Текст книги "Обмен разумов"

Глава 23

Исчезла! Кэти исчезла! Да как такое может быть?! Неужели судьба, эта любительница дурацких розыгрышей, опять взялась за свои убийственные трюки?

Марвин отказывался поверить в случившееся. Он обшарил посаду до последнего закутка, буквально ощупью обыскал соседнюю деревушку. Безрезультатно. Он продолжил поиски в ближайшем городе Сан-Рамон-де-лас-Тристесас, опросив там официанток, домовладельцев, лавочников, проституток, полицейских, сутенеров, попрошаек и прочих жителей: не встречалась ли им девушка, прелестная как заря, с кудрями красоты неописуемой, с конечностями грациозности невиданной, с изяществом черт, коему соперница лишь гармоничность оных, и так далее. В ответ же слышал: «Увы, сеньор, эту женщину мы не видели ни сейчас, ни когда-либо ранее на своем веку».

Он немного успокоился – достаточно для того, чтобы составить четкий словесный портрет, – и наконец один дорожно-ремонтный рабочий сказал ему, что видел похожую на Кэти девушку. Она ехала на запад в большом автомобиле вместе с грузным мужчиной, который курил сигару. А трубочист заметил, как она покидала город, и в руке держала золотисто-синюю сумку, и шла она не оглядываясь, и поступь ее была тверда.

А потом работник автозаправки передал Марвину записку с торопливым почерком: «Милый Марвин, умоляю, постарайся меня понять и простить. Я много раз пыталась объяснить тебе, не могу остаться…»

Этим письмо не заканчивалось, но женское горе настолько исказило слова, что распознать их не взялся бы никто. Все же Марвин с помощью дешифровальщика прочел заключительные слова:

«Но я всегда буду любить тебя и надеяться, что ты не держишь обиды и порой вспоминаешь меня добрым словом. Твоя Кэти».

Описать бурю в душе у Марвина невозможно, как невозможно описать полет цапли навстречу утренней заре: и то и другое невыразимо, неизъяснимо, непередаваемо. Достаточно сказать, что он помышлял о самоубийстве, но в конце концов решил: нет, это слишком слабый жест.

Как же пережить трагедию? Топить горе в вине – удел слезливых нытиков. Уход в отшельники – не что иное, как поступок капризного ребенка. Ни один вариант не показался Марвину спасительным, а потому и не был выбран. Наш герой не проливал слез и не проклинал судьбу; он лишь оцепенело, как зомби, проживал очередной день и очередную ночь. Ходил, общался с людьми, даже улыбался. Ему никогда не изменяла вежливость. Но Вальдесу, близкому другу, казалось, что настоящий Марвин исчез в мгновенной вспышке отчаяния, а его место заняла неряшливо сконструированная модель человека. И хотя этот двойник неустанно имитировал человечность, казалось, что в любой момент он может рухнуть от изнеможения.

Вальдеса это и удивляло, и раздражало. Еще никогда старому, многоопытному мастеру поиска не доставался такой сложный случай. И он не жалел усилий, чтобы вывести друга из состояния живого трупа.

Вальдес попытался применить сочувствие: «Прекрасно понимаю, каково тебе, мой невезучий компаньон; я ведь тоже когда-то был молод, и мне довелось пережить нечто очень похожее, и тогда я понял…» Это нисколько не помогло, и Вальдес прибег к грубости: «Да проклянет меня Господь за то, что сую нос не в свое дело, но все же спрошу: долго ты еще собираешься убиваться из-за удравшей вертихвостки? Клянусь ранами Христовыми, в нашем мире баб не счесть, и тот не мужчина, кто хнычет в углу, когда кругом столько любвеобильных милашек…»

Опять никакого отклика. «Ладно, – подумал Вальдес, – попробуем отвлечение на абсурдную ситуацию».

– Глянь-ка! Глянь вон туда! Там на ветке три птицы, у одной в глотку всажен нож, а в когтях зажат скипетр, и все же она поет веселей, чем остальные! Что ты об этом думаешь?

Марвин ничего об этом не думал. Ничуть не обескураженный Вальдес попытался растормошить друга при помощи жалостливого самообращения:

– Вот что я тебе скажу, приятель. Посмотрели врачи на мою кожную сыпь и говорят: никак пандемическая пиодермия! Даже срок отмерили: двенадцать часов, а потом все, покончу счеты с жизнью и усну вечным сном. Но хочешь знать, как я намерен потратить эти последние часы? Первым делом…

Молчание. Тогда Вальдес вооружился крестьянской философией:

– Марвин, простые земледельцы – народ мудрый. Знаешь, как они говорят? Сломанным ножом хорошего посоха не вырежешь. Наверное, не стоит тебе забывать об этом…

Но сокрушенный горем Марвин счел, что не стоит и запоминать. Вальдес переключился на гиперстразианскую этику и процитировал «Тимомахейский свиток»:

– Ты считаешь себя раненым? Но пойми: самость цельна, неизъяснима и не подвержена внешним воздействиям, а следовательно, ранена может быть только рана. И это исключает участие боли – явления внешнего, а значит, чужеродного как для телесного, так и для духовного в человеке.

Марвина и этот довод оставил безучастным. Вальдес окунулся в психологию:

– По Штейнмецеру, утрата любимого человека – не что иное, как ритуальная реконструкция утраты «себя фекального». А значит, когда мы оплакиваем тех, кто нам дорог, мы на самом деле сокрушаемся из-за необратимой потери собственных фекалий. Забавно, не правда ли?

Но и теперь Вальдес не пробил глухую стену пассивности.

Меланхоличная отрешенность от мира людей казалась несокрушимой, и это впечатление лишь окрепло, когда в один прекрасный день прекратило тикать кольцо – никакая не угроза жизни, а всего лишь безобидное предостережение Мардуку Красу от его подопечных. Марвину больше не приходилось ждать, когда голова разлетится на куски.

Но даже столь щедрый подарок судьбы никак не повлиял на его настроение – оно осталось бесцветным, как у робота. Флинн лишь заметил – опять же с безучастностью автомата – факт попытки оказать ему помощь, как замечают, что солнце спряталось за облаком.

Похоже, ничто не могло его пронять. И у Вальдеса наконец иссякло терпение.

– Марвин, ты не человек, а чертов геморрой!

Ругань тоже не возымела действия. И Вальдесу, и добрым жителям Сан-Рамона поверилось, что бедняга совершенно потерян для общества.

Но как же мало мы знаем об извилинах человеческого мозга, о кривых путях сознания! Уже на следующий день вопреки любым логичным ожиданиям произошло событие, пробившее скорлупу, в которой заточило себя Марвиново восприятие.

Вроде пустяковый случай. Но он стал первым звеном причинно-следственной цепи, первым актом драмы, одной из тех, коим во Вселенной несть числа.

А начиналось это достаточно банально: у Марвина спросили, который час.

Глава 24

Событие имело место на северной стороне Пласа-де-лос-Муэртос вскоре после вечерней пасео[34]34
  Пасео (исп. рaseo) – прогулка.


[Закрыть] и аккурат за пятнадцать минут до матинса[35]35
  Матинс (исп. matins) – утреня.


[Закрыть]. Марвин привычно прогулялся мимо статуи Хосе Гримучо, мимо сохранившихся с пятнадцатого века оловянных перил, вдоль которых сидели чистильщики обуви, мимо фонтана Сан-Бриоски, что на восточном углу невзрачного сквера. Он дошел аж до усыпальницы Незаконнорожденных, и тут ему заступил дорогу мужчина, властно подняв руку.

– Тысяча извинений, – произнес незнакомец. – Жаль нарушать ваше уединение, и, боюсь, вы сочтете мой поступок оскорбительным, но тем не менее вынужден обратиться с просьбой: не могли бы вы сообщить точное время?

Вроде совершенно невинный вопрос. Но с его заурядностью никак не вязался облик вопрошавшего. Незнакомец был среднего роста и хрупкого телосложения, с усами, постриженными не по моде, вроде тех, что на портрете короля Морквавио Редондо кисти Гриера. Одежда поношенная, но очень чистая и хорошо отутюженная, а растрескавшиеся туфли начищены до блеска. На указательном пальце правой руки массивный золотой перстень с тонкой работы печаткой.

И этот холодный ястребиный взгляд привыкшего командовать человека…

Вопрос насчет времени был бы вполне уместен, не будь он задан на площади в виду городских часов, которые расходились с точным временем от силы на три минуты.

Марвин отреагировал на просьбу с неизменной безупречной вежливостью: поднес к глазам лодыжку с часами и сообщил, что сейчас пять минут второго.

– Спасибо, сеньор, вы очень любезны, – сказал незнакомец. – Неужели пять второго? Как же быстро время пожирает наши скудные жизненные силы, оставляя нам лишь горький осадок воспоминаний!..

– О да, – ответил Марвин. – И все же эта необъятная и необъяснимая сущность – время, которым не может обладать ни один человек на свете, – на самом деле единственное, чем мы обладаем.

Незнакомец кивнул с таким видом, будто Марвин изрек нечто очень мудрое, а не просто выдал банальность ради поддержания разговора. Затем таинственный сеньор отвесил размашистый поклон, куда более подобающий былой благородной эпохе, чем нынешнему плебейскому веку, и даже перестарался – он бы упал, если бы Марвин не подхватил его и не помог утвердиться на ногах.

– Тысяча благодарностей, – произнес незнакомец, ни на миг не утративший самообладания. – Вы весьма неплохо постигли суть времени и человеческую натуру, и это не будет забыто.

С этими словами он четко повернулся кругом и отошел, чтобы раствориться в толпе.

Марвин, слегка недоумевая, проводил его взглядом. Почему-то этот тип показался ему сомнительным. Возможно, из-за усов, явно фальшивых, или густо нарисованных бровей, или искусственной бородавки на левой щеке. Или дело в туфлях, на три размера не соответствующих росту? Или в плаще с подкладными плечами, скрывающем узость хозяйского торса? Как бы то ни было, Марвин не насторожился, а заинтересовался, ибо за вычурными манерами незнакомца он разглядел страстный и сильный характер – из тех, с которыми приходится считаться.

Пока Марвин размышлял над случившимся, его взгляд бродил – и вдруг зацепился за нечто странное. У себя на правой ладони наш герой обнаружил сложенный лист бумаги, конечно же оказавшийся там неспроста. Незнакомец в плаще подсунул его, когда пошатнулся, – и теперь понятно, что эта слабость была притворной.

События последних минут предстали в совершенно новом свете. Марвин, слегка нахмурясь, развернул бумагу и прочел:

«Если сеньору угодно услышать нечто крайне любопытное и сулящее выгоду как ему самому, так и Вселенной, нечто, чье значение и для настоящего, и для далекого будущего невозможно выразить никакими словами, нечто, не подлежащее даже поверхностному объяснению в сем письме по причинам очевидным и чрезвычайно серьезным, – но способное позднее открыться сеньору во всех подробностях благодаря общности наших интересов и критериев нравственности, – то пусть сеньор в девять часов вечера посетит трактир «Висельник», где займет столик в дальнем левом углу, возле спаренных амбушюров, и пусть у сеньора на лацкане будет белый розовый бутон, а в правой руке «Диарио де Цельс»[36]36
  «Диарио де Цельс» (исп. «Diario de Celsus») – «Дневник Цельса».


[Закрыть] (четырехзвездный выпуск), и пусть сеньор мизинцем правой руки барабанит по столу в произвольном ритме.

Коль скоро эти инструкции будут выполнены, к сеньору присоединится некто и сообщит сведения, которые непременно заинтересуют сеньора».

Завершалось послание подписью:

«Тот, кто желает сеньору добра».

Марвин довольно долго осмысливал содержащиеся в записке намеки. Догадывался, что каким-то невообразимым образом группа взаимосвязанных личностей и проблем, прежде ему неизвестных, оказалась на его пути.

И что теперь придется делать выбор. Так ли уж необходимо Марвину становиться пешкой в чужой игре, какой бы важной эта игра ни была? Может, лучше пройти своей собственной одинокой стезей сквозь метафорические деформации мира? Пожалуй что так… И все же случившееся заинтриговало, поскольку оно предлагало абсолютно нелогичную возможность избавиться от душевной боли, забыть об утрате. Такие события действуют как средство для усыпления внимания, тогда как его концентрация является самой прямой формой вовлечения и потому обычно отвергается вовлекаемым.

Марвин точно следовал инструкциям, полученным от таинственного незнакомца. Он купил «Диарио де Цельс» (четырехзвездный выпуск), приколол к лацкану бутон белой розы. Ровно в девять вечера вошел в трактир «Висельник» и расположился за столиком в дальнем левом углу, возле двух амбушюров. Заметил, что сердце бьется чаще. И не сказать, что ощущение было неприятным.

Глава 25

Посещенное Марвином заведение было не из респектабельных, зато из веселых. Клиентура почти целиком состояла из энергичных представителей низших классов общества. Хрипло орали, требуя выпивку, торговцы рыбой, завывали, обвиняя правительство, пламенные агитаторы, их перекрикивали мускулистые кузнецы. Над громадным очагом жарился шестиногий торазавр; растрескавшуюся тушу поливала медовыми соусами юная повариха. Наяривал джигу забравшийся на стол скрипач, бодро стуча деревянной ногой в такт старинному рефрену. В уголке хмельная потаскуха с драгоценными камнями на веках и искусственной носовой перегородкой оплакивала свою загубленную молодость. Надушенный франт прижал к носу кружевной платок и брезгливо бросил монету борцам на канате. Дальше с левой стороны, за общим столом, чистильщик обуви потянулся к горшку за кусочком шеины, но кинжал наемника пришпилил его руку к столу; проделка вызвала бурный восторг у окружающих.

– Бох да хранит тя, синёр. Чё пить буишь?

Марвин поднял взгляд на пышногрудую румяную прислужницу.

– Медовое вино, если оно у вас имеется, – тихо ответил он.

– Чё имеица, то имеица. – Девушка наклонилась, чтобы поправить подвязку, и шепнула: – Ты гляди-кась поосторожней тута, синёр, не шибко-то гоже нашенское заведение для младехоньких баричей.

– Благодарю за совет, – отозвался Марвин, – но смею заверить: если возникнут трения, я не покажусь вам совсем уж беспомощным.

– Эх, синёр, да кабы ты знал, чё за публика тута гулеванит, – вздохнула девушка и поспешила отойти, поскольку к столу Марвина приближался могучего сложения сеньор, полностью облаченный в черное.

– А это еще что за хлыщ, во имя кровоточащих ран Всемогущего?! – проревел он.

В трактире мигом воцарилась тишина. Марвин подверг грубияна неторопливому осмотру, оценил косую сажень плеч и аномальную длину рук человека, которого окружающие величали Черным Дени. Припомнил, что у этого субъекта репутация хулигана и пакостника, бандита и головореза.

Марвин не притворялся, будто ему нипочем крепкий запах чужого пота. Напротив, он достал веер и замахал им перед носом.

Публика взвыла в плебейском восторге. Черный Дени подступил еще на полшага.

– Да чтоб мне стать слепым, как репогрыз! – заорал Черный Дени. – Но как же тут не изумляться, если среди нас появился типчик, поразительно похожий на королевского шпиона!

Марвин заподозрил, что его провоцируют. Поэтому он ничего не ответил на реплику и принялся обрабатывать ногти крошечной серебряной пилкой.

– Да чтоб меня разрубили вдоль, сложили половинки и стянули моими же кишками! – выругался Черный Дени. – Сдается, один так называемый джентльмен на самом деле никакой не джентльмен, потому как даже ухом не ведет, когда к нему другой джентльмен обращается. А может, этот джентльмен и вовсе глухой? Сейчас мы это выясним, проверим левое ухо парня – с нас не убудет.

– Вы не ко мне ли обращаетесь? – осведомился Марвин подозрительно ровным тоном.

– А то к кому же? – хмыкнул Черный Дени. – Потому как понял я вдруг, что рожа твоя, братец, мне не нравится.

– Да неужели? – процедил Марвин.

– Ага, – громыхнул Черный Дени. – И манеры твои, и вонь твоих духов, и форма твоей ноги, и кривизна твоей руки.

У Марвина сузились глаза. Возникла пауза, полная смертельной угрозы; и в наступившей тишине звучало лишь стерторозное дыхание Дени.

А в следующий миг, прежде чем Марвин успел ответить, в конфликт бесстрашно вмешалось третье лицо. К Черному Дени подбежал горбатый карлик, от силы трех футов ростом, с широкой седой бородой на землистом лице, подволакивая деформированную стопу.

– Ну-ка, что тут у нас? – спросил горбун, глядя на Черного Дени. – Да неужто кровопролитие в канун праздника святого Оригена? Как тебе не стыдно, Черный Дени?

– Клянусь червоточинами в священной Красной горе, я кровь проливаю, когда мне этого хочется, – проворчал громила.

– Давай же, выпусти ему потроха! – прокричал тощий длинноносый парень, моргая синим глазом и щуря карий.

– Давай же, выпусти! – подхватила дюжина голосов.

– Сеньоры, я вас умоляю! – вскричал, заламывая руки, жирный трактирщик.

– Чаво плохого ён тебе сделал?! – воскликнула неряшливая прислужница, и в ее руках задрожал поднос с кружками.

– Эй, оставь в покое щеголя! – Горбун теребил Черного Дени за рукав и ронял слюну из уголка рта. – Он же просто горло промочить зашел.

– А ну, отцепись, дохляк! – рявкнул Черный Дени и махнул правым кулаком величиной с боксерскую перчатку.

От удара в грудь горбун пролетел по залу, пересек весь общий пивной стол и с грохотом битого стекла закончил свой маршрут у барной стойки.

– А теперь, клянусь личинками вечности, – повернулся буян к Марвину, – я займусь тобой.

Марвин по-прежнему обмахивался веером, сидя в расслабленной позе. Человек наблюдательный заметил бы легчайшую дрожь его бедер, слабейшее напряжение запястья, и понял бы: этот юноша предвкушает ссору.

Наконец Марвин снизошел до разговора с задирой.

– Вы еще здесь? – спросил он. – Голубчик, ваше присутствие становится раздражающим для слуха и обременительным для прочих чувств.

– Чего?! – прорычал Черный Дени.

– Того, – насмешливо ответил Марвин. – Навязчивость – верный признак непорядочности, качества, которое я никогда не находил забавным. А коли так, любезный, соблаговолите унести отсюда свою перегретую тушу, иначе мне придется охладить ее кровопусканием, которому позавидует любой цирюльник.

Дерзкое это оскорбление, произнесенное с ледяной вежливостью, заставило Черного Дени уронить челюсть. Оправившись же от изумления, он с быстротой, которая не вязалась с его грузностью, выхватил меч и рубанул с такой силой, что расколол пополам тяжелый дубовый стол. Он бы и Марвина располовинил, если бы тот не успел уклониться.

Дени взревел от ярости и атаковал, размахивая клинком, как взбесившаяся мельница – крыльями. Но Марвин ловко отпрянул, сложил и засунул веер за пояс, закатал рукава, низким поклоном ушел от нового удара и спиной вперед запрыгнул на кедровый стол. А затем, поигрывая изогнутым ножом, скользящими шагами двинулся навстречу громиле.

– Тикай, барич, спасайся! – прокричала ему прислужница. – Куды ж тебе супротив него с этакой-то зубочисткой!

– Берегись, юноша! – предостерег горбун, нашедший себе убежище между выпуклыми боками громадных бочек.

– Выпусти ему потроха! – заорал тощий, длинноносый, разноглазый субъект.

– Господа, помилосердствуйте! – взвыл в отчаянии трактирщик.

Поединщики встретились посреди зала, и Черный Дени с перекошенной от злости физиономией сделал обманный выпад, а затем рубящий удар, способный снести взрослый дуб. Марвин со сверхъестественной точностью парировал чужой клинок из en quatre и сразу же провел riposte из en quinze, попытавшись вспороть противнику живот. Лишь аномальное проворство спасло Дени от этого revanche[37]37
  En quatre – четвертая позиция (кварта) в фехтовании. Riposte – рипост, ответный удар. En quinze – несуществующая пятнадцатая позиция. Revanche – реванш (фр.).


[Закрыть].

Громила снова встал en guarde[38]38
  En guarde – ан гард, первая позиция фехтовальщика, состояние боевой готовности (фр.).


[Закрыть] и посмотрел на противника с заметным уважением. Но тотчас вновь исполнился ярости берсерка, взревел и ринулся вперед, тесня Марвина через чадный зал.

– Два золотых наполеона на большого парня! – вскричал надушенный денди.

– Принято! – воскликнул горбун. – Заметил, какая у мальца работа ног?

– Да какая б ни была, ногам со сталью не тягаться, – прошепелявил франт. – А готов ли ты подкрепить свое мнение звонкой монетой?

– Еще как готов! Ставлю пять луидоров! – Горбун полез в кошелек.

От этих двоих заразились азартом все остальные.

– Десять рупий на Дени! – заявил длинноносый. – Предлагаю три к одному!

– Лучше четыре к одному, – возразил трактирщик, с которого мигом слетел страх. – И семь к одному на первую кровь. – В его руке возник мешочек с золотыми соверенами.

– Ставка принята! – заорал разноглазый, выкладывая три серебряных таланта и золотой полудинарий. – А еще, во имя Черной Матери, предлагаю восемь к шести на ранение в грудь!

– Годится! – пискнула прислужница, доставая из лифа мешочек с талерами Марии Терезии. – И предлагаю шесть к пяти на первую ампутацию.

– Согласен! – взвизгнул франт. – Клянусь моей бородой, девять к четырем, что сопляк еще до третьей крови удерет отсюда, как ошпаренная борзая!

– Принимаю эту ставку, – с веселой улыбкой сказал Марвин.

Уходя от неуклюжего натиска, он извлек из пояса и бросил хлыщу кошелек с флоринами. А потом взялся за дело всерьез.

Несколько кратких движений – и публика поняла, что фехтовальщик совсем не прост. Однако противник Марвину достался очень сильный, и махал он мечом во много раз длиннее кинжальчика, которым располагал наш герой, и его целеустремленность граничила с бешенством. Вот Черный Дени устремился в атаку, и все зрители, кроме горбуна, затаили дыхание. Громила пер напролом, как Джаггернаут. И под этим свирепым напором Марвин был вынужден пятиться. Он перемахнул через стол, оказался зажат в углу, высоко прыгнул, схватился за люстру, качнулся, перелетел через зал и пружинисто приземлился.

Растерявшийся и, похоже, малость утративший уверенность в себе Черный Дени пустился на хитрость. Когда поединщики снова сходились, длиннющая рука Дени швырнула Марвину под ноги стул, а другая зачерпнула на столе горсть черного игнейского перца и бросила Марвину в лицо…

Вернее, в ту точку пространства, где это лицо только что находилось. Полуобернувшись с приседом на левую ногу, Марвин ушел от опасного выпада. Он провел низкий финт кинжалом, высокий двойной – взглядом и совершил безупречный кроссовер со степ-бэком[39]39
  Кроссовер и степ-бэк – баскетбольные приемы.


[Закрыть].

Черный Дени в изумлении уставился на торчащую из его груди рукоятку. Но в следующий миг его рука подняла меч.

Марвин с невозмутимым видом повернулся кругом и отошел, будто нарочно подставляя незащищенную спину под бликующую сталь.

Черный Дени начал рубящий удар, но его глаза уже затягивались тонкой серой пеленой. Рана, нанесенная ему Марвином, была рассчитана с идеальной точностью – и вот выпавшее оружие громыхнуло об пол, а через мгновение этот же звук повторило огромное тело бретера.

Марвин, даже не оглянувшись, вернулся за свой столик. Распахнул веер и помрачнел: две-три капли испарины нарушали совершенство его мраморного чела. Стерши пот, Флинн отбросил кружевной платок.

В трактире стояла мертвая тишина; даже разноглазый типчик затаил тяжелое дыхание. Наверное, впервые в жизни эти люди – все до одного забияки, не признававшие ничьего превосходства над собой, – лицезрели такой захватывающий фехтовальный поединок.

Столпившись вокруг Марвина, публика осыпала его аплодисментами и хвалебными возгласами. Всех восхитило его искусство в обращении с острой сталью. Борцы на канате (братья, оба от рождения глухонемые) с восторженным повизгиванием проделывали сальто. Счастливый горбун ронял слюни, подсчитывая выигрыш. Прислужница пялилась на Марвина с вызывающей смущение страстью. Хозяин трактира скрепя сердце угощал посетителей за счет заведения. Разноглазый субчик шмыгнул длинным носом и заговорил о прихотях фортуны. Даже надушенный фат подошел, чтобы небрежно бросить пару одобрительных слов.

Мало-помалу все возвращалось в привычное русло. Двое кряжистых половых уже тащили к выходу труп Черного Дени, а изменчивая публика бросала в него апельсиновые корки. Снова закрутился над огнем вертел с тушей, загремели кости, зашелестели карты, заиграл одноногий слепой скрипач.

Подошедший к столу Марвина денди смотрел на нашего героя сверху вниз, сдвинув набок шляпу с плюмажем и подбоченившись.

– Я заметил, сударь, – обратился он, – что в фехтовании вы не новичок. Мне кажется, вашим способностям нашлось бы неплохое применение на службе у кардинала Макцерквини – ему всегда требуются ловкие и умелые ребята.

– Я не продаюсь, – тихо ответил Марвин.

– Рад это слышать.

И тут, приглядевшись, Марвин заметил у модника в петлице белый розовый бутон, а в руке – «Диарио де Цельс», четырехзвездный выпуск.

Предостерегающе блеснув глазами, денди произнес самым расслабленным тоном:

– Ну что ж, сударь, примите еще раз мои поздравления. А коль возникнет у вас охота поговорить о фехтовании, добро пожаловать в мои апартаменты на авеню Мучеников. Мы обсудим тончайшие нюансы этого искусства за бутылочкой весьма недурного вина, сто три года созревавшего в моих фамильных погребах, и даже, быть может, коснемся одной или двух интересующих нас обоих тем.

Наконец-то Марвин узнал под маскировкой того самого незнакомца, что сунул ему в руку записку.

– Сударь, – сказал Флинн, – ваше предложение – честь для меня.

– Вовсе нет, сударь. Это ваше согласие его принять – честь для меня.

– Нет-нет, сударь!

Марвин готов был настаивать на своем понимании вопроса чести, но незнакомец положил конец церемониям, прошептав:

– Уходим сейчас же. Черный Дени был всего лишь предвестником, соломинкой, показавшей нам, откуда дует ветер. И если мы здесь задержимся хоть на минуту, вполне может статься, что нас сметет ураган.

– И это было бы весьма печально. – Губы Марвина чуть тронула ухмылка.

– Трактирщик! Весь ущерб запиши на мой счет.

– Да, месье Жюль, – низко поклонился владелец заведения.

И двое посетителей вышли на окутанную ночным туманом улицу.