Текст книги "Святой князь Дмитрий Донской"

Может, князья надеялись отсидеться, полагали, что Тохтамыш их не тронет. Не исключено, что Тохтамыш вёл информационную войну, сея слухи: дескать, он идёт только на Дмитрия Ивановича, чтобы отомстить ему за Мамая. Это несомненная уловка, хитрость, с какой стати он стал бы мстить за того, кого сам хотел уничтожить.

Как бы то ни было, силы для отпора совокупить не удалось. Дмитрий Иванович поехал в Кострому, отправив Владимира Андреевича на запад. Князья же в конечном итоге просчитались, Тохтамыш, удирая от Москвы, огнём и мечом прошёлся по близлежащим княжествам.

Дмитрий Иванович остался практически без союзников, а Тохтамыш переманил (или принудил?) на свою сторону тестя Дмитрия Ивановича нижегородского князя Дмитрия Константиновича, направившего к «царю» (Тохтамышу) своих сыновей – Василия и Семёна. Оба княжича в составе ханского войска пошли на Москву.

Князь Олег Рязанский упросил Тохтамыша не воевать Рязанское княжество, провёл татар мимо княжества и указал броды на Оке.

Чтобы москвичи не сомневались, что он вернётся, Дмитрий Иванович оставил в Москве митрополита Киприана и княгиню Евдокию на сносях.

Москва выдержала бы осаду. На это рассчитывал Дмитрий Иванович: не смог же взять Кремль Ольгерд. Но случилось непоправимое. Митрополит Киприан был достойным архипастырем, учёным книжником, богословом, но не народным вождём. В Москву он прибыл недавно, народ не успел его полюбить и сжиться с ним, не почуял в нём духовного отца. Прибегнуть к церковным прещениям (наказаниям. – Ред.), воззвать народ образумиться Киприану, видимо, не хватало характера. Во времена войн и нестроений нужны люди железные духом, такие как патриарх Гермоген.

Княгиню Евдокию горожане любили, почитали чуть ли не святой, она кормила и питала нищих, призирала сирых и убогих. Сердце её было преисполнено любовью к людям, вместе со всеми встречала она войско и после Куликовского побоища плакала со вдовами, утешала и помогала им. Но это была женщина.

В Москве случилось то, что бывает, когда народ остаётся один, без вождя. Самая страшная беда в народе и государстве – безначалие.

Недовольные властью есть в любом государстве. Тяжёлая и по мере надобности беспощадная рука Дмитрия Ивановича держала смутьянов в узде. Не стало князя – не стало власти.

Теория освободительного движения – одно из родимых пятен советской исторической науки, от которого она сейчас успешно избавляется. Согласно этой теории русский народ во все века своей истории жил одной мечтой, ради которой поднимал бесчисленные мятежи и восстания: освободиться от княжеской (царской) власти, сбросить вековой гнёт и грудью проложить себе дорогу к свободе. Теория эта, как и любая теория, заведомо не способная объяснить живую, непредсказуемую, полную не предусмотренных этой теорией поворотов и скачков жизнь, попадала в абсурдные ситуации. Так, историческая наука (ещё раз воздам должное её вкладу в изучение истории Отечества) эту страшную, трагическую ситуацию августа 1382 года квалифицировала ни много ни мало как Московское восстание. И до сего дня есть сторонники этой точки зрения. Подумайте сами: под стенами города стоит беспощадный кровожадный враг, готовый пустить в ход сабли и арканы (чтобы связывать пленных), а москвичи не придумали ничего лучше, как восстать против власти. За что? За свободу, разумеется. Враг сулит им свободу кладбища, а они восстают.

Увы, это было не восстание, а разгул разнузданной черни. Скоро мы с вами увидим, какой свободы хотела чернь. Не свободы трудиться на своей земле, воспитывать детей, жить мирной молитвенной созидательной жизнью, а свободы грабежа, убийства, насилия.

Слово летописцу: «А во граде Москве мятеж был велик: овии бежати хотяху, а инии в граде седети хотяху. И бывши межи их разпре велици, и восташа злии человецы друг на друга и сотвориша разбой и грабеж велий; людие же хотящее бежати вон из града, они же не пущаху их, но убиваху их и богаство и имение их взимаху».

Люди, предоставленные самим себе, ничем не озабоченные, не занятые делом, начали бездельничать, а потом бесчинствовать. Разбили винные погреба, появились пьяные.

Добром это кончиться не могло. Княгиня Евдокия женским сердцем почуяла беду, надо покидать город. Погибель уже чёрными крылами веяла над ним. Но горожане решили: никого из города не выпускать. Горлопаны кричали: как пришли татары, так бояре бежать. Нет, пусть сидят с нами в осаде, пусть страдают вместе с нами, погибнем мы, и они пусть погибают.

С большим трудом княгиня убедила горожан выпустить её. Заодно с ней выехал и митрополит Киприан. Евдокия поехала в сторону Костромы, а Киприан – Твери.

Если бы татары подошли к Москве в это время, они взяли бы город без труда. Но в город прибыл литовский князь Остей (внук Ольгерда, должно быть, сын или Андрея, или Дмитрия Ольгердовичей), он навёл какой-то порядок, стал готовить город к бою: по старому обычаю, сожгли все посады, запасы пропитания свезли в Кремль.

Татары уже были тут как тут.

Тохтамыш решился-таки на приступ, москвичи отразили его. Ещё два раза татары лезли на кремлёвские стены и отступали с уроном и позором. Некоторые горожане, уверенные, что за крепостными стенами им ничего не грозит, со стен ругали татар, насмехались над ними, а некоторые даже показывали им срамные части тела.

Слово летописцу: «И тако начаша упиватися гражане и ругатися некими образы безстудными, досаждающе Татаром; и возлезше на град, ругахуся Татаром, плююще и укоряющее их; и срамныя свои уды обнажающее, показоваху им на обе страны, и царя их лающе и укарающе…

Татарове же возъяришася, и начаша стреляти на град со все страны. И идяху стрелы их на град, аки дождь силен и умножен зело, не дающее ни прозрети и воздух омрачиша стрелами и мнози гражане во граде и на забралех падахуся мрътви».

Стоять долго у московских стен было небезопасно: может подойти великий князь с ратью; и большое войско нужно кормить. Лошади выпасутся на лугах, но людей травой не накормишь. И где же обещанная воинам богатая добыча? Надо или брать Москву, или уходить.

Тохтамыш прибегнул к хитрости. Нижегородские князья Василий и Семён [22]22
  Нельзя понять Дмитрия Константиновича, отпуская сыновей с татарами, он отпускал их против зятя и собственной дочери. И что самое непонятное, на их руках кровь тысяч убитых москвичей, а они не были никак наказаны. И оба пережили Дмитрия Ивановича. Или он не имел над ними власти покарать их за пособничество врагу, или чувствовал, что и сам косвенно виновен в московской трагедии.


[Закрыть], не боясь стрел, подъезжали к самим стенам, уверяя москвичей, что хан Тохтамыш зол только на князя Дмитрия, потому что тот-де не оказывает ему должной чести, а против жителей Москвы у хана зла нет. Пусть откроют ворота, он въедет в город, погостит и вернётся к себе в Сарай.

Со времён Троянской войны, через века и страны, доносится: «Бойся данайцев, дары приносящих», то есть не верь врагу. Читаешь летопись не первый раз, знаешь, что произойдёт всего лишь через несколько строк, и хочется крикнуть: «Не верьте, родные мои! Не верьте!» – но голос не может лететь через века, да если бы и долетел, всё равно бы не послушались.

Как не понять, что не приходят к городу с целым войском только для того, чтобы оказать уважение горожанам. Но москвичи поверили уговорам и были обречены.

Вот медленно растворяются ворота Кремля, степенно, с крестами и хоругвями, шествует духовенство, впереди всех идёт князь Остей.

Его быстро, чтобы не успел понять, что происходит и призвать москвичей к отпору, хватают под руки, заталкивают в ближайший шатёр и убивают. И тут же раздаётся боевой клич, звериный вой. Взмывают кривые татарские сабли, рубят попов, иконы, хоругви. Точно чёрные демоны мчатся всадники по улицам, врываются в дома, в храмы. Слышится тысячеустый вопль ужаса. И вот уже заполыхал первый пожар…

Слово летописцу: «Они же (москвичи) емше им веру и отвориша врата градскыи и выидоша со кресты, и со князем, и з дары, и с лутчими людми. Татарове же преже убиша князя Остея тайно… и потом приидоша ко вратом града и начяша вся без милости сещи, священнический и иноческий чин; и во град внидоша, и овех изсекоша, а другых плениша, и церкви разграбиша… и богатство и имение и казны княжеския взяша».

Не пожалейте времени, вчитайтесь в то, что пишет, видимо, очевидец, почувствуйте себя в этой толпе, обезумевшей от ужаса, бегающей туда и сюда, не знающей, где спастись от смерти. Прислушайтесь, и вы услышите нечеловеческий вопль страдания и муки, что летел в тот день над Москвой. Крик тысяч убиваемых людей.

Слово летописцу: «Людие же христианьстии сущие во граде, бегающе по улицам семо и овамо, скоро рыщущее толпами, вопиющи велие, глаголюще и бьющи в перси своя; несть где избавление обрести, и несть где смерти убежати, и несть где от остриа мечю укрытися… Овии во церквах каменных затворяхуся, но и тамо не избыша: безбожнии же силою двери разбиша и всех мечи изсекоша; везде же крик и воп страшен бываше, яко не слышати друг друга, вопиющи множество народа, кричющи; они же крестьян лупяще и изъобнаживше, сечаху. А церкви соборная разграбиша и олтари, святая места оскверниша; и кресты честны и иконы чюдная одраша, украшеныя златом и сребром, и жемчюгом и камением драгим, и пелены златом шитыя и жемчюгом саженыя, ободраша… Полону же толико выведено бысть во Орду многое множество, яко и изчести невозможно».

А вот и подлость людская: «Инии же и от своих избиени быша имения ради, друг бо друга грабяху и убиваху». (Да было и такое, волки в облике людей были и тогда, грабили своих же, чтобы в следующий миг свалиться под ударом татарской сабли.)

В какой-то час погибла вся московская лепота и пригожество, и храмы, и жилища, всюду, куда ни глянь, разор, огонь, мёртвые тела и кровь, кровь, кровь.

Разграбив Москву, татары бросились на окрестные княжества, разграбили Переяславль, Юрьев, Владимир, двинулись на Волоколамск, но там стоял с ратью князь Владимир Андреевич, который «часть татарской рати опрокинул, другую обратил в бегство». Едва только весть об этом достигла Тохтамыша, он тут же приказал уходить.

Великий князь плакал навзрыд на развалинах опустошённой, обезображенной Москвы, приказал предать земле всех убиенных, выделил свои деньги, погребли 24 тысячи человек, и это только тех, кого подняли с улиц, а сколько сгорело, а сколько унесла река. Много погибло детей. Уже в ХХ веке при археологических раскопках обнаружили скудельницу, в которой были захоронены одни детские головки. Одни, без тел. Тела, видимо, были растоптаны конями, раздавлены обломками домов. Их тут лежала не одна сотня. Как измерить горе тех людей, которые ходили по Москве и собирали в корзины головки девочек с косичками и лентами, мальчиков, подстриженных под горшок или под скобку.

После погребения убиенных Москва начала снова строиться, а великий князь Дмитрий вызвал из Твери митрополита Киприана. Разговор был тяжёлый, нелицеприятный. Митрополит уехал из Москвы и снова появился здесь только после кончины великого князя.

Князя удручала не столько гибель Москвы (отстроим новую, краше прежней), сколько слабодушие князей. Олег Рязанский опять потворствовал хану, а тот в благодарность ураганом пронёсся по Рязанскому княжеству. Юлил перед ханом тверской Михаил Александрович, и даже тесть Дмитрий Константинович вымаливал у Тохтамыша послабление своей земле.

Неужели всё пошло прахом, неужели тот подъём народного духа, вызванный общим единением, пропал, развеялся, как туман, над Куликовым полем?

И опять в который раз нельзя было унывать, давать волю скорби и печали. Нужно было восстанавливать Москву, продолжать домостроительство.

Тохтамыш добился всех поставленных целей.

«Как ни постыдна была Дмитрию Ивановичу сама мысль о возобновлении ежегодных выплат в Орду, приходилось с ней смиряться, подавлять в себе вспышки негодования, приступы гнетущей обезволенности. В волостях и слободах старосты на сходках объявляли: с каждой деревни требует великий князь по полтине. Унылый ропот прокатывался при этих словах над толпой. С каждой деревни? А сами-то с чем останемся, коли по полтине? Вот тебе и победили Мамая!» (Лощиц, 367.)

А весной следующего, 1383 года Дмитрий Иванович, полный вполне объяснимых родительских страхов, отправил к Тохтамышу наследника – одиннадцатилетнего Василия, в сопровождении старейших бояр и верных слуг. Василий остался у Тохтамыша как залог, что московский князь выплатит выход полностью.

Был достигнут и политический успех. «Орде снова удалось предотвратить чрезмерное усиление Московского государства, вставшего после Куликовской битвы на путь тесного сотрудничества с западнорусскими феодалами княжества Литовского… не допустить наметившегося сближения Литовской Руси Кейстута с Залесской Русью Дмитрия Донского. В результате оказания Тохтамышем политической помощи Ягайло, а также в результате политического и военного нажима на Русь были созданы реальные предпосылки для восстановления необходимого Орде равновесия сил между Москвой и Вильно». (Греков,164.)

Мог быть удовлетворён Тохтамыш и той душевной мукой, которую, как он мог догадываться, испытывал московский князь.

Чувства Дмитрия Ивановича, как и после победы на Куликовом поле, опять-таки предсказуемы, но передать их во всей полноте и глубине едва ли возможно.

Они сравнимы, пожалуй, с чувствами человека, неповинно заточённого в темницу и страстно желающего вырваться на свободу. Месяцы, годы он долбит каменную стену, вся жизнь посвящена одному: увидеть свет, обрести свободу. С этой мыслью он пробуждается, отходит ко сну, и во сне ему видится свобода. И вот стена пробита, он выходит наружу: солнце, река, поля, лес, родной город. Вместе с ним освобождены городские жители, его жена и дети. И вдруг опять налетают те же враги, хватают, ведут… И опять надо долбить эту проклятую стену, а сил уже нет, и воля слабеет, и жизнь уходит. Глотнул было свободы, взлетел к небесам, и там в лучезарной выси подбит стрелой.

Как невыносимо сознавать, что ты был победителем, властелином, освободителем родной земли и опять оказался данником, или, как высокомерно цедили через губу ханы, «улусником». Горько и тяжко было сознавать, что ничего поделать нельзя. Нового похода не начать: народ не поднимется, он потрясён, запуган. Что же это такое, били мы татар, били и разбили на Куликовом поле, а они опять тут.

Л.В. Черепнин был совершенно прав в том, что «поход Тохтамыша на русскую землю принёс ей много бед. Но во время этого похода обнаружилась и возросшая сила Руси как результат большого экономического подъёма, как следствие развития городов и повышения активности горожан». (Прохоров, 103.)

Русь оказалась ещё недостаточно сильна, чтобы сбросить иго. Надо молиться, трудиться, копить силы и верить.

Глава пятнадцатая
Прочее время жития

Прочее время живота нашего в мире и покаянии

скончати у Господа просим.

Ектения просительная

Великий князь, царь, император – пример пожизненной должности. Её не выбирают, с нею рождаются. Это промысел Божий, и главное для избранного человека, как можно скорей понять, что должность эта – не забава, не игрушка, не возможность прожить жизнь играючи. Это тяжкий жизненный крест.

И пожалуй, нельзя назвать это должностью. Человек, находящийся на должности, имеет над собой мирского, земного начальника, который может его и пожурить, и наградить. А какой начальник у великого князя? Только Бог. Нелицеприятный судия. И все наказания и награды ты получишь только тогда, когда предстанешь перед Ним в обителях Небесных.

Служение великого князя не знает перерывов, от него не откажешься, не переложишь на другого, и, как ни трудно, как ни скорбно на душе, надо исполнять свой долг, своё служение, возложенное на тебя высшим Хозяином. Никто не даст тебе ни отдыха, ни отпуска.

Погребли москвичей, расчистили улицы от обгорелых развалин, трупов лошадей, начали отстраиваться, а дела не ждут, без приглашения вторгаются в княжескую горницу.

Первыми на очереди дела внешнеполитические.

Князь Рязанский Олег, опасаясь, что Дмитрий Иванович прогневается на него как за союзничество с Мамаем, так и за то, что рязанцы грабили воинов, возвращавшихся с поля Куликова (Олег, скорее всего, был непричастен к этому), убежал в Литву. Появилась возможность присоединить Рязань к Московскому княжеству, Дмитрий Иванович отправил в город своих наместников. Однако рязанцы горячо любили своего князя и были безгранично преданы ему. Было очевидно, что княжество без войны не удержать, и Дмитрий помирился с Олегом.

Прошлое было прощено и забыто, впереди ожидалась мирная жизнь. Но тут ветер судьбы принёс из степей Тохтамышеву грозу. Поневоле, как и с Мамаем, Олег стал вынужденным его союзником, тайными дорогами провёл татар мимо своего княжества, не сообщив ни о чём Дмитрию. Олег надеялся переждать грозу в тишине, но Тохтамыш, убегая от Москвы, пронёсся по Рязанскому краю ураганом пожаров и смертей. Вслед за татарами нагрянуло московское войско, посланное разгневанным Дмитрием, и разорило то, чего не разорили татары. Олег затаил злобу и, выждав подходящий момент, захватил Коломну и разграбил её. Чтобы наказать строптивого соседа, с войсками отправился Владимир Андреевич Серпуховской и неожиданно потерпел поражение (1385).

Поражение от рязанцев уязвило самолюбие и Дмитрия Ивановича, и Владимира Андреевича. Побороть самого Мамая и поддаться какому-то Олегу Рязанскому! Можно бы собрать ещё большее войско, пойти и добиться своего. Но Дмитрий Иванович решил иначе. Довольно литься крови, довольно сверкать мечам и свистеть стрелам. Летописи умалчивают, сам ли Дмитрий Иванович отправился к Троице или послал туда нарочитого гонца, но он решил потушить распрю с Олегом добром, пригласив в посредники и увещеватели преподобного Сергия. Святой угодник отправился в Рязань, но был уже весьма стар и немощен и, чтобы добраться до рязанского князя, впервые в жизни сел на телегу. Так на телеге и поехал в Рязань.

Весть о его путешествии мчалась далеко впереди, народ сбегался из ближних и дальних деревень к дороге, по которой следовал игумен земли Русской. Исхудалой рукой благословлял преподобный мужиков, баб и детей. Бабы посмелей подбегали с детьми поближе. Сергий возлагал бледную длань на детскую головку, шептал слова благословения, улыбаясь бледными устами постника.

Олег, потрясённый, что сам преподобный едет к нему, выбежал встречать его, когда до Рязани было ещё далеко, шагал рядом с телегой, глаза его были полны слёз.

Слово летописцу: «Преже бо того мнози ездиша к нему и ничтоже успеша и не возмогоша утолити его, преподобный же игумен Сергий, старець чюдный, тихими и кроткими словесы и благоуветливыми глаголы, благодатию данною ему… много беседовав с ним о ползе души, и о мире, и о любви; князь же Олег преложи свирепьство свое на кротость, и утишишися, и укротися, умилися велми душею, устыдебося толь свята мужа и взял с великим князем Дмитрием Ивановичем вечный мир и любовь в род и род».

Затем дочь Дмитрия Ивановича Софью выдали за сына князя Олега Фёдора. Свадьбу сыграли осенью 1386 года.

Одновременно с Рязанью решались дела новгородские. В Новгород приехал и сел наместником литовский князь Патрикей Наримантович. Это было прямым вызовом Москве. Новгородцы помнили тяжёлую ордынскую дань и проявляли явные признаки нежелания повиноваться московскому князю.

А когда в 1385 году Великое княжество Литовское и Польша заключили между собой унию, образовав единое государство, новгородцы открыто встали на путь разрыва с Москвой. После многолетнего перерыва отряд ушкуйников снарядился в разбойный поход, разграбил Кострому, нагнал страха на Волге на восточных купцов. Чем не повод Тохтамышу устроить погром русских купцов в Сарае, а то и ринуться набегом на южные русские княжества?

Не думал, не гадал Дмитрий Иванович, что поведёт он войско на древнейший русский город, а пришлось. Столько сил положено, чтобы объединиться, быть всем вместе, и всё может пойти прахом не из-за ордынского похода, а от своих же, русских.

Под знамёнами Дмитрия Ивановича собрались князья Залесской Руси, Нижнего Новгорода.

Войско двинулось в поход зимой, чтобы обезопасить себя от удара с тыла. Ордынцы сменили свой обычай, во времена Батыя они шли грабить, завоёвывать русские земли по зимнему пути, когда мороз сковывал болота, и по замерзшим рекам шли многотысячные конные массы, двигался обоз с осадными орудиями. Теперь ордынцы воевали летом или ранней осенью.

Не дойдя пятнадцати вёрст до Новгорода, княжеское войско остановилось.

Дмитрий Иванович не уряжал войско для боя. Он слишком хорошо знал боевые качества новгородцев, которые будут шуметь, кричать, но на бой с организованным войском не отважатся.

Так и обернулось. Вдали на дороге показалось новгородское посольство. Великий князь не захотел разговаривать с ними. Тогда в княжеский шатёр прибыл владыка Новгородский Алексий. Великий князь согласился заключить мир на условиях выдачи виновников разбоев, иначе он покарает весь город. На вече, как доносили соглядатаи, действительно поднялся крик до небес, призывы сесть в осаду, постоять за волю и святую Софию. Однако воинственный пыл новгородцев потух быстро. Они согласились выплатить 8 тысяч рублей чёрного бора, которые задолжали князю, и клятвенно обещали выдать провинившихся разбойников.

Если события в Рязани и Новгороде были в какой-то мере привычными и требовали вмешательства только для того, чтобы восстановить спокойствие, то события в Литве разворачивались гораздо интереснее и многообещающе.

«Куликовская битва… обусловила важные сдвиги в политической жизни Великого княжества Литовского. Если накануне битвы лишь отдельные литовско-русские князья сотрудничали с Москвой, сотрудничали либо тайно, либо „перебегая“ непосредственно на территорию Московской Руси, если тогда значительная часть литовско-русских феодалов всё ещё связывала свои планы дальнейшей консолидации русских земель с именами Ягайло, Киприана, а может быть, и самого Мамая, сулившего им, судя по некоторым данным, раздел территории Владимирского княжения в случае победы над крамольным „московским улусником“, то после победы на Куликовом поле заметно сократилось число активных сторонников Ягайло в Литовской Руси, а вместе с тем резко увеличился круг явных союзников Дмитрия Донского из среды феодалов, русского православного духовенства и горожан Литовско-русского государства. Именно теперь Дмитрий Донской и стал для значительной части Литовской Руси олицетворением программы консолидации русских земель, превратился в символ борьбы с ордынской державой, всё ещё считавшей себя хозяином русской земли в её границах XI–XII вв.». (Греков, 137.)

В Литве в период после Куликовской битвы шла борьба за власть между дядей и племянником, князем Кейстутом и Ягайло. Когда Ягайло был занят осадой Полоцка, Кейстут со своим войском захватил Вильно и стал главой Литовско-русского государства.

Как полагают историки, какие-то контакты у Кейстута и Дмитрия Ивановича существовали ещё до Куликовской битвы, а теперь, получив власть в княжестве, литовец стал явным союзником Дмитрия Ивановича. Вероятен факт непосредственных переговоров Кейстута и Дмитрия Ивановича, хотя документального подтверждения этого нет.

Причудливо вышивались судьбы людей в те годы. Кейстут, младший брат Ольгерда, некогда шёл вместе с ним на Москву, стоял перед белокаменными стенами Кремля, у Рудавы под водительством Ольгерда (в литовском войске были и русские полки) бил крестоносцев, а сейчас ищет дружбы с московским князем.

Как развивались бы отношения Кейстута и Дмитрия Ивановича, остаётся только гадать, потому что на помощь Ягайло, не смирившемуся с утратой власти, пришёл Ливонский орден. Войска дяди и племянника сошлись у стен Трокского (Тракайского) замка. С рыцарским войском перевес на стороне Ягайло был настолько велик, что Кейстут не стал рисковать, возможно, пожалев людей, которые падут в неравном бою. Он согласился на переговоры с братом, во время которых его вероломно схватили, увезли в Вильно, а потом задушили в Кревском замке (лето 1382 г.).

Рыцари неспроста пришли на помощь Ягайло, возможность даже не объединения, а только союзнических отношений между Московским княжеством и Литовским была им нестерпима.

Казалось, всё рухнуло, столь желанный, выгодный и для Москвы, и для Вильно союз против общего врага распался, так, по сути дела, и не сложившись.

Ордынская дипломатия принимала самое активное участие в расколе русско-литовского союза. Вскоре после пленения Кейстута Тохтамыш отправился в роковой для Москвы, поход. Он выжидал, чем завершится борьба между Кейстутом и Ягайло и когда московский князь останется без союзника.

Взаимному тяготению княжеств, однако, ещё не был положен конец. Дмитрий Иванович, должно быть, как-то узнал, что Ягайло не очень торопился на Куликово поле, и между князьями начались осторожные контакты. На дипломатическом языке это означает, что они стали прощупывать друг друга, производить зондаж.

Историческую картину противодействующих сил и сил, стремившихся к единству, хорошо показывает историк И.Б. Греков.

«В то же время (где-то на рубеже 1383–8 4 гг.) были заложены основы для установления политических контактов Ягайло… с Дмитрием Донским. Разумеется, намечавшееся тогда сближение Ягайло с московским князем было тщательно замаскировано. Так, Дмитрий Донской, уже тогда находившийся под подозрением у Тохтамыша, был вынужден… отправить в Орду своего старшего сына – наследника, Василия и тем самым на какое-то время разрядить напряжённую обстановку.

Эти события, несомненно, вызвали недовольство правителя ордынской державы. Не случайно именно в 1384 году Орда обложила Московскую Русь вместе с Великим Новгородом особо тяжёлой данью. Летопись писала об этом следующее: „Тое же весны бысть дань тяжела по всему княжению, всякому без отдатка, с всякие деревни по польтине; тогда же и златом давшее в Орду, а с Новагорода с Великого взял князь великий черный бор“.» (Греков, 171.)

Размеры этой дани были настолько необычными, что приходится в этом финансовом шаге Орды видеть мероприятие особого политического значения, возможно, попытку внести разлад в ряды союзников Дмитрия Донского, желание спровоцировать недовольство феодалов отдельных русских земель политикой Москвы, выступавшей тогда в роли гласного сборщика дани. Во всяком случае, на Новгород масштабы этой дани произвели столь тягостное впечатление, что вскоре новгородцы отказались выполнять финансовые «обязательства» такого характера (перестали выплачивать так называемый «чёрный бор»). Не исключено, что какое-то влияние перспектива подобной выплаты дани оказала и на другого тогдашнего союзника Москвы – литовского князя Ягайло.

В 1384 году был даже заключён договор между Москвой и Вильно, выражавший общее желание объединения русских земель для борьбы с общими врагами.

«Существование данного договора лишний раз указывает на отсутствие сколько-нибудь значительных барьеров между Московской Русью и княжеством Литовским в XIV веке. Владимирское и Литовско-русское государство в тот период были значительно ближе друг к другу, чем принято было изображать в старой историографии, а также в современной реакционной историографии… Реализация данного договора не только предотвратила бы акт польско-литовской унии, но, возможно, явилась бы основой для московско-литовской унии, для сращивания Литовской Руси и с великим Владимирским княжением». (Греков, 174.)

Но такой союз был не нужен ни Орде, ни Ордену, ни Польше. Поэтому они сделали всё для расшатывания этого союза. «Ягайло посулили полячку Ядвигу и польскую корону. Он пошёл на это, стал королём, Литва приняла католичество. 14 августа 1385 года в городе Креве был подписан документ о браке Ягайло и Ядвиги, о принятии Литвой католичества и о превращении Польско-литовского князя в польского короля». (Греков, там же.)

Уже в те годы предпринималось всё, чтобы ослабить Русь, чтобы вбить клин между нашими народами, которые жили бок о бок с древнейших времён и с древнейших времён большую часть своей истории были добрыми соседями. Так что события 1991-го, когда уничтожался Советский Союз, имеют глубоко растущие корни.

В далёкой исторической перспективе Кревская уния имела для Литвы и для литовского народа катастрофические последствия. В XIV–XV веках Польша и Литва были равнозначными государствами. После Грюнвальдской битвы значение Литвы начинает постепенно ослабевать, сходить на нет. После Люблинской унии (1569 г.) Литва становится провинцией Речи Посполитой, выражаясь образно, её задворками. Самостоятельная Польша как крупная Европейская политическая фигура выросла в значительной степени за счёт Литвы. Ведь границу «от моря и до моря» (вековечная мечта шляхты) имела не Польша, а именно Литовско-русское княжество. Позднее Речь Посполитая не то, что мало, а вообще не считалась с Литвой, достаточно вспомнить, как в 1920 году Польша без объяснений оттяпала у Литвы Вильнюс. Об этом нынче помалкивают, как и о том, что Вильнюс Литве вернул Советский Союз. Не пора ли, чем вести нелепые, набившие оскомину разговоры об оккупации 1940 года, обернуться и посмотреть на шестьсот лет назад.

За всеми многотрудными делами душу князя тревожила забота о сыне. Как он там, в Орде? Княгиня Евдокия пролила потоки слёз о возлюбленном чаде своём.

Василий тем временем давно изготовился к побегу и выжидал удобного случая. Осенью 1386 года Тохтамыш начал войну со своим бывшим покровителем Тамерланом. Враги схватились в заяицкой степи. Василий, воспользовавшись суматохой, на заводных конях, с верными слугами бежал от своих охранников. Беглецы пробирались на Русь обходными путями, опасаясь погони. Через несколько недель Василий оказался в Валахии (ныне территория Румынии), а оттуда попал в Пруссию, где жил сбежавший от Ягайло литовский князь Витовт. Здесь Василий задержался надолго, был помолвлен с дочерью Витовта Софьей (будущей прапрабабушкой царя Ивана Васильевича IV Грозного).

И только 19 января 1387 года Василий приехал в Москву. После четырёхлетней разлуки Дмитрий и Евдокия обняли старшего сына.

В псалме поётся о серебре, которое очищается от земли семикратно (Псл. 11:7). Подобно серебру испытывал всю жизнь Господь угодника своего: походами и сражениями, смертью любимых родителей, наставников и детей, верностью и изменой близких соратников, громозвучными победами и горестными поражениями. Самое последнее испытание было уготовано Дмитрию Ивановичу под конец его жизни.

Вроде бы ничто не предвещало каких-либо потрясений. Удар последовал, откуда Дмитрий Иванович никак его не ожидал. Дмитрий Иванович часто прихварывал, но был спокоен за будущее княжества. Старший сын, наследник, вернулся из татарского плена живой, невредимый, юноша он умный, рассудительный, послушен отцу, прислушивается к советам старых, умудрённых жизнью бояр. Все мы под Богом ходим, и если что случится, княжество попадёт в надёжные руки. Ближайшим же помощником молодому князю будет Владимир Андреевич Серпуховской.