Текст книги "Рассуждения о методе. Начала философии. Страсти души (сборник)"

Вторая часть «Начал философии»

I. Хотя каждый достаточно убежден в существовании материальных вещей, однако ввиду того, что это существование несколько ранее было нами заподозрено и причислено к предрассудкам раннего возраста, теперь следует выискать основания, по которым оно достоверно нами познается. Ведь все, что мы ощущаем, несомненно является у нас от какой-то вещи, отличной от нашей души. И не в нашей власти сделать так, чтобы одно ощущать предпочтительно перед другим: это всецело зависит от вещи, возбуждающей наши чувства. И можно задаться вопросом, Бог ли та вещь или нечто отличное от Бога. Но мы ощущаем, или, вернее, будучи побуждаемы чувством, ясно и отчетливо воспринимаем некоторую протяженную в длину, ширину и глубину материю, различные части которой, будучи наделены известными фигурами, различным образом движутся и даже вызывают у нас различные ощущения цветов, запахов, боли и т. п. Если Бог непосредственно через самого себя вызывает в нашем уме идею такой протяженной материи или лишь делает так, что идея эта вызывается какой-либо вещью, не обладающей ни протяжением, ни фигурой, ни движением, то невозможно подобрать ни единого довода, почему не считать нам Бога обманщиком. Между тем мы ясно понимаем, что материя – вещь совершенно отличная и от Бога, и от нас, то есть от нашей души; и нам кажется ясным, что идея материи привходит в нас от вещей внешнего мира, которым эта идея вполне подобна. Природе же Бога явно противоречит, чтобы Он был обманщиком, как это было замечено уже раньше. Отсюда и должно вообще заключить, что существует некоторая вещь, протяженная в длину, ширину и глубину и имеющая все свойства, какие мы ясно воспринимаем как присущие протяженной вещи. Вот это-то и есть вещь протяженная, которую мы называем телом или материей.

II. Подобным же образом, наблюдая внезапное появление боли и иных ощущений, можно заключить, что одно определенное тело связано с нашим духом теснее, чем прочие тела. Душа сознает, что указанные ощущения появляются не только от нее одной, и сознает также, что доходить до нее они могут не потому исключительно, что она – вещь мыслящая, но лишь благодаря ее соединению с какой-то иной протяженной и движимой вещью, последняя именуется человеческим телом. Впрочем, более обстоятельное изложение этого вопроса здесь неуместно.

III. Для нас достаточно будет заметить, что восприятия чувств относятся только к этому союзу человеческого тела с душой, и хотя они обычно сообщают нам, в чем могут быть вредны или полезны для этого союза внешние тела, однако только иногда и случайно учат, каковы тела сами по себе. Итак, мы отбросим предрассудки чувств и воспользуемся здесь одним рассудком, со вниманием обратив его к идеям, заложенным в него природой.

IV. Поступая так, мы убедимся, что природа материи, то есть тела, рассматриваемого вообще, состоит не в том, что тело – вещь твердая, весомая, окрашенная или как-либо иначе возбуждающая чувство, но лишь в том, что оно – вещь, протяженная в длину, ширину и глубину. Ибо о твердости чувство оповещает нас лишь тем, что частицы твердых тел сопротивляются движению наших рук, наталкивающихся на тело: если бы, с приближением наших рук к телу, частицы последнего отступали назад с присущей им скоростью, то мы никогда не ощущали бы твердости. И, однако, нельзя себе представить, будто тела, отодвигающиеся подобным образом, лишены того, что составляет природу тела, а следовательно, эта природа не состоит в твердости. На том же основании можно показать, что и цвет, и все подобного рода качества, ощущаемые в телесной материи, могут быть изъяты из последней, в то время как она остается в целости. Отсюда следует, что ее природа не зависит ни от одного из указанных свойств.

V. Остаются еще две причины сомневаться, состоит ли истинная природа тела исключительно в протяжении: во‐первых, многими утверждается, будто большинство тел можно так разрежать или сгущать, что разреженные тела приобретут большее протяжение, чем сгущенные; и находятся некоторые до того тонкие умы, что различают субстанцию тела и его количество, а последнее отличают от протяжения. Во-вторых, если мы где-либо предполагаем протяжение в длину, ширину и глубину, мы не утверждаем обычно наличности там тела, но говорим только о пространстве, даже о «пустом пространстве»; а это последнее, как почти все убеждены, есть чистое ничто.

VI. Но что касается разрежения и сгущения, то, вникнув в свои мысли и не желая допускать ничего, помимо ясно воспринимаемого, каждый откажется видеть в разрежении и сгущении что-нибудь иное, кроме изменения фигуры. Изменение это таково, что разреженными оказываются те тела, между частицами которых существует много промежутков, заполненных другими телами; более же плотными тела становятся вследствие того, что их частицы, сближаясь, уменьшают или совершенно уничтожают эти промежутки. Когда произойдет такое исчезновение промежутков, дальнейшее уплотнение сгущенного тела станет невозможным. Но и в этом случае тело остается ничуть не менее протяженным, чем когда, при взаимной разделенности частиц, оно заполняет большее пространство, ибо протяжение, заключенное в порах и промежутках тела, оставляемых его частицами, никоим образом не может быть приписано ему самому, но должно быть приписано каким-либо другим телам, заполняющим эти промежутки. Так, видя губку, взбухшую от воды или иной жидкости, мы не считаем ее в отношении отдельных ее частей более протяженной, чем в том случае, когда она сжата и суха; в первом случае она имеет только более открытые поры и потому вытянута на большее пространство.

VII. Право, я не вижу, что побуждает некоторых предпочитать говорить, будто разрежение происходит путем увеличения частиц, нежели выяснять разрежение на примере губки. Ибо хотя при разрежении воздуха или воды мы не замечаем ни их пор, становящихся более пространными, ни какого-либо нового тела, которое вступает для их заполнения, однако едва ли разумно измышлять ради буквального истолкования разрежения тела нечто совершенно непостижимое вместо того, чтобы из факта разрежения заключать к существованию в данных телах пор или промежутков, расширяющихся и заполняемых новым телом, хотя бы мы и не воспринимали чувствами этого нового тела. Ведь нет ни одного основания, которое принуждало бы нас думать, будто все существующие вещи должны возбуждать наши чувства. А разрежение мы, быть может, всего легче представим себе именно этим, а не иным способом. И, наконец, совершенно нелепо, что нечто увеличивается от нового количества или нового протяжения без того, чтобы вместе с последним к нему не присоединялась новая протяженная субстанция, то есть новое тело. Немыслимо никакое присоединение протяжения или количества без присоединения количественной и протяженной субстанции; это станет более ясным из дальнейшего.

VIII. Конечно, количество разнится от протяженной субстанции не в самой вещи, но лишь в нашем понятии, как и число не разнится от исчисленного. Понятно, что мы можем мыслить всю природу телесной субстанции, заключенной в пространстве десяти шагов, не обращая внимания на саму меру десяти шагов, ибо совершенно одинаково понимается она и в любой части пространства и в его целом. И, наоборот, можно понимать число, содержащее десять, и меру, содержащую десять шагов, не примышляя к ним определенной субстанции: ибо понятие числа «десять» остается совершенно одним и тем же, относись оно к этой ли мере десяти шагов или к чему-нибудь иному. Если сплошное количество десяти шагов и не может быть принимаемо помимо какой-либо протяженной субстанции, которой присуще количество, однако оно может быть понимаемо помимо данной определенной субстанции. Но, по существу, не может статься, чтобы уничтожилось хоть самое малое количество или протяжение без такого же уменьшения субстанции; и, наоборот, невозможно какое угодно уменьшение субстанции без того, чтобы не уничтожалось столько же количества и протяжения.

IX. И хотя некоторые, может быть, говорят иначе, я не думаю, чтобы они иначе себе представляли дело; но они отличают субстанцию от протяжения или количества, или разумеют под именем субстанции ничто, или же имеют только смутную идею субстанции бестелесной, ложно прилагая эту идею к телесной субстанции: тем самым эти лица покидают истинную идею протяжения телесной субстанции, называя ее акциденцией, и, таким образом, они выражают словами совсем не то. что воспринимают в душе.

X. Пространство, или внутреннее место, отличается от телесной субстанции, заключенной в пространстве, не реально, но лишь по способу, каким обычно постигается нами. И, действительно, протяжение в длину, ширину и глубину, составляющее пространство, совершенно тождественно с тем протяжением, которое составляет тело. Разница в том, что протяжение в теле мы полагаем единичным (singulare) и считаем, что оно подлежит изменению всякий раз, как изменяется тело, протяжению же пространства мы приписываем только родовое единство и думаем, что при изменениях тела, заполняющего пространство, протяжение пространства не меняется, а пребывает одним и тем же, как скоро оно остается той же величины и фигуры и сохраняет одно и то же положение по отношению к некоторым внешним телам, которыми мы определяем это пространство.

XI. И мы легко узнаем, что одно и то же протяжение составляет как фигуру тела, так и природу пространства, и что не больше тело и пространство друг от друга разнятся, чем природа вида или рода разнится от природы индивидуума. Обратясь к имеющейся у нас идее какого-либо тела, например камня, мы отбросим от нее все то, что, как мы сознаем, не принадлежит к природе тела, и, понятно, прежде всего отбросим твердость, потому что если камень разжижается или дробится на мельчайшие песчинки, то он лишается твердости, не переставая от этого, однако, быть телом; отбросим и цвет, так как часто видим камни настолько прозрачные, что цвет в них как бы вовсе отсутствует; отбросим и тяжесть, потому что хотя огонь исключителен по легкости, тем не менее он считается телом; и, наконец, отбросим холод и теплоту и все прочие качества, ибо если даже не полагать их в камне или в его видоизменениях, мы все-таки не станем утверждать, будто камень потерял телесную природу. Следовательно, мы замечаем, что ничего не остается в идее тела, кроме понятия о протяженности последнего в длину, ширину и глубину; это самое содержится не только в идее пространства, заполненного телами, но и в идее того пространства, которое именуется нами «пустым».

XII. Однако здесь существует различие в способе нашего понимания, ибо, удаляя камень из пространства или с того места, где он находится, мы полагаем также, что удаляем и протяжение камня, так что в этом случае рассматриваем протяжение как бы единственным в своем роде и от тела неотделимым; а между тем протяжение места, в котором был камень, мы считаем пребывающим одним и тем же, хотя то место камня занято уже деревом, водой или воздухом и т. д. либо предполагается пустым. Потому в подобном случае протяжение рассматривается вообще и считается одним и тем же для камня, дерева, воды, воздуха и иных тел или даже для самой пустоты, если она существует, лишь бы протяжение имело ту же величину и фигуру и служило тем же положением для внешних тел, определяющих данное пространство.

XIII. При этом сами названия – «место» или «пространство» – не обозначают ничего отличного от тела, про которое говорят, что оно «занимает место»: этим обозначают лишь его величину, фигуру и положение среди иных тел. Чтобы определить это положение, мы должны обратить внимание именно на эти другие тела, считая их притом неподвижными; а так как мы обращаем внимание на разные из них, то можем говорить, что одна и та же вещь в одно и то же время и меняет место, и не меняет его. Так, когда корабль выходит в море, то сидящий на корме остается на одном месте, если имеются в виду части корабля, между которыми сохраняется одно и то же положение; и этот же самый субъект все время изменяет место, если иметь в виду берега, ибо корабль, отойдя от одних берегов, беспрерывно приближается в другим. Сверх того, если мы учтем, что Земля движется, именно с запада на восток, а корабль продвигается между тем с востока на запад, то мы снова скажем, что субъект, сидящий на корме, не изменяет своего места; ведь мы в данном случае избираем определение места от каких-либо неподвижных небесных точек. Если, наконец, мы подумаем, что в мире не встречается совершенно неподвижных точек, что, как ниже будет указано, – вероятно, то отсюда заключим, что нет никакого постоянного места для вещи, помимо того, которое определяется нашим мышлением.

XIV. Однако названия «место» и «пространство» различаются, ибо «место» более выразительно обозначает положение тела, нежели величину и фигуру, тогда как, напротив, мы обращаемся более к последним, говоря о «пространстве». Мы часто говорим: одна вещь вступает на место другой, хотя бы она и не была совершенно той же величины и фигуры; но тогда мы отрицаем, что она занимает одинаковое с первой вещью пространство. И всегда, когда вещь меняет это положение, мы говорим, что она меняет «место», хотя бы ею сохранялись та же величина и фигура. Если мы говорим, что вещь находится в таком-то месте, мы разумеем лишь то, что она занимает известное положение среди других вещей; когда же мы прибавляем, что вещь заполняет данное пространство или данное место, мы разумеем, сверх того, что она обладает такой-то определенной величиной и фигурой.

XV. Следовательно, хотя мы всегда принимаем пространство за протяжение в длину, ширину и глубину, однако место рассматривается нами иногда как нечто внутреннее для вещи, занимающей данное место, а иногда как внешнее для нее. Внутреннее место, конечно, совершенно то же, что пространство; внешнее же может быть принимаемо за поверхность, ближайшим образом окружающую предмет. Должно заметить, что под поверхностью я разумею здесь не какую-либо часть окружающего тела, но лишь границу между этим окружающим телом и тем, которое окружается. Она – не что иное, как модус; или, вернее, поверхность, рассматриваемая вообще, не является частью ни того, ни другого из тел, но всегда мыслится как таковая, ибо удерживает одну и ту же величину и фигуру. Ведь хотя всякое окружающее тело изменяется в своей поверхности, тем не менее не считают, что окруженная вещь изменяет место, если она сохраняет то же самое положение между теми внешними телами, которые рассматриваются как неподвижные. Когда корабль с одной стороны подталкивается волнами, а с другой подгоняется ветром, то, если корабль не меняет своего положения относительно берегов, каждый вполне согласится, что корабль остается на том же месте, хотя бы и изменялись все окружающие его поверхности.

XVI. Пустого пространства в философском смысле слова, то есть такого пространства, где нет никакой субстанции, не может быть дано; это очевидно из того, что пространство как внутреннее место не отличается от протяжения тела. Поэтому из того только, что тело протяженно в длину, ширину и глубину, мы правильно заключаем, что оно – субстанция, ибо вообще нелепо, чтобы «ничто» обладало каким-либо протяжением. Относительно пространства, предполагаемого пустым, должно заключать то же: именно, когда в нем есть протяжение, то необходимо будет в нем и субстанция.

XVII. В обычном пользовании речью словом «пустота» мы постоянно обозначаем не то место или пространство, где нет совершенно ничего, но лишь место, в котором нет ни одной из тех вещей, какие, мы думаем, должны бы в нем существовать. Так, ввиду того, что сосуд предназначен содержать воду, он именуется пустым, когда заполнен только воздухом; так, нет ничего в садке, когда он заполнен водой, но в нем отсутствует рыба. Так же точно пуст корабль, снаряженный для перевозки товаров, если он нагружен одним песком – балластом для сопротивления порывам ветра. Так, наконец, пусто пространство, в котором нет ничего из ощущаемого, хотя бы это пространство и было заполнено созданной и само по себе пребывающей субстанцией; ибо мы не привыкли полагать чего-либо кроме вещей, относящихся к чувствам. И если позднее, не примечая, что должно понимать под именем «пустоты» и «ничто», мы станем считать, будто в пространстве, именуемом «пустым», не содержится не только ничего чувственного, но и совершенно ничего нет, то впадем в ту самую ошибку, как если бы благодаря привычке говорить, что сосуд, наполненный только воздухом, пуст, заключили, будто имеющийся в сосуде воздух не есть пребывающая вещь.

XVIII. И почти все мы впадаем в эту ошибку с раннего детства, потому что, не замечая необходимой связи, между сосудом и содержащимся в нем телом, мы полагаем, что для Бога нет препятствий сделать так, чтобы тело, заполняющее какой-либо сосуд, было удалено из последнего и никакое иное тело не заступило его места. Чтобы исправить эту ошибку, должно признавать, что если и нет никакого сходства между сосудом и содержащимся в нем тем или иным отдельным телом, то существует величайшее и необходимое сродство между фигурой сосуда и протяжением, взятым вообще, которое должно содержаться в полости сосуда: столь же нелепо мыслить гору без равнины, как мыслить эту полость сосуда без протяжения, которое в ней содержится; ведь, как часто говорилось, «ничто» не может иметь какого-либо протяжения. Поэтому если спросят: что случится, когда Бог устранит тело, содержащееся в данном сосуде, и не допустит никакое другое тело проникнуть на покинутое место? – то на такой вопрос должно ответить: в таком случае стороны сосуда сомкнутся. Ведь когда между двумя телами ничего не пролегает, то они необходимо касаются друг друга, и явно нелепо, чтобы тела были отделены друг от друга, то есть между ними как бы имелось расстояние и в то же время это расстояние было бы «ничто»; поэтому всякое расстояние есть модус протяжения и не может существовать без протяженной субстанции.

XIX. После того как мы таким образом заметили, что природа телесной субстанции состоит лишь в том, что она – вещь протяженная, что ее протяжение не отличается от протяжения, приписываемого обычно сколь угодно пустому пространству, – мы легко поймем невозможность того, чтобы одна из частей этого телесного протяжения занимала в одном случае большее пространство, нежели в другом, разрежаясь иначе, чем вышеописанным способом. Поймем мы невозможность и того, чтобы больше присутствовало в сосуде материи, то есть телесной субстанции, когда сосуд наполнен свинцом, золотом или иным сколь угодно тяжелым и твердым телом, чем когда только воздух содержится в сосуде и последний считается пустым; ибо количество частей материи зависит не от ее тяжести или твердости, но исключительно от протяжения, всегда одинакового в одном и том же сосуде.

XX. И мы признаем, что невозможно существование каких-либо атомов, то есть частей материи, неделимых по своей природе. Раз они существуют, то необходимо должны быть протяженны, сколь малыми ни предполагались бы; ни одной из них невозможно мысленно разделить на две или большее число частей, тем самым не приписав им реального деления; и поэтому, если мы судили, что эти первоначальные частицы неделимы, то наше суждение разошлось с мышлением. Если даже мы и вообразим, будто Бог пожелал сделать так, чтобы какая-нибудь частица материи не могла быть разделена на иные меньшие, то такая частица не должна однако называться собственно неделимой. Ведь Бог сделал так, что частица не может быть разделена ни одной из его тварей, а не то, чтобы Он мог отнять от самого Себя эту способность делить; ибо совершенно невозможно, чтобы Бог уменьшил собственную свою мощь; мы это уже заметили выше. Поэтому, абсолютно говоря, подобная частица материи остается делимой, ибо она такова по своей природе.

XX. Сверх того мы узнаем, что этот мир или совокупность телесной субстанции не имеет никаких пределов для своего протяжения. Ведь, даже придумав, что существуют где-либо его границы, мы не только можем вообразить неопределенно протяженные пространства за этими границами, но и воспринимаем их вообразимыми, то есть реально существующими: отсюда и воображаем их содержащими неопределенно протяженную телесную субстанцию. Ведь, как уже подробно показано, идея того протяжения, которое мы воспринимаем в каком-либо пространстве, совершенно тождественна с идеей телесной субстанции.

XXII. Легко отсюда заключить, что материя неба не разнится от материи земли. И вообще, если бы миры были бесконечны, то они необходимо состояли бы из одной и той же материи; и, следовательно, не многие миры, а один только может существовать, ибо мы ясно понимаем, что материя, природа которой состоит лишь в ее протяженности, вообразимой во всяких вообще пространствах, где те иные миры должны быть даны, – такая материя уже использована, а идеи какой-либо иной материи мы у себя не находим.

XXIII. Следовательно, во всем мире существует одна и та же материя: она дознается только через свою протяженность. Все свойства, ясно воспринимаемые в материи, сводятся единственно к тому, что она дробима и подвижна в своих частях и, стало быть, повинна во всех тех возбуждениях, которые, согласно нашему восприятию, могут следовать из движения ее частей. Дробление материи, производимое только мысленно, ничего не изменяет; всякое изменение материи или различие всех ее форм зависит от движения. Это было уже отмечено философами: говорили, что основа природы – движение и покой. И под природой здесь разумели то, благодаря чему все телесные вещи становятся такими, какими мы их воспринимаем.

ХХIV. Но движение (разумеется местное: оно одно только составляет предмет моих размышлений; и не думаю, чтобы нужно было измышлять в природе вещей какое-либо иное) – движение, говорю, в обычном понимании итого слова, есть не что иное, как действие, путем которого данное тело переходит с одного места на другое. И подобно тому как (что напоминалось выше) относительно одной и той же вещи, в одно и то же время можно полагать, что она и меняет и не меняет свое место, также можно сказать: вещь движется и не движется. Так, кто сидит на корабле, выходящем из гавани, тот, конечно, считает себя движущимся, если осматривается по берегам и представляет себе их неподвижными; но он думает противное, взирая на корабль, части которого все время сохраняют одинаковое расположение. И поскольку мы обычно полагаем, что во всяком движении присутствует действие, а в покое – прекращение действия, здесь даже более уместно говорить о покое, чем о движении, так как никакого действия данный субъект в себе не чувствует.

XXV. Если, исходя не столько из обычного словоупотребления, сколько из истинного положения вещей, мы обдумаем что нужно понимать под движением, чтобы приписать ему определенную природу, то мы можем сказать, что оно есть перемещение одной части материи или одного тела из соседства тех тел, которые его непосредственно касались и рассматривались как бы покоящимися, в соседство других тел. Под одним телом или под одной частью материи я понимаю здесь все то, что переносится совместно: хотя опять-таки это самое тело может состоять из многих частиц, само по себе имеющих иные движения. Говорю же я «перемещение», а не сила или действие, с той целью, чтобы указать, что движение всегда существует в движущемся, а не в движущем, тогда как эти две вещи обычно недостаточно тщательно различают, а также с целью указать, что движение есть только модус, а не какая-либо существующая вещь, подобно тому как фигура есть модус вещи, обладающей фигурой (modus rei figuratae), а покой – модус покоящейся вещи.

XXVI. При этом должно заметить, что, предполагая в движении больше действия, нежели в покое, мы впадаем в сильный предрассудок. Мы с детства убедили себя, что наше тело обычно движется нашей волей, непосредственно нами сознаваемой, а покоится только потому, что притягивается к земле собственной тяжестью, силы которой мы, однако, не чувствуем.

А так как, конечно, эта тяжесть и многие иные, не замеченные нами причины, создают сопротивление движениям, которые мы хотели бы произвести в наших членах, и вызывают утомление, то мы полагаем, что необходимо большее действие или большая сила для начала движения, чем для его прекращения, а именно принимая действие как то усилие, которым пользуемся, чтобы передвинуть наши члены, с их помощью другие тела. Однако мы легко уничтожим этот предрассудок, если подумаем, что усилие необходимо нам не только для того, чтобы подвинуть внешние тела, но часто и для того, чтобы остановить их движение, когда тела не останавливаются силой тяжести или по иной причине. Так, например, мы пользуемся не большим движением, чтобы двинуть корабль, покоящийся в стоячей воде, чем чтобы внезапно остановить его, когда корабль движется, – или по крайней мере не много большим; здесь не приняты в расчет тяжесть окружающей воды и ее плотность, которые могут мало-помалу остановить движение.

XXVII. А так как это происходило бы не от того действия, которое, по нашему пониманию, существует в движущемся или в прекращающем движение теле, но от одного перемещения и отсутствия перемещения (то есть покоя), то ясно, что это перемещение не может быть вне движущегося тела и что это тело находится в одном состоянии, когда переносится, и в ином, когда не переносится (то есть покоится); значит, движение и покой суть не что иное, как два различных модуса тела.

XXVIII. Сверх того я прибавил, что перемещение совершается из соседства одних соприкасающихся тел в соседство других, но не из одного места в другое; ведь, как я изложил выше, значения слова «место» различны и зависят от нашего мышления. Но когда под движением тела разумеется его перемещение из соседства соприкасающихся тел, то благодаря тому, что в данный момент времени только одни определенные тела могут соприкасаться с движимым телом, этому последнему возможно приписать одновременно только одно движение.

XXIX. Наконец, я прибавил, что такое перемещение совершается из соседства не всех каких угодно соприкасающихся тел, но только из соседства тех, которые рассматриваются как покоящиеся. Само же перемещение взаимно, и нельзя мыслить тела АВ переходящим из соседства с телом CD, не подразумевая вместе с тем перехода CD из соседства с АВ. Одни и те же сила и действие требуются как с той, так и с другой стороны. Поэтому, если мы хотим приписать движению особенную, только ему свойственную природу, то, в случае перемещения двух смежных тел, одного в одну сторону, другого в другую, благодаря чему тела как бы взаимно разделяются, мы скажем, что движение одинаково существует в обоих телах. Но это суждение слишком далеко отходит от обычного способа выражения. Привыкнув стоять на Земле и считать последнюю покоящейся, мы, если и видим, что отдельные ее части, смежные с иными мелкими телами, переходят из этого соседства, не считаем, однако, что сама Земля движется.

XXX. Главное основание этого убеждения состоит только в том, что движение мыслится присущим целому движущемуся телу, и, таким образом, не может мыслиться движение всей Земли, ввиду перенесения некоторых частей последней из соседства меньших тел, с которыми они соприкасаются, ибо часто наблюдаются на самой Земле многочисленные взаимно противоположные перемещения такого рода. Например, если тело EFGH (рис. 1) – Земля и на ней одновременно движутся: тело АВ от Е к F и тело CD от Н к G, то хотя тем самым части Земли, соприкасающиеся с телом АВ, переносятся от В к А и для их перемещения должно быть дано в них действие не меньшее и такой же природы, как в теле АВ, – мы однако не принимаем в расчет, что Земля движется от В к А, то есть с запада на восток. Ведь в таком случае из того, что части Земли, смежные с телом CD, переносятся от С к D, должно было бы с равным основанием заключать, что Земля движется в иную сторону, с востока на запад, а это были бы два противоположных движения. Следовательно, чтобы не отступать чрезмерно от обычного словоупотребления, мы не скажем здесь, что движется Земля, а будем говорить лишь о движении тел АВ и CD; так и в иных случаях. Но при этом мы будем помнить, что все реальное и положительное в движущихся телах, благодаря чему они и называются движущимися, находится также в других, соприкасающихся с первыми телах, хотя, однако, последние рассматриваются как покоящиеся.

Рис. 1

XXXI. Хотя каждое тело имеет лишь одно свойственное ему движение, ибо понимается как удаляющееся только от одних соседних с ним и покоящихся тел, однако оно может принимать участие в других бесчисленных движениях, если, конечно, составляет часть иных тел, обладающих другими движениями. Так, если кто-нибудь, гуляя по кораблю, имеет в кармане часы, то колесики этих часов движутся так, как свойственно только им одним; но они причастны и еще иному движению, поскольку, будучи отнесены к гуляющему человеку, составляют одну с ним материальную массу; причастны они и второму движению, поскольку будут отнесены к плывущему по морю кораблю, – и третьему, поскольку будут отнесены к этому самому морю, и, наконец, четвертому, поскольку будут отнесены к самой Земле, если, конечно, вся Земля движется. Всеми этими движениями наши колесики действительно будут обладать; но ввиду трудности за раз мыслить столь многочисленные движения и ввиду того, что не все из них могут быть познаны, достаточно полагать в теле только одно движение, ближайшим образом ему принадлежащее.

XXXII. Кроме того, единое движение каждого тела, свойственное последнему, может быть рассматриваемо наподобие многих движений. Так, в колесах колесниц мы различаем два разных движения: одно – круговое, по оси, другое – продольное, по пути движения колесницы. Но что оба эти движения не различаются в действительности, ясно из того, что любая точка движущегося тела описывает лишь одну определенную линию. Не важно, что эта линия часто слишком запутанна и потому кажется результатом множества различных движений, ибо можно представить, что всякая, даже прямая линия, простейшая из всех, возникла из бесчисленных различных движений. Так, например, если линия АВ движется к CD и одновременно точка А приближается к В, то прямая, описываемая этой точкой А, зависит от двух прямых движений (А к В и АВ к CD) не менее, чем кривая линия, описываемая точкой колеса, зависит от А, прямого и кругового движения. Поэтому, хотя часто полезно разделять подобным образом одно движение на многие части, абсолютно говоря, каждому телу должно причитаться одно только движение.