на дорогу. Затем я полагаю, что для открытия истин, даже наиболее трудных, достаточно того, что принято называть общим чувством (sonsu commune), однако лишь после того, как это чувство будет хорошо направлено. Так как я нахожу, насколько желал, это чувство в вас достаточным, я склонен показать вам в будущем дорогу, куда вы должны выйти. Продолжайте же сами выводить следствия из вашего первого принципа.

Полиандр: Этот принцип мне представляется столь плодотворным и открывающим в то же время для меня столько вещей, что, мне думается, много труда будет привести их в порядок. Плодотворное наставление, какое вы мне дали: наследовать, что такое я, сомневающийся, и не углубляться в то, чем я был и за что иной раз я буду принимать себя, – этот совет пролил на мой ум столько света и враз разогнал сумрак, так что при свете этого факела я вернее вижу в себе то, чего там не было заметно; и никогда я так твердо не верил в то, что обладал телом, как теперь верю в обладание тем, к чему нельзя прикоснуться.

Эвдокс: Ваш ответ мне очень нравится, хотя, быть может, он кажется неприятным Эпистемону; последний, поскольку вы не отторгнете его от его заблуждения и не покажете наглядно часть того, что вы назвали содержащимся в этом принципе, всегда будет иметь предлог думать или, по крайней мере, бояться, не подобен ли этот открытый вам свет тем блуждающим огням, которые гаснут и исчезают лишь приблизишься к ним, и не впадете ли вы вскоре в вашу первоначальную темноту, то есть в прежнее невежество. И действительно это будет чудом, если вы, не получив образования и не прочтя философских трудов, окажетесь ученым столь быстро и со столь малыми стараниями. Поэтому нечего изумляться, если Эпистемон будет так судить.

Эпистемон: Признаюсь, я принял это за порыв энтузиазма и думал, что Полиандр, который не обращал своих мыслей к тем великим истинам, каким учит философия, был поражен такою радостью, когда хоть одну из них оценил. Пообсудив немногое из тех знаний, он не мог себя сдержать, чтобы не засвидетельствовать вам этого порывом радости. Но те, кто подобно мне, долго ходили по этой тропе и истратили много масла и труда в чтении и перечитывании сочинений древних, выясняя и толкуя наиболее трудное в философах, не удивятся этим порывам энтузиазма и не будут надеяться на тех, кто имеет лишь шапочное знакомство с математикой. Эти последние, лишь вы дадите им линию и круг и внушите, что такое прямая и кривая линии, уверятся, что отыщут квадратуру круга и удвоение куба. Мы столько раз отвергали доктрину пирронистов, и они сами столь мало извлекли плодов из своего философского метода, что блуждали всю жизнь и не могли освободиться от сомнений, введенных ими в философию, так что они, казалось, приложили свои старания только к обучению сомневаться. Итак, не сердись на Полиандра, я усомнюсь, может ли он сам извлечь отсюда нечто лучшее.

Эвдокс: Я хорошо вижу, что, обращаясь к Полиандру, вы хотите щадить меня; тем не менее ясно, что я – цель ваших насмешек. Но пусть Полиандр продолжает говорить; позже мы увидим, кто из нас посмеется последний.

Полиандр: Я это охотно сделаю, тем более что можно бояться, как бы этот спор ни возгорелся между вами и как бы я ни оказался ничего не понимающим, если вы возьмете предмет свысока; я увижу себя тогда лишенным плода, который я надеялся получить при завершении моего первого обучения. И я прошу Эпистемона позволить мне питать надежду, что Эвдокс, поскольку ему будет угодно, поведет меня за руку по дороге, на которую он сам меня поставил.

Эвдокс: Вы уже отлично знаете, что поскольку, сомневаясь, вы рассуждаете, вы не имеете тела и, следовательно, не находите в себе ни одной из частей машины человеческого тела, ни рук, ни ног, ни головы, ни глаз, ни ушей, ни какого-либо органа, который мог бы служить известному чувству; но посмотрите, можете ли вы подобным образом отбросить все другое, что вы прежде узнали из описания, данного вами в понятии, какое вы имели о человеке. Ведь если вы его высказали с основанием, то это счастливая ошибка, что то, что вы выделили, превосходит в вашем ответе границы моего вопроса; с помощью его, наконец, вы можете перейти к знанию того, что вы есть, отстранив от себя и отбросив все, что, как вы ясно видите, не принадлежит вам, но не удаляя ничего, необходимо вам принадлежащего, что для вас было бы столь же достоверно, как ваше существование и ваше сомнение.

Полиандр: Я благодарен вам, что вы привели меня на мою дорогу, ибо я не знал, где я. Прежде я сказал, что я составлен из двух рук, ног, головы и всех прочих членов, образующих то, что именуют человеческим телом; а сверх того я сказал, что я хожу, питаюсь, чувствую и мыслю. Необходимо также, рассматривая себя таким, каков я есть, отбросить все части или члены, образующие машину человеческого тела, то есть мыслить себя без рук, без ног, без головы, – словом, без тела. И правда, что то, что во мне сомневается, не есть то, что мы считаем за свое тело; следовательно, правда, что я, поскольку сомневаюсь, не питаюсь, не хожу; ибо ни тот, ни другой из этих актов не могут происходить без тела. Больше того, я не могу даже утверждать, что я, поскольку сомневаюсь, мог бы ощущать. Ведь как ноги необходимы, чтобы ходить, так глаза необходимы, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать; но так как я не имею этих органов, ибо не имею тела, то я и не могу сказать, что ощущаю. Сверх того, когда-то я предполагал, что ощущал многое, чего, однако, наяву я не ощущаю: и, так как я решил не допускать здесь ничего, что не было бы истиной, не подлежащей сомнению, я не могу сказать, что я нечто ощущающее, то есть такое существо, которое видит и слышит посредством глаз и ушей; ведь могло бы случиться, что я предположил себя чувствующим таким образом, хотя ни один из этих актов не имел в действительности места.

Эвдокс: Я не могу препятствовать вам настаивать на этом не только ради того, чтобы не отвлечь вас от вашей дороги, но и чтобы ободрить вас и испытать, чего может достичь правильное чувство, будучи хорошо руководимо, и разве во всем, что вы стали говорить, есть нечто не точное, не правильно заключенное и не строго выведенное? И, однако, все эти следствия выходили помимо формулы доказательств, помощью одних лучей разума и здравого смысла; последний менее подвержен заблуждению, когда он действует один и сам собою, чем когда он ищет истину с беспокойством соблюсти тысячу различных правил, которые изобретены людскими ухищренностью и косностью скорее для разрушения смысла, нежели для его улучшения. Сам Эпистемон, кажется, здесь нашего мнения; его молчание дает понять, что он одобряет сказанное вами. Продолжайте же, Полиандр, и покажите ему, до каких пор может простираться здравый смысл, а вместе с тем покажите следствия, какие могут быть выведены из наших начал.

Полиандр: Из всех атрибутов, какие я себе придал, остается испытать один – мышление, и я нахожу, что только оно одно по природе неотделимо от меня. Ведь если верно, что я сомневаюсь, ибо я не могу в последнем сомневаться, – то одинаково верно, что я мыслю. Что такое значит сомневаться, как не мыслить известным образом? И действительно, если бы я не мыслил, я не мог бы знать, сомневаюсь ли я, существую ли я. Стало быть, я существую и знаю, что существую, и знаю это посредством сомнения, то есть посредством того, что я мыслю, и могло бы даже случиться, что если бы внезапно я перестал мыслить, я перестал бы в то же время существовать. Значит, единственно, чего я не могу отделить от себя, что я знаю с достоверностью моего существования и что я всегда могу утверждать без боязни ошибиться, – это то, что я мыслящее существо.

Эвдокс: Как вам нравится, Эпистемон, то, что говорит Полиандр? Найдете ли вы в его рассуждении что-нибудь, что хромало бы или не было последовательным? Уверитесь ли вы, что неначитанный и необученный человек станет рассуждать столь же правильно и во всем согласится с ним? И отсюда, если я сужу правильно, вы необходимо должны видеть, что, пользуясь надлежащим образом своим сомнением, можно извлечь из него очень достоверные истины, даже наиболее достоверные и полезные, чем все те, какие мы обычно основываем на великом принципе, который мы делаем началом всех знаний и центров, вокруг коего они возводятся и смыкаются: невозможно, чтобы одна и та же вещь вместе была и не была. Я, может быть, найду случай показать вам его пользу; но, чтобы не порывать нити рассуждений Полиандра, не станем отходить от нашего предмета. Спрашивайте же, если вы имеете, что сказать или возразить.

Эпистемон: Раз вы меня вызываете и даже задеваете, я хочу вам показать, что значит разгневанная логика, и в то же время создать вам такие препятствия и трудности, что не только Полиандру, но даже и вам с трудом можно будет оттуда выпутаться. Итак, не будем уходить далеко, но задержимся лучше здесь и серьезно исследуем начала, служащие нам основой, и ваши заключения. С помощью истинной логики и ваших же начал я вам покажу, что все сказанное Полиандром не покоится на законном основании и не заключает ничего. Вы говорите, что существуете, что знаете о своем существовании и знаете посредством того, что сомневаетесь и мыслите. Но знаете ли вы, что значит сомневаться, что значит мыслить? И раз вы не хотите допускать ничего, что не было бы вам достоверно и в совершенстве известно, то как вы можете удостоверяться в своем существовании, опираясь на основания столь темные и, следовательно, столь малодостоверные? Необходимо, чтобы вы сперва научили Полиандра, что такое сомнение, мысль, существование, с тем чтобы его рассуждение приобрело силу доказательства и чтобы он сам мог понять себя прежде, нежели пожелает стать понятным для других.

Полиандр: Вот это превосходит мою понятливость; я признаю себя побежденным, оставляя распутывать этот узел вам с Эпистемоном.

Эвдокс: На этот раз я возьмусь за дело охотно, но при условии, что вы будете судьей нашего спора, ибо я не решаюсь предположить, что Эпистемон сдастся на мои доводы. Кто, как он, преисполнен мнений и предубеждений, тот с большим трудом доверится одному природному свету; уже давно к тому же он привык предпочтительнее подчиняться авторитету, нежели склонять ухо к голосу собственного разума; он более любит вопрошать других, взвешивать произведения древних, чем совещаться с самим собой о суждении, какое должно вынести. И даже с детства он взял за основание только то, что покоится на авторитете его предшественников; скорее свой авторитет он сочтет за довод и захочет, чтобы ему платили ту же дань, какую платил некогда и он. Но я соглашаюсь и думаю в изобилии удовлетворить возражениям, какие предложил вам Эпистемон, если вы дадите ваше согласие на то, что я скажу, и если ваш рассудок в том вас убедит.

Эпистемон: Я не настолько упрям и не настолько туп для убеждения, как вы думаете, и очень охотно позволю удовлетворить себя. Более того, хотя я приводил основания, чтобы вызвать Полиандра, я не желал бы ничего лучшего, как доверить вашему суду нашу тяжбу; я вам позволяю даже признать меня побежденным, как скоро он протянет вам руку? Но пусть он опасается пострадать от обмана и впасть в ошибку, в которой упрекал других, то есть пусть то уважение, какое он к вам питает, он не принимает за убедительный для себя довод.