Текст книги "Обмен разумов"

Глава 26

По извилистым улочкам они пересекли городской центр, затем миновали мрачные серые стены крепости Терц, обогнули Сподни – печально известный дом умалишенных. Доносившиеся оттуда вопли истязаемых бедолаг причудливо смешивались со скрипом гигантского водяного колеса, что крутилось возле пристани Братская Могила. А вот и приземистый, но зловещий Лунный донжон со стенающими узниками, за ним – Высокая куртина со смердящими, без голов и конечностей, трупами на пиках.

Марвин и месье Жюль, будучи зрелыми людьми своей эпохи, не обращали внимания на подобные звуки и виды. Нисколько не расчувствовавшись, прошли они мимо Мусорного пруда, где бывший регент утолял свои безумные ночные прихоти, и даже бровью не повели возле Львиной Кормушки, где мелких должников и несовершеннолетних преступников в назидание прочим окунали головой в быстротвердеющий бетон.

Да, это были суровые времена; пожалуй, кое-кто может счесть их жестокими. Манеры – изысканные, но страсти – необузданные. Соблюдался самый утонченный этикет, но и смерть под пытками была в порядке вещей. В ту пору шесть из семи женщин умирали родами, а детская смертность достигала шокирующих 87 процентов. Средний срок жизни не превышал 12,3 года. Недавно столицу опустошила чума, погубив почти две трети жителей. Бесконечные религиозные войны ежегодно сокращали мужское население вдвое, и доходило до того, что артиллерийскую прислугу в некоторые полки набирали из слепцов.

И все же этот век не считался несчастливым. Вопреки всем трудностям численность населения ежегодно достигала новых высот; мужская доблесть и отвага не знала пределов. Техника еще не лишила человека личной инициативы. И пусть классовая рознь была вопиющей, пусть волчьи аппетиты феодалов сдерживались только сомнительной властью короля и тлетворным влиянием духовенства, можно смело назвать этот исторический период эпохой демократизма и личных возможностей.

Однако ни Марвин, ни месье Жюль не думали о подобных вещах, когда приближались к длинному и узкому старому дому с закрытыми ставнями, с коновязью у крыльца. Они не размышляли о личном риске, хоть и шли на него; не вспоминали о том, что смерть постоянно дышит в затылок. Век, в котором они жили, не терпел малодушия.

– Прошу, – сказал месье Жюль, ведя гостя по устланному коврами полу мимо молчаливых лакеев в высокую комнату с облицованными дорогим деревом стенами, где в огромном ониксовом камине весело потрескивал огонь.

Марвин молча разглядывал убранство комнаты. Резной армуар, несомненно, десятого века, а портрет на западной стене, полускрытый в тени золоченой рамы, – подлинник работы Муссо.

– Не угодно ли вам присесть? – Месье Жюль грациозно опустился на полудиван от Дэвида Огилви, обитый столь модной в том году афганской парчой.

– С превеликим удовольствием. – Марвин расположился напротив в восьминогом кресле эпохи Иоанна IV, с палисандровыми подлокотниками и спинкой из пальмовой сердцевины.

– Не желаете ли вина? – с непринужденной деликатностью осведомился месье Жюль и кивнул на бронзовый кувшин, который сам Дагоберт Хойский инкрустировал золотом.

– Благодарю, но, может, чуть позже. – Марвин смахнул пылинку со своего плаща. А плащ у него был из зеленого баптиста, с цветным подбоем и фильдеперсовым позументом, сшитый по фигуре самим Джеффри с Палпинг-лейн.

– Могу ли предложить вам понюшку? – осведомился месье Жюль, протягивая платиновую табакерку, изделие Дерра Снедумского; на крышке методом точечной чеканки была изображена сцена охоты в Лэше, в Апельсиновом лесу.

– Пожалуй, не сейчас, – снова отказался Марвин, разглядывая серебряные, двойного плетения, шнурки своих бальных туфель.

– Я пригласил вас сюда, – резко перешел к делу хозяин дома, – с единственной целью: выяснить, способны ли вы оказать помощь в деле добром и справедливом, в деле, о котором, полагаю, вам ничего не известно. Я имею в виду предприятие мессера Лэмпри Хайта д’Огюстина, более известного как Просветленный.

– Д’Огюстин! – воскликнул Марвин. – Как же, как же! Я слышу о нем с тех пор, как был зеленым юнцом, с года ноль второго или ноль третьего, когда бушевала Пятнистая чума. Представляете, он гостил у нас в шале! Как сейчас помню вкус марципановых яблок, которыми он меня угощал!

– Я был уверен, что вы вспомните д’Огюстина, – тихо произнес Жюль. – Никто из нас его не забыл.

– И как поживает сей великий и добрый господин?

– Мы все надеемся, что он в добром здравии.

Марвин тотчас встревожился:

– Что вы имеете в виду, месье?

– В прошлом году д’Огюстин работал у себя в имении, в Дюваннеморе, это близ Мюэ д’Алансон, в предгорьях Сангрелы.

– Знакомые места, – кивнул Марвин.

– Там он заканчивал свой магнум опус, «Этику нерешительности», которому посвятил двадцать лет жизни. Как вдруг в Рунный кабинет, где он работал, ворвалась толпа вооруженных мужчин, подкупивших его телохранителя и преодолевших сопротивление слуг. Больше никто не мог за него вступиться, кроме дочери, которой, разумеется, не под силу было остановить незваных гостей. Эти неизвестные сожгли все наличествовавшие экземпляры рукописи д’Огюстина, а его самого связали и увели.

– Возмутительно! – воскликнул Марвин.

– Дочь, свидетельница сего омерзительного действа, впала в истому столь глубокую, что была сочтена мертвой, и только эта нечаянная симуляция позволила бедняжке избежать самой смерти.

– Какой ужас! – пробормотал Марвин. – Но кому понадобилось подвергать насилию безобидного сочинителя, коего многие считают выдающимся философом современности в частности и эпохи в целом?

– Безобидный сочинитель? – У месье Жюля болезненно скривился рот. – А знакомы ли вы с трудами д’Огюстина, чтобы отзываться о нем подобным образом?

– Не имел сей привилегии, – ответил Марвин. – Видите ли, судьба моя сложилась так, что у меня почти не было возможностей для изучения многих предметов, – с некоторых пор я постоянно пребываю в пути. Но полагаю, опусы господина столь благородного и достойного не могут быть…

– Позволю себе не согласиться, – перебил его месье Жюль. – Обсуждаемый нами старец, утонченный и праведный мыслитель, подчиняясь непреодолимому процессу Логической Индуктивности, был обречен выдвинуть определенные концепции, способные получить широкую известность и даже привести к кровавой революции.

– Едва ли это можно назвать хорошим делом, – холодно произнес Марвин. – Уж не изволите ли вы склонять меня к участию в гнусном мятеже?

– Спокойнее, не кипятитесь! Провозглашенные д’Огюстином идеи сами по себе не страшны, но таковыми могут стать их последствия. Эти идеи звучат вполне в тембре Нравственной Фактичности, и они не более крамольны, чем ежемесячный ущерб Луны.

– И что же это за идеи? – спросил Марвин. – Соблаговолите озвучить хотя бы одну.

– Д’Огюстин утверждает, что все люди рождаются равными, – спокойно ответил Жюль.

Марвин поразмыслил над услышанным.

– Это что-то новенькое, – сказал он наконец. – Однако и впрямь способно повлиять на умы. Продолжайте.

– Также мыслитель считает, что честное и ответственное поведение достохвально и богоугодно.

– Крайне странный взгляд на вещи, – прокомментировал Марвин. – И тем не менее… Гм…

– А еще, по его мнению, неисследованная жизнь не стоит того, чтобы жить[40]40
  Высказывание принадлежит Сократу.


[Закрыть].

– Весьма радикальная точка зрения, – решил Марвин. – И конечно же, очень легко представить, что произойдет, если эти тезисы станут достоянием широких общественных кругов. Обязательно будет подорвана власть короля и церкви… Но все же… Но все же…

– Ну-ну, смелее, – легонько поощрил его Жюль.

– Но все же, – сказал Марвин, мечтательно глядя на терракотовый потолок с геральдическими узорами, – разве из хаоса, что непременно воцарится при победе этих идей над умами, не может родиться новый порядок? Разве не способен возникнуть новый мир, где высокомерный нрав знати будет обуздываться и сдерживаться концепцией личной ценности и где безудержному политическому и экономическому диктату церкви противопоставлены новые отношения между человеком и его богом, не нуждающиеся в посредничестве раскормленного попа или жуликоватого монаха?

– Вы и впрямь верите, что такое возможно? – Голос у месье Жюля был как звук шелка, скользящего по бархату.

– Считаю, – сказал Марвин. – Клянусь божьими заусенцами, я в это верю! И берусь помочь вам в спасении д’Огюстина и распространении его удивительной революционной теории!

– Благодарю вас, – ровным тоном произнес Жюль и сделал жест рукой.

Из-за Марвинова кресла выскользнул человек. Это был горбун. Грозно блеснула сталь кинжала, но сразу спряталась в его ножнах.

– Ничего личного, милостивый государь, – самым серьезным тоном продолжал месье Жюль. – Разумеется, мы не сомневались в вашей порядочности. Но если бы вы сочли наш план возмутительным, нам бы ничего другого не оставалось, как похоронить свою ошибку в безымянной могиле.

– Эта предосторожность подтверждает важность рассказанного вами, – сухо произнес Марвин, – но не вызывает у меня глубочайшей признательности.

– В жизни мы часто делаем ложные выводы, – молвил горбун. – Но разве не считали греки, что лучше пасть от руки друга, чем изнывать во вражеских когтях? Роли в этом мире распределяет неумолимая судьба, и мы вынуждены подчиняться ее суровой воле, и очень многие, мечтавшие сыграть императора на подмостках истории, вынуждены были удовольствоваться партией трупа.

– Сударь, – сказал на это Марвин, – сдается мне, у вас у самого были какие-то проблемы с кастингом.

– Можно сказать и так, – помрачнел горбун. – Я не мечтал об этой приземленной роли и не напрашивался на нее; принять ее меня заставило пророчество.

С этими словами горбун наклонился и распустил узлы веревок, что притягивали его пятки к бедрам, после чего оказался шести футов ростом. Он сбросил накладной горб, стер с лица грим и слюну, причесал шевелюру, снял фальшивую бороду, устранил косолапость ступней и с лукавой ухмылкой повернулся к Марвину.

Засвидетельствовав эти метаморфозы, Флинн низко поклонился и воскликнул:

– Милорд Инглнук бар на Идрисисан, первый лорд Адмиралтейства, фамильяр премьер-министра, особый советник короля, дубина церковного гнева и созыватель Большого совета!

– К вашим услугам, – ответил Инглнук. – Личину горбуна я ношу прежде всего по причинам политическим. Если мой соперник, лорд Блэкамур де Мордевунд, хотя бы заподозрит о моем присутствии в этом доме, нам придет конец еще до того, как в Королевском пруду успеют заквакать лягушки, разбуженные первым лучом Феба.

– Вижу, плющ этого заговора растет на высоких башнях, – прокомментировал Марвин. – Разумеется, я с божьей помощью послужу вам верой и правдой, если только какой-нибудь бретер в какой-нибудь таверне не прольет свет на мои внутренности посредством ярда стали.

– Если вы намекаете на инцидент с Черным Дени, – сказал месье Жюль, – то могу вас уверить, все это было разыграно на тот случай, если за нами следят шпионы сэра Блэкамура. На самом деле Черный Дени был на нашей стороне.

– Вот так сюрприз! – ахнул Марвин. – Сколько же щупалец у этого спрута? И все же, господа, я не понимаю, почему ваш выбор пришелся не на одну из влиятельных особ, каковых предостаточно в этом королевстве, а на человека, не способного похвастаться знатностью своего рода, высоким общественным положением или денежным благополучием. У меня за душой нет ничего, кроме титула джентльмена, повинующегося лишь Господу и собственной чести, и тысячелетней фамилии.

– Какая похвальная скромность! – рассмеялся лорд Инглнук. – Все мы знаем, что в фехтовальном искусстве у вас нет соперников – кроме, пожалуй, негодяя Блэкамура, гораздого на подлые приемчики.

– Я освоил лишь азы науки стали, – небрежно ответил Марвин. – Но коль скоро вы считаете, что мой жалкий дар способен вам послужить, быть по сему. Итак, милостивые государи, что от меня требуется?

– Достоинство нашего плана, – медленно заговорил Инглнук, – его безграничная дерзновенность, а недостаток – запредельная рискованность. Один-единственный бросок костей способен принести нам полную победу; проиграв же, мы лишимся головы. Пан или пропал! Почему-то мне думается, что такие опасные игры вам по душе.

Марвин улыбался, выстраивая в уме ответ, и наконец сказал:

– Быстрая игра – это всегда живая игра.

– Блестяще! – воскликнул, вставая, месье Жюль. – А теперь нам нужно ехать в долину Ромен, в Кастельгатт. В пути мы вас подробно ознакомим с нашим замыслом.

Закутавшись в плащи, трое заговорщиков покинули длинный и узкий дом. Они вылезли из чердачного окна, спустились по лестнице, прошли мимо цепного ящика к воротам в старой западной стене. За воротами ждала карета с двумя вооруженными охранниками на крыше с веревочными перилами.

Марвин забрался в карету и обнаружил, что там уже есть пассажир. Точнее, пассажирка. Он пригляделся…

– Кэти!

Девушка посмотрела на него недоуменно и ответила холодным, властным тоном:

– Сэр, я Катарина д’Огюстин, а ваше лицо мне незнакомо, и, конечно же, я не могу одобрить стиль поведения, который нельзя назвать иначе как фамильярным.

В ее прелестных серых глазах и впрямь не было узнавания, а у Марвина не было времени на расспросы – месье Жюль торопливо вводил его в курс дела. Не успел инструктаж закончиться, как сзади закричали:

– Эй, вы, в карете! Именем короля, стоять!

Выглянув в окно, Марвин увидел драгунского капитана, а с ним десяток конных солдат.

– Измена! – воскликнул Инглнук. – Возничие, выручайте!

Зазвенели удила, загремели подковы, и четверка отборных жеребцов понесла карету по узкой аллее в направлении Найнстоунза и Приокеанского скоростного тракта.

– Они могут нас догнать? – спросил Марвин.

– Не исключено. Похоже, у синих, да будут прокляты их мозолистые задницы, чертовски добрые кони. Пардон, мадам…

Несколько мгновений Инглнук смотрел на клинки преследователей, блестящие в тусклом свете каретных фонарей не далее чем в двадцати ярдах. Потом он пожал плечами и отвернулся.

– Позвольте поинтересоваться, – спросил Инглнук, – знакомы ли вы с последними политическими событиями, имевшими место как в этой стране, так и во всей Старой империи? Если знакомы, вам будет проще понять выбор способа и момента для реализации нашего плана.

– Боюсь, моя осведомленность в политике совершенно ничтожна, – сказал Марвин.

– Коли так, берусь посвятить вас в некоторые детали, что, несомненно, поможет вам понять суть происходящего и оценить его важность.

Под громовой топот драгунских коней Марвин откинулся на спинку сиденья и приготовился слушать собеседника. Кэти, сидевшая напротив и чуть правее, равнодушно смотрела на качающиеся кисточки шляпы месье Жюля. А лорд Инглнук повел рассказ.

Глава 27

Не далее как десять лет назад, в пору буйства сессьенской ереси, скончался престарелый король Мульвавии, не оставив бесспорного наследника престола. На континенте, и без того охваченном брожением, нешуточно закипели страсти.

Объявились три претендента на Мотыльковый трон. Принц Мороуэй Темский имел на руках Очевидный Патент, предоставленный ему коррумпированным, но все еще официально действующим Элекционным консилиумом. На случай если этого окажется недостаточно, он апеллировал к доктрине Порфироносной Эмплеатуды[41]41
  Эмплеатуда – авторский стилизованный неологизм, имеет значение «занятость».


[Закрыть] на правах незаконнорожденного второго (и единственного выжившего) сына барона Норвежского, троюродного брата сестры покойного короля по линии Мортджоя Данатского.

В более спокойные времена этого могло бы хватить. Но для континента, пребывающего на грани гражданской и религиозной войны, подобные изъяны в престолонаследии и, что еще хуже, личностные недостатки претендентов на трон были вопиющими.

Принцу Мороуэю было тогда восемь лет от роду, и он еще ни единого слова произносить не научился. На портрете кисти Мэве мы видим чудовищной величины голову, отвисшую челюсть и бессмысленный взгляд идиота-гидроцефала. Похоже, единственное, что интересовало принца, – это коллекция червей; собранная им считается лучшей на материке.

Его главным противником был Готтлиб Хосстраттер, герцог Мельский и лейб-протектор Имперской Окраины, не обладавший безупречной генеалогией, зато поддерживаемый высшим сессьенским духовенством, а особенно дряхлым иерархом Додессы.

Второго претендента, Ромруго Варского, можно было бы не принимать в расчет, не будь у него под началом закаленного в боях пятидесятитысячного войска в южном княжестве Варск. Молодой и рьяный Ромруго прославился своей эксцентричностью; например, он даже ухом не повел, когда ортодоксальный овенсианский клир проклял его за женитьбу на любимой кобылице Орсилле. Не жаловали его и бюргеры Гинт-Лозайне – по той причине, что князь приказал похоронить их гордый град под двадцатью футами земли «в качестве дара будущим археологам». Несмотря на эти порочащие обстоятельства, его притязание на мульвавийский трон было бы признано законным, как только удалось бы изыскать необходимые средства для выплаты жалованья солдатам.

На беду, у Ромруго не было личного капитала. Вернее, был, но весь пошел в уплату за Лезертинские свитки. И тогда князь предложил союз богатому, но слабосильному вольному городу Тихеррю, контролировавшему пролив Сидю.

Сим необдуманным поступком Ромруго навлек на себя гнев герцогства Пульс, чья западная граница издавна прикрывала обнаженный фланг Старой империи от набегов язычников-моноготов. Прямодушный, непреклонный герцог Пульский немедленно объединил силы с раскольниками Хосстраттера, – пожалуй, история континента не знает более странного альянса. Возникла прямая угроза для принца Мороуэя и принявшего его сторону Мортджоя Данатского. Совершенно неожиданно Ромруго оказался окружен с трех сторон сессьенскими еретиками и их союзниками, а с четвертой – воинственными моноготами и был вынужден в отчаянной спешке искать помощи.

Таковую ему оказал лорд-барон Даркмаут, тогдашний владетель острова Терпленд, – фигура крайне загадочная. Долговязый мрачный барон немедленно собрал боевой флот из двадцати пяти галеонов, и вся Мульвавия затаила дыхание, когда на горизонте появилась зловещая вереница кораблей, спустившихся по реке Дортер и вышедших в Эшерское море.

Можно ли было сохранить равновесие, когда все так далеко зашло? Думаю, да – если бы Мороуэй остался верен своим обещаниям, данным городам Марке. Или если бы престарелый иерарх Додессы, осознавший наконец необходимость примирения с Хосстраттером, не выбрал самый неподходящий момент, чтобы почить в бозе и тем самым передать власть эпилептику Мерви Ханфутмауту. Или если бы Эрикмаут Красная Рука, вождь вестмоноготов, не решил бы вдруг изгнать Пропею, сестру сурового архигерцога Пульского, носившего прозвище Молот Еретиков, коими считал всех, кто не принадлежал к его собственной вере, к узкоортодоксальному делонгианству. Но тут в самый опасный момент вмешалась рука Провидения, и Великая Буря ноль третьего года обрушилась на галеоны барона Даркмаута, вынудив их пристать к берегам Тихеррю, которые подверглись разграблению, и таким образом союз Ромруго с бароном распался, едва успев сложиться. Не получив обещанной платы, взбунтовались варские наемники и перебежали к Хосстраттеру, чьи земли лежали ближе всего к маршруту, по которому шли княжеские полки.

Вот так Хосстраттер, третий и наименее энергичный из охотников за королевским титулом, уже успевший смириться с проигрышем, вернулся в состязание. А Мороуэй, чья звезда блистала выше остальных, вдруг обнаружил, что Эхилидесские горы не дают надежной защиты, когда их восточные перевалы удерживает решительный противник.

Конечно, хуже всего от этих перемен пришлось Ромруго. Положение у него было незавидное: солдаты дезертируют, союзник барон Даркмаут не выполняет обещания (да и не до того ему, он пытается удержать Тихеррю от мощного натиска пиратов Руллийского побережья), и даже в Варске, в собственном княжестве, длинная рука Мортджоя плетет смертельный заговор, и за всем этим алчно следят города Марке. И словно мало было этих бед, от Ромруго сбежала Орсилла.

Но самоуверенный князь не дрогнул под тяжким бременем невзгод. А вскоре дела пошли на лад. Узнав о его расставании с кобылой, обрадованные овенсайнские церковники оформили для своего сомнительного защитника Разводус Абсолютус, а потом с ужасом узнали, что циник Ромруго намерен воспользоваться этим подарком для женитьбы на Пропее, дабы заручиться союзничеством благодарного архигерцога Пульского…

Вот такие события и силы управляли страстями человеческими в том судьбоносном году. Континент балансировал на грани катастрофы. Селяне закапывали в землю собранный урожай и точили косы. Войска стояли в полной экипировке, готовые выступить в любом направлении. Буйная вестмоноготская орда, теснимая с тыла еще более буйной ордой аллахутов, этих людоедов и неистовых наездников, угрожающе скапливалась на границах Старой империи.

Даркмаут поспешил заново оснастить свои суда, а Хосстраттер заплатил варским солдатам и вымуштровал их для войны нового типа. Ромруго надежно укрепил свой союз с Пульсом, добился перемирия с Эрикмаутом и учел вспыхнувшую вражду между Мортджоем и хворым, но несгибаемым Мерви.

А Мороуэй Темский, невольный союзник руллийских пиратов, слепой защитник сессьенской ереси и бездумный помощник Эрикмаута Красная Рука, все глядел в тревожном ожидании на мрачные склоны Эхилидесских гор.

Вот этот самый момент – момент чрезвычайного и повсеместного напряжения – ничтоже сумняшеся выбрал мессер д’Огюстин, чтобы объявить о близком завершении своей работы над философским трактатом…

Инглнук умолк и погрузился в раздумья; какое-то время Марвин слышал лишь топот тяжелых копыт. Наконец он тихо произнес:

– Теперь я понимаю.

– А я и не сомневался, что это произойдет, – с теплотой молвил Инглнук. – И что в свете вышеизложенного вам станет ясен наш замысел: собраться у Кастельгатта и тотчас же нанести удар.

– В данных обстоятельствах, – кивнул Марвин, – не может быть никаких других вариантов.

– Но прежде нам нужно избавиться от драгун, что преследуют нас по пятам, – сказал Инглнук.

– На такой случай, – улыбнулся Марвин, – у меня припасен один трюк…