Текст книги "Святой князь Дмитрий Донской"

Глава тринадцатая
Передышка

 
И мглою бед неотразимых
Грядущий день заволокло.
 

В.С. Соловьёв

Понимая, что Орда так легко не отстанет от Руси, не выпустит из своих загребущих лап лакомый кусок, великий князь, несмотря ни на что, рассчитывал на длительный отдых, мир. За это время он оправится от болезней, скопом обрушившихся на него, укрепит государство и само государство окрепнет, народятся дети, войдут в силу и возмужают подростки, чтобы встать с оружием на защиту родной земли.

Но, увы, перед новым, пожалуй, не менее страшным, нежели Куликовская битва, испытанием великому княжеству Московскому Божиим промыслом была дана короткая, меньше двух лет, передышка.

Первоочередной задачей, стоявшей перед князем, было устройство Церкви. Во времена не столь далёкие началась в русской Церкви смута.

Она возникла в последние годы жизни святителя Алексия.

Во второй половине 1370-х годов митрополит заметно сдал, с трудом ходил, таял на глазах. Кто заменит его? Вроде бы праздный вопрос. Кого желать в преемники святителю, как не преподобного Сергия? Его почитает народ, он один из самых близких людей митрополита и великого князя. Кому ещё быть митрополитом, как не ему?

Однако смиренный игумен, до сей поры пребывавший в кротком послушании у митрополита и великого князя, решительно отказался взойти на митрополичью кафедру.

Положение осложнялось тем, что официальный преемник у святителя Алексия уже был.

Опасаясь за свою жизнь, святитель не посещал западные епархии митрополии, находившиеся во власти Литвы. В 1359 году, когда святитель приехал в Литву, по приказу Ольгерда его схватили и бросили в темницу. Поистине лишь чудом избежал он смерти! Ольгерд, претендуя на роль объединителя русских земель, настоял, чтобы константинопольский патриарх Филофей возвёл в сан митрополита Киприана, болгарина по происхождению, имея в виду, что Киприан впоследствии сменит святителя Алексия.

Поставление Киприана в митрополиты произошло по настоянию Литвы. Святитель Алексий болел, и Литве желательно было загодя определить на его место человека более сговорчивого и податливого литовскому влиянию, нежели Алексий. Литовские князья, тоже мечтавшие об объединении русских княжеств, но под своим началом, не могли этого достичь, не имея на своей стороне человека, своим духовным авторитетом благословлявшего их намерения.

Дмитрий Иванович категорически не признавал Киприана преемником Алексия. Его возмутило, что Киприана посвятили в митрополиты, не спросив ни согласия князя, ни благословения святителя Алексия, и вообще против всех правил. Кроме того, Дмитрий Иванович хотел, чтобы на русской кафедре был свой человек, которого он хорошо знает и которому доверяет, и непременно природный русский. И такой человек был.

Когда попытки Дмитрия Ивановича и святителя Алексия убедить преподобного Сергия стать митрополитом потерпели неудачу, великий князь обратил своё внимание на коломенского священника Митяя (полное имя его не указывается в источниках, видимо, его звали Дмитрием, а презрительной кличкой Митяй его ославили летописцы).

Великий князь познакомился с Митяем на своей свадьбе. Уже тогда ему приглянулся коломенский священник: высокий, статный, рассудительный, умеющий хорошо говорить. Митяй обладал красивым певческим голосом, был начитан, а познакомившись ближе, великий князь убедился в его незаурядной памяти, деловитости, исполнительности. Такой человек давно был нужен ему. Священник стал духовником и печатником великого князя, то есть хранителем княжеской печати. В сопоставлении с Великобританией пост был равнозначен посту лорда-хранителя королевской печати, одного из высших сановников королевства.

Даже ненавистники Митяя, постаравшиеся оставить о нём недобрую память, не могли не признавать его достоинств.

Слово летописцу: «Сий Митяй саном беаше поп… возрастом не мал, телом высок, плечист, рожаист, браду имея плоску и велику и свершену; словесы речист, глас имея доброгласен износящ; грамоте горазд, пети горазд чести горазд; всеми делы поповьскими изящен и по всему нарочит бе. И того ради избран бысть изволением великаго князя во отчьство и в печатники; и бысть Митяй отец духовный князю великому и всем бояром старейшим… юже на собе ношаше печать князя великаго». (Прохоров, 219.)

Дмитрий Иванович, поставив митрополитом Митяя, опять оставлял митрополичью кафедру за русским, что противоречило намерениям Византии, человеком всецело преданным ему, которого никак нельзя было использовать в литовских интересах. Таким образом, Митяй, сам того не желая, оказался вовлечён в сложнейшую политическую интригу, в которой изначально не желал принимать никакого участия и которая стала для него погибелью. Сверх того, своим митрополитом не хотело его видеть влиятельное столичное духовенство и среди них – игумен Троицкой обители преподобный Сергий.

Решив поставить Митяя митрополитом, великий князь безотлагательно принялся осуществлять своё намерение. Митяй был пострижен в монашество, вскоре возведён в сан архимандрита и назначен настоятелем Московского Спасского монастыря.

Дело оставалось за малым: получить благословение святителя Алексия на то, чтобы Митяй стал его преемником.

И вот тут между великим князем, с одной стороны, и митрополитом Алексием, преподобным Сергием, архимандритом Дионисием и московским влиятельным духовенством, с другой стороны, возник конфликт.

Какие мотивы породили конфликт доподлинно неизвестно. Но святитель Алексий, преподобный Сергий и другие не хотели видеть Митяя митрополитом Московским.

Мотивы могли быть различными – от личной неприязни до отторжения Митяя как новоука, человека малоопытного в молитвенной, монашеской духовной жизни, до стремления сохранить максимально полную независимость Церкви от великого князя. Хотя чем более крепнет государство и становится менее зависимым от внешних условий, тем неуклоннее оно подбирает, подминает под себя всё, что входит в пределы его влияния. Если на Руси существовали какие-то периоды симфонии между мирской властью и Церковью, то всё равно главное, решающее слово в вопросах, затрагивающих интересы обеих сторон, всегда оставалось за светским владыкой. На Руси не было столь яростного противоборства, как в Западной Европе между папой и королями, у нас были поиски согласия, иногда принимавшие обличье борьбы, чем соблазнялись советские учёные. Скованные рамками атеистической идеологии, они объясняли пружины конфликта боязнью Церкви потерять материальные доходы в случае полного подчинения Церкви государству. Должно быть, они полагали, что Церковь только для того и предназначена, чтобы обирать население, туже набивая церковную мошну.

Недостаток источников не позволяет достаточно объективно и беспристрастно прояснить этот эпизод отечественной истории.

Один источник утверждает, что святитель Алексий уступил великому князю и благословил Митяя.

Другой, что митрополит Алексий сказал буквально следующее: «Пусть его благословит Бог и Пресвятая Богородица и преосвященный Патриарх и вселенский собор» (подразумевается, что сам он это делать отказывается).

Доныне все, кто пишет о Митяе, условно делятся на киприановцев и антикиприановцев, косвенно указывая на главное лицо конфликта.

Так, киприановцы укоряют Митяя в стремлении к власти, желании властвовать.

Им возражают, что Митяй ничего не хотел и не добивался сам. В Церкви бытует выражение: «Послушание выше поста и молитвы». Единственная провинность Митяя в том, что он исполнял повеления князя. Так ведь и апостол говорит: «Бога бойтесь, Царя чтите». (1 Пет. 2: 17.) Святой Бенедикт говорил своим ученикам, что беспрекословное послушание начальникам и наставникам имеет великую силу. Вся провинность Митяя состояла только в том, что он был послушен великому князю, что был должен делать любой подданный князя.

Слово летописцу: «… князь великий же восхоте Митяя, любляше бо его зело, такоже и бояре его. Слышав же сие Митяй и не всъхоте, князь же великы начать глаголати ему со умилением и смирением: „видиши ли Алексея митрополита состаревшася? И се уже ты будеши по нем митрополит и господин всея Руси; ныне же възложи на себе иноческий образ, и будешь архимандрит у Спаса в манастыри и мне отец, якоже и преже, и вси тебя слушают“. (Великий князь, земной владыка говорит с ним с умилением и смирением, как же Митяю было устоять?)…И вскоре возхищен бысть поп Митяй на пострижение, и не все волею, но яко нужею приведен бысть в манастырь святаго Спаса…» (подчёркнуто мной. – Р.Б.)

Противники Митяя порицают его за то, что он стал вести себя властно.

Сторонники возражают, что человек, получивший власть, иначе вести себя не может. То, что Митяй вёл себя властно, оказавшись (помимо своей воли! нельзя забывать) на митрополичьем троне, так это вполне естественно, положение обязывает вести его по-митрополичьи. Допустим, отличившийся командир полка в звании подполковника (в Великую Отечественную войну это бывало) за успехи назначен командовать дивизией (генеральский чин) и в подчинении у него оказываются полковники. Как он будет себя вести в отношении их? Как командир и вышестоящий начальник. Конечно, у него сразу появятся враги и завистники. Возьмём живой пример. В 1941 году И.Д. Черняховский в звании полковника командовал дивизией, а в 1944 году в звании генерала армии он уже командует фронтом. Взлёт феерический! У него в подчинении оказались генералы, которые командовали им, но с которыми теперь он обязан был вести (и вёл) себя как комфронта. Несомненно, многим это было поперёк горла.

«Таким образом, поставленный Алексием, и одобренный московским князем… Дмитрием, одобренный патриархом Царьграда Макарием, нареченный митрополит Михаил – Митяй на протяжении почти двух лет был весьма влиятельной политической фигурой великого Владимирского княжества. Как ни негативны летописи к Митяю, но и они вынуждены были признать его важную роль в политической жизни Московской Руси. „Никто же, – писал летописец, – в такой славе и чести бысть, якоже он Митяй… и все чествоваше его, якоже никоего царя“». (Греков, 116.)

14 февраля 1378 года скончался святитель Алексий.

По прошествии сорока дней Митяй переехал на митрополичий двор и стал вести себя как митрополит. Ему служили митрополичьи бояре, он распоряжался казной и митрополичьей ризницей. Словом, вёл себя как и должен был вести, что возмущало и злило его недругов и завистников, которых у него появилось очень много.

Почти тогда же произошло другое событие. Посчитав кончину святителя Алексия благовидным предлогом, митрополит Киприан попытался самовольно, не уведомив об этом великого князя, приехать в Москву. Между ним и преподобным Сергием велась тайная переписка. Из перехваченного письма великому князю стало известно о намерении Киприана.

Тотчас был отдан приказ все дороги, ведущие в Москву, перекрыть заставами. Но Киприан имел сообщников в Москве, доносивших ему о местонахождении застав, и он беспрепятственно миновал их. Дмитрия Ивановича подобные злоухищрения возмутили и взволновали. Мало того что митрополит крадётся к Москве, как вор, но ещё действует в обход князя, ведёт за его спиной переговоры, плетёт какие-то тайные сети. Всё это подготовило вспышку княжеского гнева.

Киприана удалось задержать буквально в последний момент, когда он практически уже въехал в Москву. Ещё немного, ударили бы в колокола, как принято встречать митрополита, и тогда народ поднялся бы, высыпал на улицы, и что было бы делать великому князю? Поневоле вынужденно принимать того, кого он не звал? Его, великого князя, заставили бы делать, чего он не хотел.

Великого князя гневить было нельзя. Он мгновенно показал, что в Москве есть один хозяин, который не потерпит другого. Спутников митрополита раздели догола и заперли в холодную избу, где они насилу дождались рассвета, когда их выпустили на волю. Митрополита князь, конечно, раздевать не приказал, но его посадили под стражу, утром князь поговорил с ним (в летописях указаний на это нет, но без резкого напутственного слова наверняка, не обошлось) и, обобрав до нитки, отпустил восвояси.

Ни святитель, ни великий князь не знают, что у них будет ещё один такой разговор, после которого они расстанутся навеки, чтобы уж больше никогда не встретиться в земном мире.

Уважая сан святителя (Киприана позднее прославили в лике святых), нельзя не признать, что поступил он неправильно, опрометчиво. Это был поступок не государственного человека, не архиерея, а человека, обуянного приступом гордыни, которого власть не пускает в город, а он пытается прорваться туда правдами и неправдами. В самом деле, какого ждать добра, если глава государства будет гнуть одну линию, а его ожидаемый соратник, духовный вождь народа, – другую? Сказано же в Евангелии: «Если царство разделится само в себе, не может устоять царство то». (Мк. 3: 24.)

Можно понять великого князя. Зачем ему нужен такой архиерей? Разве у него мало проблем с Тверью, Литвой, Рязанью, Ордой? Ещё не хватало иметь рядом с собой не советника и помощника, а спорщика и супротивника, поперечника.

Русская церковь оказалась без предстоятеля. Формально митрополит был, но великий князь не пускал его в Москву. Церковью управлял, не имея на то юридических прав, архимандрит Митяй.

Митяй готовился к походу в Царьград, на поставление в митрополиты. В «Повести о Митяе» пишется, что он «восхоте поставиться в епископы на Руси», чтобы прибыть в Царьград в архиерейском сане. Митяй сказал великому князю, что в епископы его может возвести собор русских архиереев. По повелению князя архиереи съехались в Москву. Однако епископ суздальский Дионисий воспротивился намерению Митяя, открыто при князе заявив об этом, остальные архиереи поддержали его.

Собрав необходимые средства для продолжительного путешествия, 26 июля 1379 года Митяй отправился в Царьград. Из Москвы его провожал сам великий князь со старейшими боярами, епископами, архимандритами, игуменами и попами.

Митяй пользовался исключительным доверием Дмитрия Ивановича. Князь верил ему, как самому себе. Он снабдил Митяя двумя чистыми (как бы сейчас сказали) бланками грамот со своей подписью и печатью. Если Митяй окажется в трудном положении, он волен будет вписать в них, что ему рассудится за благо.

Начался страстной путь коломенского священника, из которого ему не суждено было вернуться на родину. Ненадолго остановившись в Орде и принятый самим Мамаем, Митяй сел на корабль и, уже будучи в виду Царьграда, внезапно заболел и умер. Тело его погрузили на лодку и погребли в пригороде Царьграда Галате.

Надо полагать, его отравили. В этом была заинтересована Византия, где посредством яда переселялись в мир иной и архиереи, и военачальники, и императоры. Мешал он и великому князю литовскому и даже Орде. В Никоновской летописи говорится, что в убийстве замешаны спутники Митяя.

Слово летописцу: «Инии глахолаху о Митяи, яко задушиша его; инии же глаголаху, яко морьскою водою умориша его, понеже и епископи вси, и архимандриты, и игумены и священницы, и иноцы, и вси бояре и людие не хотяху Митяя видете в митрополитех, но един князь велики хотяше. И тако князь велики Дмитрей Иванович оскорбися и опечалися зело о Митяеве преставлении…»

А.В. Карташов предполагал, что «Митяй возымел смелую мысль об учреждении независимого от Константинополя поставления русских митрополитов, т. е. полной автокефалии Русской Церкви». (Карташов, 327.) В этом случае Митяй забежал вперёд почти на столетие, а люди, опережающие своё время, как правило, терпят крах в своих начинаниях. Заметим, что автокефалию Русская Церковь обрела только в 1459 году. Конечно, мечты Митяя находили полную поддержку у великого князя, если не исходили от него.

Оставшиеся без Митяя архимандриты, стали решать, как им быть. И не придумали ничего лучшего, как, не узнав мнения великого князя, взяли из походного сундука Митяя чистую грамоту с великокняжеской подписью и вписали туда имя архимандрита Горицкого Переяславского монастыря Пимена, то есть совершили подлог.

На Руси в это время наступила страда Великой битвы, сбор войск, смотр, марш к Куликову полю, церковные дела на время отошли в сторону. Только в конце 1380 года известие о путешествии Митяя достигло Москвы.

Узнав о смерти Митяя, великий князь сильно опечалился.

Слово летописцу: «Князь же великий зело любяше Митяя и чтяше, и всласть послушаше его».

Узнал он и о новоявленном митрополите Пимене. Считая его самозванцем, князь, когда Пимен объявился на Руси, повелел снять с него митрополичьи одежды и отправил в ссылку в Чухлому, в пятистах верстах от Москвы.

А в Киев, где тогда пребывал митрополит Киприан, скорым ходом отправился настоятель Симоновского монастыря, духовник великого князя игумен Феодор. Настало время забыть взаимные обиды и недовольства.

И 23 мая 1381 года в Москве радостно и празднично гремели колокола. Москва встречала первоиерарха Русской Православной Церкви митрополита Киприана. Великий князь выехал встречать владыку за город.

«В праздничный весенний день 1381 года Киприан торжественно въезжал в Москву. Въезжал по воле великого князя. Этому событию предшествовала многолетняя сложная борьба за право наследовать русский митрополичий престол, и, кажется, она позади…на протяжении многих десятилетий XIV века великие князья московские – и напоследок Дмитрий Иванович – упорно и последовательно отстаивали право иметь своих, русских митрополитов, предлагаемых Русью, а не насаждаемых из Константинополя». (Лощиц, 335.)

Это не было прихотью, национальным высокомерием. Прозорливые люди видели, что положение Византии очень неустойчиво, и вопрос о самостоятельности митрополита важен для Руси в государственном смысле.

Слово летописцу: «Дмитрий Иванович „посла на Киев, на Киприана митрополита, Федора игумена Симановского, отца своего духовного, и поиде с Москвы на великое заговенье, месяца марта, по Киприана митрополита, зовуще его на Москву от великого князя. Киприан же митрополит приде ис Киева на Москву в шестую неделю по Пасхе, в четверток, на праздник Вознесения, и срете и весь народ града Москвы. Князь же великий Дмитрий Иванович прият его с великой честью и любовью“.»

Русская Церковь обрела своего законного главу. Правда, ненадолго. Но об этом пока никто не знал.

Застарелый, наболевший церковный вопрос благополучно разрешился.

Не было неурожая ни в 1380-м, ни в 1381 году. Горе не утихло, на церковных папертях христарадничали многочисленные убогие и калеки, но куликовские слёзы высохли, Русь приходила в себя.

Заметно улучшилась и внешнеполитическая обстановка.

Глава четырнадцатая
Тохтамыш

Того же лета приходил царь

Тактамыш Ординский

на великаго князя Димитрия Ивановича

и на всю Рускую землю…

Вологодская летопись

Вскоре после куликовского поражения Мамай решил немедленно повторить поход, понимая, что Дмитрию трудно будет собрать силы для отпора.

Слово летописцу: Мамай «собрав остаточную силу свою, еще восхоте ити изгоном на Русь».

Однако наспех сколоченное войско пришлось поворачивать в другую сторону. С намерением добить незадачливого соперника на Мамая шёл Тохтамыш. В сражении, происходившим, как пишут летописцы, на той самой реке Калке судьба Мамая была окончательно решена. С небольшой кучкой слуг и мешком золота он бежал в Крым. В Кафе (ныне г. Феодосия) он умолял впустить его, обещая расплатиться золотом. Городской совет постановил открыть беглецу ворота и так же, недолго думая, постановил убить его, резонно рассудив, что за него никто не вступится и мстить не станет. Один, без войска Мамай был не страшен и никому не нужен. Не сохранилось ни месяца, ни дня его смерти.

Мамай был последним ордынским ханом, всерьёз мечтавшим пойти по стопам Батыя и скопившим для того достаточно могучую силу. На Куликовом поле были похоронены не только трупы татар и их союзников, но и реальная возможность закабалить Русь. Отныне (и ещё долгое время вплоть до XVIII в.) ордынские ханы смогут предпринимать только грабительские налёты на Русь, но не вести длительные военные кампании.

Начало набегам положил Тохтамыш.

Не исключено, что власти Кафы разделались с Мамаем по наущению агентов Тохтамыша, следовавших за ним по пятам.

Тохтамыш же послал в Москву своего посланника с известием, что Мамая больше нет и он сам «ныне садится на царстве на Воложьском».

Прибытие посланника приятно взволновало Москву: никогда прежде ханы не считали нужным сообщать о переменах в Орде. Дмитрий Иванович сразу же отправил послов к Тохтамышу с дарами. Русские думали, что Куликовская битва произвела на ордынцев надлежащее впечатление и теперь между Русью и Ордой установятся новые, «достойные отношения». Хотя на постоянство ордынцев рассчитывать не приходилось.

Воображение – плохой помощник в написании исторических книг: навоображать можно что угодно, что мы, к сожалению, часто наблюдаем в наше время. Современные авторы, не сообразуясь ни с исторической обстановкой, ни с характерами действующих лиц, пишут подчас откровенные нелепицы, даже если действие происходит в сравнительно не таком уж далёком прошлом, например в 30-е-годы ХХ века или в Великую Отечественную войну.

Однако, не сильно погрешив против исторической правды, мы всё же достаточно правдиво можем представить себе состояние души великого князя Дмитрия Ивановича после Куликовской битвы. Как человек, он не мог без скорби и слёз вспоминать о принесённых жертвах, о колоссальных потерях войска, не мог не думать, молясь по утрам, о тысячах вдов и сирот, тысячах искалеченных и обездоленных людей, он не был холодным политиком, которому важен сам результат. Но, как полководец и государственный деятель, он понимал, что, во-первых, войн не бывает без крови и потерь, а во-вторых, что на Куликовом поле угнетателям нанесён сокрушительный удар, от которого они не скоро оправятся. Русь одержала важную победу и, не опасаясь новых нападений, может спокойно жить и трудиться не один год, а за это время естественным образом возместятся потери людские и материальные. Чрезвычайно важен был и духовный, моральный итог победы. Люди почувствовали себя победителями, свободными, над которыми не довлеет постоянная угроза смерти или угона в плен. Ему самому стало легче смотреть в глаза крестьянам, ремесленникам, всем, с кого он волей-неволей был вынужден собирать дань. Впереди много светлых радостных дней.

Как мудро устраивает Господь, что не открывает человеку будущего, не позволяет знать ничего о грядущих невзгодах, давая ему возможность бороться с ними, когда они нагрянут. Возможность крепиться духом, молиться, сражаться из последних сил. Если бы великий князь узнал, что длительной передышки не будет, мирные годы ещё далеки и даже сама Куликовская победа, её подвиг скоро будут поставлены под сомнение, обесценены, чуть ли не отменены, какое чувство горечи омрачило бы его душу. Он мог бы закручиниться, пожалуй, впасть в отчаяние и вслед за поэтом, жившим через полтысячи лет после него, воскликнуть: «И вечный бой, покой нам только снится».

Дмитрий Иванович не знал, что захвативший после Мамая власть в Орде хан Тохтамыш готовит поход на Москву.

Почему же Тохтамыш решился на это?

Обычно говорят, что он хотел развеять страх, который образовался у татар после Куликовской битвы, а также оскорбился за плохой приём, оказанный его послу Акхозе, который доехал до Нижнего Новгорода, а дальше следовать отказался, ибо чувствовал недоброжелательность и плохо скрываемую злобу во всех местах, где он проезжал. Правда и отряд, сопровождавший посла, больше был похож не на посольскую свиту, а на разбойничий отряд, подобный тем, какие врывались на русские земли грабить и убивать мирных жителей. Свита у Акхозы состояла из семи сотен вооружённых для боя воинов.

Обиделся, оскорбился – категории неполитические, к историческим событиям не применимые, в противном случае придётся считать, что вся военная история человечества сплошь и рядом состоит из ответов на обиды и оскорбления, нанесённые королю императором, царю ханом или рейхсканцлеру генсеком.

То, что великий князь не обеспечил должную охрану посольства, могло быть использовано только как повод, предлог для похода. И вообще посольство могло быть обычной провокацией, какие используются для развязывания войн, может, Тохтамыш только и ждал, чтобы на посольство напали.

Главная причина похода Тохтамыша была экономической. Он знал, что Дмитрий Иванович несколько лет не выплачивал дань Мамаю, а Тохтамыш не был его законным правопреемником, захватив власть силой. Поэтому Дмитрий Иванович вовсе не обязан был именно ему платить дань. Принудить московского князя выплачивать дань, показать ему, что хозяин сменился, но порядки (modus vivendi [21]21
  Образ жизни, условия существования (лат.).


[Закрыть]) остались прежние – вот главная экономическая причина похода.

В это же время у великого князя Дмитрия Ивановича завязались хорошие отношения с литовским князем Кейстутисом, который был не прочь установить добрососедское сотрудничество с Московским княжеством. Допустить союз Литвы и Москвы было смертельно опасно для Орды. Если объединятся два таких могущественных княжества, Орда будет оттеснена на задний план, на второстепенные роли. Если Дмитрий Московский с русскими князьями разбил Мамая, то какая же образуется сила, если объединятся московское и литовское войско?

Всячески воспрепятствовать попыткам договориться Москве с Литвой, порвать даже ниточки намечающегося сближения было политической подоплёкой похода. Явно не без влияния Орды позднее было устроено свержение Кейстутиса и убийство его в Кревском замке.

А уж потом, в самом конце, да, могло быть и это, поставить, дерзнувшего сразиться с ханским войском, зарвавшегося князя на место, показать ему, кто есть кто, урезонить, смирить, внушить, что слишком рано он возомнил себя равновеликим хану, и т. п.

Внешнеполитическая разведка тогда велась обычно купцами. Как своего рода интернациональное сословие, они ездили из страны в страну, много видели, соображали и выведывали. Одни купцы занимались соглядатайством по привычке, взгляд купца приметливый, цепкий и достаточно было их разговорить, а то и застращать, чтобы получить нужные сведения. Купцы наиболее сообразительные и близкие к властям, говоря по современному, занимались сбором информации за деньги, что-то узнавали целенаправленно, исполняли секретные поручения.

Благодаря своим купцам Тохтамыш знал о положении дел в Московском княжестве после Куликовской битвы, знал, что Русь обескровлена, крупного войска у великого князя под рукой сейчас нет.

Подобно ордынским купцам в Москве, русские купцы на Волге и в Орде были ушами и глазами великого князя. Поэтому для Тохтамыша важно было выиграть у Куликовского победителя информационную войну. Прошу прощения у читателя за современную терминологию, употребляющуюся в книге, но с веками изменилось всего лишь оружие, а приёмы подготовки войны и ведения её претерпели изменения весьма небольшие; ведь и Батый направлял свои посольства к будущим жертвам вовсе не для того, чтобы завязать с ними договорные отношения. Пользуясь статусом неприкосновенности, посольство проникало в саму столицу вражеского государства, княжества, по пути разведывая дороги, мосты, переправы через реки, укрепления городов, собирая сведения об урожае и о многом другом, а учтивое поведение во время переговоров внушало обманчивую мысль, что монголы не так страшны, как летящая впереди них слава, с ними можно договориться.

Поэтому первый удар по Московскому княжеству был нанесён в Орде. Прежде чем бросить полчища на Русь, Тохтамыш приказал схватить всех русских купцов в Орде и приволжских городах, близких к Орде, кого-то из купцов лишить свободы, а кого-то и убить.

Слово летописцу: «аще бо и не хотяше Тахтамыш, дабы кто принес весть на Русскую землю о его приходе, – того бо ради вси гости Русскиа поимани быша и пограблени и удержани, дабы не было вести на Руси».

Орда была готова к походу, но Дмитрий об этом не знал.

Орда шла, вылавливая в степи и уничтожая попадавшиеся мелкие полевые заставы. Появление Тохтамышева войска было для Дмитрия Ивановича совершенно неожиданным.

Само поведение Тохтамыша показывает, как изменилось отношение Орды к русским после Куликовской битвы. Тохтамыш боится, ни в коем случае не хочет сразиться с русскими в открытом честном бою (как Бегич или тот же Мамай), он знает, что может быть побит, и побит чувствительно. Поэтому он крадётся, хочет ударить исподтишка, как убийца ножом из-за угла.

Подойти почти к самой Москве Тохтамышу всё же не удалось, татар обнаружили и сообщили в Москву.

Здесь перед нами открывается очередная драматическая и загадочная страница русской истории.

Князь созывает Боярскую думу, чтобы незамедлительно начать собирать силы для отпора.

Но в думе выясняется, что князья, вчерашние соратники по куликовскому подвигу, не поддерживают князя и участвовать в ополчении отказываются.

Слово летописцу: «Князь Дмитрий, начав „с братьею своею и со всеми князьями Русскими о том думати, яко ити противоу безбожного царя Тохтамыша“, „бывшоу же промежи ими неодиначеству и неимоверствоу, и (князь) познав и разоумев (что) обретеся раздно в князях и не хотяху пособляти друг другу и не изволиша помогати брат брату“. Великий князь Дмитрий Иванович „бысть в недоумении и в размышлении, уразумев бо во князех и в боярах своих и всех воиньствах (!) своих разнство и разпрю, еще же и оскудение воинства; оскуде бо вся русская земля от Мамаева побоища за Доном, и все русстие люди в велице страсе и трепете быша за оскудение людей“.»

И князь «поеха в град свои Переяславль, а оттуда мимо Ростов и паки вборзе на Кострому».

Летописи отмечают, что сначала Дмитрий Донской «нача сбирати воя и совокупляти полки своя, и выеха из града Москвы, хотя ити против татар».

Что же произошло? Князь хотел идти против татар, но на думе выяснилось, что единства нет, даже сверх того, большинство не поддерживает его. Источники прямого ответа не дают.

Можно принять объяснение, что земля оскудела людьми. Да, Русь обессилела, надорвалась, подняв тяжкую ношу Куликовской битвы, однако и Орда понесла потери немалые. Тохтамышу, конечно, было проще набрать в степях войско, но отчего же русским князьям было не попытаться собрать то, что есть, и с этими силами дать бой, попытать военного счастья? Зачем сразу, без сопротивления, отдавать инициативу в руки врага и полагаться на волю обстоятельств. Летописи не называют фамилий князей, это позволяет думать о полном отказе князей помогать Дмитрию Ивановичу, за исключением Владимира Андреевича Серпуховского.

Может, то была ревность к военной всенародной славе московского князя. Историк А. Борисов пишет, что превращение московского правителя в «национального вождя, организатора борьбы с внешней опасностью, открыло путь к небывалому росту его личной власти». (Борисов, 113.) В этом случае на первый план могли выйти личные мотивы, зависть, ревность. Князья не хотели повторения триумфа московского князя, дальнейшего усиления его власти. Правители княжеств были весьма самолюбивыми людьми, об этом есть масса свидетельств в летописях, когда личное для них было выше общественного, когда личная слава князя заслоняла интересы общего дела.