Текст книги "Вниз по лестнице"

Прикончив половину пачки, Михаил её прикрыл и, залпом допив оставшийся чай, вытер губы, над которыми пробивались усы, бритые дня два назад. Чёрные моржовые усищи.

– А теперь можно и поговорить, – вынес заключение мой собеседник. – Я вот смотрю на тебя, и кажется мне точно, что ты не обычный человек, коих много, а работаешь там, где много платят. Там голытьба, так сказать, вообще не водится, я прав ведь? Скажи мне, чем занимаешься?

Я решил не увиливать и двигаться по старой схеме. Скажу правду коротко, чтобы не развязывать беседу.

– В офисе.

– Ух, как сардины там, небось, вялитесь. Бумагами завален? Подписи, не подписи? Звонки, не звонки? Печати, не печ…

– Да, ты прав, печати не печати и тому подобное и так далее…

– Яаааасненько, а я на пенсии уж. Работал на заводе, у аппаратуры стоял всякой, смотрел за показателями, станки проверял, с людьми разговаривал, не последний человек в цеху был, вот как! Тебе, может, и не понять, но только моё поколение знает, что такое фабрики и их атмосфера, а молодые же только примерно представляют, что существует такая вещь, и там есть дым из труб, да и всё, а ведь это дело тонкое! Коллективная работа, налаженная схема производства, всё по плану, без сучка и задоринки, всё дружно и никак иначе, – Михаил цокнул губами, – вот как. А офис, скукотища ведь?! Геморроя нет ещё? Ахахах!

– Нет, вроде бы.

– Вот и славно. Рано тебе ещё. А, кстати, а сколько же тебе лет? На вид молодой парень лет тридцати, – он помахал пухлыми пальцами в знак примерки моего возраста, – только, мягко говоря, уставший. Бледный, как смерть, да и вены на руках, худоба какая!

Сквозь этот поток комплиментов я по сусекам соскрёб ответ.

– Почти угадал, мне тридцать один. А что касается вен и худобы, я всегда такой был. Бледный лишь от работы и недостатка сна.

– А что ж тебе не спится?

– Боюсь Михаилов под кроватью.

Он засмеялся и вновь огрел стол ударом, от чего крошки с него взмыли вверх и затем новь легли на свои места.

– Чем больше с тобой общаюсь, тем больше к тебе моё предрасположение! Ну, нравишься ты мне, и всё тут.

– Ух, какой сюрприз, да у меня талант!

– Конечно, уметь ещё надо так предрасполагать людей! – Михаил подвёл итог моей казни. Следующие дни будут полны историй, которые я забуду, как только нога моя ступит на асфальт пункта назначения.

– А куда едешь-то, собственно? В такой же серьёзный город, как и ты сам? Ахахах!

– Не могу сказать, должность не позволяет. Пока дело не сделано, огласке ему придавать никак нельзя.

– Военный ты что ли?

– Нет, офис никуда не делся. Просто лучше будет, если кроме меня и моего коллеги никто не будет знать, зачем и по какому поводу я еду.

– Хозяин-барин. Тайна, так тайна, пытать не буду. В общем, – Михаил глянул на часы, придавившие ещё более густой меховой покров, чем на кулаках. – Мне бы обратно. Есть у меня такая старинная традиция с женой. Мы ровно в это время решаем кроссворды на скорость. Просто так, не ради победы, а для развлечения. И, несмотря на мою простоту и её два высших образования, я ещё фору дам!

– А в какое время?

– Эм… – Михаил снова проверил часы, словно забыл, сколько они показывали пару секунд назад, – семь вечера уже! Ничего себе мы с тобой поболтали! Ладно, я пойду.

– Забери сушки, будь добр. Я не голоден.

– Оу, ну смотри.

Михаил покинул меня. Снова сладостное одиночество окутало тело. Солнце почти скрылось, лишь точка его ещё виднелась за полем, которое блестело и переливалось всеми цветами, что только может отразить снег. Я снова заворожён, пленён. Ощущаю нечто новое, это доселе неизвестное чувство, это прикосновение к красоте, недоступной всем подряд. Я будто купил билет в картинную галерею, где собраны лишь избранные холсты, никаких подделок и халтуры, лишь то, что сердце заставит стучать по-иному.

Ну, что ж, Жюль, пора снова окунуться в море.

Ближе к вечеру я был на середине книги, взахлёб читал главу за главой и не мог остановиться. Когда убрал «Капитана» на полку над головой, даже луна уже пропадала во тьме ночи. Свет вагона приглушён, металлический исполин потихоньку отрывается от рельсов и взмывает к звёздам. Всё погружается в сон, в том числе и я.

Я не разложил постельное бельё, чудом оказавшееся в моём купе. Наверное, проводница занесла, пока меня не было. Я лёг так, в одежде, меня одолела такая лень, что кроме как завалиться в постель ничего делать неохота.

Проснулся от необъяснимого скрежета с той стороны двери. За окном всё также ночь пыталась подглядеть за мной сквозь замёрзшее окно. Я постарался вновь закрыть глаза и уснуть, но противный звук повторился так громко, что я вздрогнул. Я привстал, стирая резко хлынувший холодный пот со лба, и приблизился к двери. Что-то ударило по ней, я отскочил к столику и невольно крикнул: «Михаил?» В тот момент меня не сильно заботили условности нашего общения, и я жаждал, чтобы это оказался он. Но за пределами купе тишина. Дрожа, онемевшими от страха пальцами я схватил ручку двери.

– Миша, это ты?

После минуты молчания я был точно уверен, что ошибаюсь. Снова удар, словно топором, лязг металла и скрежет, сводящий челюсти. Я вцепился в ручку что есть сил. Нужно всё-таки посмотреть. Если что, громко крикнуть точно смогу, чтобы услышал хоть кто-нибудь в поезде.

Медленно, но громко, как выстрел из пушек, открылся замок, и дверь распахнулась. Внутрь хлынул настоящий мороз. На ресницах иней, а губы я даже перестал чувствовать. Высунул голову в пролёты. Направо – никого, налево… силуэт, он большой, заслоняет всё. Чернее чёрного, он будто рябит, как старая кинолента и не может принять постоянную форму. Я даже слышу писк не ловящего каналы телевизора.

Силуэт вертит в руках топор, медленно поворачиваясь в мою сторону со звуком старой деревянной кровати. Его глаза горят, звучит далёкий смех, бегающий эхом от окна к окну в мою сторону. Луна светит перерывами, лишь стеклянные отверстия вагона впускают её леденящее свечение. Силуэт наклонил голову и начал перемещаться от света к свету, минуя участки в тени. Раз, два, три. Стук колёс, равномерный, как сердцебиение, но не моё. Отбойный молоток, вот что в моей груди. Кровь забегала, и лицо загорелось, а его морда уже прямо передо мной. Я не вижу носа, лишь глаза и открывающаяся пасть, наполненная червями.

Бросок!

Он словно пытается откусить мне голову, и я просыпаюсь, подскочив до второго яруса. Орган, перемещающий кровь по телу, стучит быстрее поезда, мчащегося по железным шпалам. Такие кошмары давно меня не посещали. Кровать мокрая от пота, пальцы трясутся и пульсируют, сопли текут из носа, но вытереть их нормально не получается, чувствую себя беспомощным. Михаилов под кроватью боюсь уже меньше.

Завтрак в постель

Проснулся весь в крошках. Старое одеяло колется сильнее прутов панцирной сетки. Я лежал будто на камнях, и спина болит так, что трудно набирать воздух. Позвоночник застыл и не позволяет рёбрам расширяться. Ужасно холодно, но окно закупорено, и ветер не пробивается сквозь щели древних деревянных рам. Пар изо рта напоминает клубы дыма. Я укутался в терновое одеяло, поджал ноги и прислонил ладони к губам. В моих стеклянных глазах лишь противоположная койка. Только… что там над ней на стене? Раньше не замечал, это телефонный номер. Мобильный, видимо. Написанный то ли ручкой, то ли нацарапанный шариком той же самой ручки. Синие чернила почти стёрлись и остались лишь еле различимые иероглифы. Рядом вроде бы имя, но только его совсем не разобрать, как и сами цифры.

Я вспомнил, что ещё из дома набрал воды в бутылку. Она в сумке, но даже из-под этого чугунного и закаменевшего одеяла не хочу высовывать и пальца. В горле слишком сухо, даже гланды болят. Начинает кружиться голова. Ночной кошмар выдавил из меня все соки, и поначалу я даже было подумал, что обмочился. Несмотря на то, что сейчас согреться не могу, простыня подо мной мокрая, словно её только занесли с улицы, где она висела под проливным дождём. Правильнее будет встать.

Пить, вода. Где бутылка? Достаю сумку и вижу, что вода замёрзла. Здесь минусовая температура? Ну это уже за гранью, в пизду такое обслуживание! Я положил ёмкость со льдом на батарею под столиком, которая тут лишь для красоты. Щётка с пастой в руках. Ладонь чуть не примёрзла к ручке от двери, словно язык, прислонённый зимой к железному фонарному столбу. Снаружи куча народу столпились у одного из купе, все галдят и невозможно отличить речь от животных криков. Создаётся ощущение, что людей здесь только половина, остальные только что с пальмы спустились с бананом в руке.

Вагон качается из стороны в сторону и люди вместе с ним. Пассажиры даже одеты практически одинаково, все в сером по большей части. Окна покрыты инеем, разгар дня, но уже сейчас не помешало бы зажечь вечерний свет, так вокруг темно. Пол под ногами скрипит, и от мороза, и от старости. Дряхлый линолеум похож на лицо старухи. С потолка сыпется странная пыль. Она словно тает на моей коже, торчащей из воротника и рукавов. Всё в этом тихом коридоре забирает свет и не даёт ему попасть внутрь, ни на стены, ни на людей.

Подхожу ближе и наблюдаю наличие людей в белых халатах, что уже является недобрым знаком. Я не видел ничего за спинами столпившихся зевак, и вследствие этого моё любопытство только распалилось, а желание узнать причину общего негодования перебороло желание прийти в себя.

Сквозь непонятный лепет вокруг я разобрал что-то про: «так старый был… давление… жарко… не выдержал нагрузки». Всё указывает на то, что некий пожилой человек схватил как минимум обморок. И тут же мои сомнения развеялись. Из купе выбегает пожилая женщина, пытаясь скрыть слёзы своими сухими ладонями. Её волосы белы как снег за окном. На ней лишь голубая ночнушка с красным цветком на всю спину и белые тапочки. Женщина очень худа, а в нынешнем состоянии выглядит даже жутко, словно привидение. Она пролетела сквозь людей к умывальникам и громко заперла дверь.

Рядом стояли проводницы, уже другие, совсем молоденькие. Студентки, не ожидавшие, что способ заработать обернётся некоторым стрессом. Вышли врачи и сообщили, что умер мужчина, во сне стал задыхаться от жары. Было слишком душно в купе, вот и не выдержал старый двигатель в груди. Я не мог сопоставить факты, ведь сам проснулся в морозильной камере, а он загнулся от высоких температур. Наверное, я ещё не совсем проснулся, и либо тело неправильно реагирует на окружающую среду, либо мозг ещё остался мысленно на подушке.

Став похожим на ту женщину-призрака, я поспешил удалиться от всего этого, да и люди в белых облачениях настойчиво попросили проводниц разогнать любопытное стадо по своим купе. Те в свою очередь не сразу сообразили, что от них требуют. Шок от происходящего и отсутствие возможности что-либо контролировать пригвоздило шокированных девушек к местам, где они стояли.

Я подошёл к туалету, дверь всё также заперта изнутри рыдающим стражем. Долго не мог решиться постучать, что-то во мне просило оставить человека в покое, но была и та часть, которая хотела попросить страдать где-нибудь в другом месте. Всё, что я выдавил из себя, это три робких стука по скрипучей двери. После этого плач по ту сторону резко прекратился, щёлкнули механизмы замка, и дверь открыла передо мной другая женщина. Она уже не плакала, даже немного улыбалась. Глаза не были покрасневшими от слёз, но вот ладони посинели до темноты. Сильно контрастировало золотое кольцо с огромным драгоценным камнем на костлявых пальцах женщины. Она вперилась прямо на меня.

– Не переживай, я скоро сойду. – Вылетели шёпотом слова, скользнув по расколотым губам исстрадавшейся женщины.

После этой фразы её пустующий взгляд устремился куда-то сквозь меня. Старушка вышла и направилась к своему купе. Я обернулся ей вслед и краем глаза за своей спиной заметил Михаила. Я так давно не вздрагивал.

– Ёб твою мать! Прости, пожалуйста, Михаил.

– Ой, это ты прости, не хотел пугать. – Попытался извиниться тот.

– Крадёшься ты тише любой мыши. Что забыл за моей спиной?

– Как что? Да ничего. Вот, в туалет очередь образовалась. Стою, жду.

С видом обделённого подарком ребёнка я показательно хлопнул дверью перед лицом Михаила. Надо было выпустить переработанный кислород из моих лёгких, находящийся там уже под огромным давлением. После той фразы старушки я будто не дышал вовсе.

Маленькое окно в стене полностью заросло нитями инея. Свет еле пробивался через эту белизну, и я чувствовал себя прихожанином в церковь, так как в эту комнатушку лучи падали только сквозь витражи оледеневших церковных окон.

Открытый кран не сразу соблаговолил подать воду, сначала он рыгал звуками пустоты железных вен поезда, затем пошло «кофе», и только за ним уже чистая, но до умопомрачения ледяная вода. Зубы было трудно чистить. При полоскании сводило всё лицо, а паста отказывалась покидать ротовую полость. Лицо ополоснуть я не рискнул, а то не ровен час и руки пристынут к нему. Вот так вот с полным ртом пасты в уголках губ и на языке, со слипшимися глазами, я вышел.

Михаил стоял снаружи и улыбался, только одна из его рук держалась за пах. Колени были чуть скрещены, а всё тело неловко и глупо подпрыгивало в ужасном нетерпении. Туша Михаила залетела в комнату за мной. Он даже дверь не закрыл, прежде чем начать журчать в металлический трон.

– Ну блин, Миша.

Дверь снова захлопнул я, так как Михаил был занят вещами поинтереснее.

У того купе, где утро породило беду, торчали ещё несколько человек, в основном пожилые на вид, и всеми силами успокаивали только что овдовевшую женщину. Она впала в некое подобие комы, смотрела в одну точку и никак не реагировала на то, что происходит вокруг. Я не смог просто пройти мимо, её опустевшие зрачки заколдовали, заворожили и загипнотизировали меня, я застыл на месте, как и вода в моей бутылке. Даже разинув рот, я пялился на неё. Не представлю, как это выглядело со стороны, то ли глупо, то ли невежливо. Женщина же в свою очередь глядела на меня, но не в глаза, а сразу в душу. Я услышал голос, тот же голос умирающей женщины, только где-то в потаённых уголках моей черепной коробки.

– Не переживай, мы скоро все сойдём…

– Что? – спросил я в пустоту своих мыслей.

В этот момент успокаивающий галдёж приглушился, я различил лишь тяжкое дыхание вдовы, которое сходило на нет. В один миг воздух перестал входить и выходить из её лёгких, и она упала головой на стол. Из чашки, стоявшей там, выпала оловянная ложка и с лязгом провалилась под кровать. Мухи со стен взмыли вверх и зажужжали у потолка.

Люди вскочили, чтобы поднять женщину и привести в чувство. Одна половина собравшихся неприятно закричала, а другая подбежала и хором схватила обессилевшее тело руками, но никому ничего не удалось сделать. Старуха была словно из камня, и потуги сухих мужских рук совершенно игнорировала. По моему телу побежали мурашки, появилась дрожь в коленях, мозг рекомендовал уйти, но я всё так же не мог прекратить и наблюдать за этим кино без явного сценария. Но так же жутко, как она упала, она и очнулась. Всеми лёгкими всосав воздух будто из всего поезда, бедная женщина заплакала. Люди продолжили её успокаивать. Лишь после этого я смог убраться в своё купе.

Открываю двери и снова теряю пару нервных клеток, но взамен приобретаю несколько седых волос.

– Как ты здесь оказался опять?! – я прикрикнул на Михаила, сидевшего на кровати, противоположной моей. Он всё также улыбался, видимо, его сильно радовало опустошение мочевого пузыря. – Ты всегда такой улыбчивый? Где ты берёшь источник радости? Там мужчина умер, и я даже проснуться толком не могу, не то чтобы сидеть и ждать соседей.

– Дак ты стоял и смотрел в чужое купе, а я, закончив «важные переговоры», прошмыгнул за тобой, по пути прихватив пряники у себя, налил чаю и вот он я, жду. Завтракать нужно, ни в коем случае эту трапезу пропускать нельзя.

– А меня ты не хотел спросить, прежде чем таким несколько наглым способом приносить завтрак в постель? – прозвучал вполне ожидаемый вопрос, после которого я в полку-сеточку скинул умывальные принадлежности.

– Скажи «спасибо», что поцелуем не разбудил, ахахаха!

– Прости, Миша, но я не могу сейчас радоваться и смеяться над твоими умопомрачительными шутками. В принципе, не только сейчас. Пока не сойду с этого поезда, улыбка на моём лице не появится.

– Так скоро остановка будет, мужчину же надо выгрузить. Жена его, бедняжка, тоже сойдёт. В деревне встанем, там больница будет, захудалая, скорее всего, там-то и оставят эту пару. Ну, ничего, ещё потерпи, скоро уж все сойдём!

Меня сначала напугала его вездесущность, и вдобавок к этому появились и одинаковые слова от разных людей.

– Давай позавтракаем, уговорил, но с одним условием. Завтракаем молча, и после этого ты уходишь, мне нужно поработать…

– Так я…

– В одиночестве!

– Как скажешь, как скажешь. Хорошо!

Я нехотя пил горячий чай и медленно отогревался. Михаил вроде бы и молчал, но громко швыркал напитком и, каждый раз, как откусывал кусок пряника, мычал и делал вид, что ест самое вкусное на свете блюдо. От каждого звука с его стороны меня передёргивало, и я просил Творца лишь об одном, чтоб тот закончил это всё быстрее.

Несмотря на то, что к пряникам я не притронулся, Михаил завершил трапезу быстрее меня. Я ещё сидел с его кружкой в руках, на которой написано «Крутой пацан, крутые нравы!», и больше грелся, чем пил. Михаил не стал меня ждать и вышел со словами «спасибо за завтрак!», оставив, как и в прошлый раз, гору крошек повсюду, и даже на рамах окна, рядом с которым он и вовсе не находился. Он же едет с женой, вроде бы, так почему завтракает не с ней? Думаю, ответ прост донельзя – он завтракает несколько раз на дню с разными людьми, чтобы никто не понял, что он тот ещё любитель переедания.

Прикончив крепко заваренный чай, я достал портфель, а из него бумаги. Осталась ещё некоторая работа, которую следовало бы завершить до приезда. Бутылку с оттаявшей водой я поставил рядом. День летел быстрее, чем вчера, за окном также мелькало полотно бескрайних земель. В некоторых промежутках маршрута появлялись такие огромные сугробы, будто мы едем в туннеле, только отстроенного изо льда и снега. Мимо мелькали деревни, состоящие буквально из пяти домов, но из каждого из них шёл дым, а окна горели жёлтыми светлячками на фоне уходящего солнца.

Работа так и не была закончена. Я физически и морально утомился, а прошёл всего один день поездки в этой трясущейся бочке. Состояние непонятное, но можно сказать одно – оно отвратительное. Голова не болит уже, но в ушах и внутри черепа стоит непонятный гул. Такого не было со мной со времён студенческих лет, когда я, будучи на выпускных курсах, просто устал от этого. Понимал, что ещё чуть-чуть осталось и всё наладится немного. В один из таких дней после бессчетного количества пар я сидел в кафе и ждал, пока мой приятель освободится с работы, так как в то время я не имел постоянного жилья и скитался от одной съёмной квартиры к другой. То соседи шумные, то с хозяевами отношения не задались. И пока искал новое пристанище, то ночевал у друга.

Почти целых три часа проторчал в самом обычном кафе и делал вид, держа рядом чашку зелёного чая, что выбираю что-то повкуснее из меню на всего лишь две страницы. Столик у окна. За ним осень, конец сентября, деревья уже нагие, пыльные, небо серое и поит постоянным дождём меланхоличный город. Машины проезжают совсем рядом, звук их двигателей, стук дождя по стеклу и карнизам сливается в общий сумбурный оркестр.

Затем сигнал друга по СМС. Могу ехать к нему, так как он уже освободился и ждёт у себя дома. Автобус грязнее жижи под ним. Уставший небритый водитель, теснота и чужое дыхание в спину, в лицо, в уши. Это общественный транспорт, это час-пик.

У друга мы целыми вечерами болтали. Это было и повседневное обсуждение самых обычных мелочей жизни. Мы делились самыми сокровенными мыслями, и более того, почти всегда сходились во мнениях, что делало общение необычайно лёгким. Так это было давно, нет уже памяти, чтобы всё держать в голове. Моё скитание по этим улицам носит обрывчатый характер.

Я не заметил, как лёг на свою абсолютно плоскую шконку и задремал, наяву видя сны о вечерах с другом в компании чайника и торта-трюфеля.

* * *

Сон отошёл в тот момент, когда заскрежетали тормоза огромного механизма, поезд начал медленно и грубо останавливаться. Это та самая деревня, где должна была сойти пожилая пара. Ну, одна бы сошла, а второго вынесли.

Остановка двадцать минут.

Я выскочил не сразу. Из окна наблюдал, как тело на носилках вытащили люди в беспросветных тулупах, рядом с которыми в лёгкой шубе шла вдова. Она опустила голову и носками сапог загребала снег. Лишь после того, как понурые силуэты скрылись в метели между соснами и деревянными домами, я надел своё пальто, задубевшее от мороза, и показался открытому пространству.

Солнце уже стыдливо спряталось за горизонтом, покрыв гладь снега последними золотистыми лучами. Вокруг меня лавки с торгашами, там рыба, сладости, пиво, даже лавка с мороженым есть. Я не был удивлён, кто его покупал, стоя в тапочках, с пуховиком поверх майки, в синих спортивных штанах. Михаил отоваривался мороженым. Я отошёл, чтобы не попасть в его поля зрения, и не прогадал. Он, припрыгивая от холода, забирающегося в тапочки со снегом, вбежал обратно в поезд. Я ещё стоял, мне категорически не хватало воздуха, и я вдыхал его полными лёгкими, забыв напрочь о вероятности словить боль в горле и, в конечном счёте, простуду.

Я вернулся в гудящий вагон, все что-то купили и принялись это активно поедать. Я ничего не взял с собой, лишь закутался в поднятый воротник так, чтобы никто не узнал меня по глазам. Было уже не так холодно. Пальцы ожили, мозг вместе с ними, моя работа ждала меня. Поезд тронулся, толкнув меня спиной к стенке.

Я проработал долго, вообще не следя за временем. Оторвало меня от бумаг объявление о закрытии туалета. Отложив документы, я ринулся к уборной, думая, что там уже очередь. Но нет, видимо, почти все уже спали, храп стоял такой, что стены ходуном ходили. Скорее всего, пиво, купленное в деревне, имело немалый градус.

Я один прошёлся по уснувшим рядам дверей и ступил в туалет.

Заблёвано…

Суки…

Обоссано…

Ну, раз уж я и так опустился до того, что еду на ненавистном виде транспорта, то и это перетерплю.

Я сообщил проводнице, что в туалете, мягко говоря, не прибрано. И добавил в конце, что это был не я. «Как, опять?» С этими возгласами молоденькая девушка заглянула в туалет, и по её глазам стало понятно, что это уже не в первый раз. Она окрикнула свою помощницу, добавив, чтобы та захватила швабру. Пока я шёл обратно, мимо пронеслась девушка со старой палкой, к которой кто-то небрежно примотал тряпку на распутавшуюся бечевку.

В купе я обнаружил пропущенный звонок на телефоне. Номер не определился, а на такие я не имею привычки перезванивать. Бросил в портфель, убрав туда и документы грубо сложенной пачкой.

Я не мог уснуть. Целый день почти ничего не делал, но мысли начали приходить только сейчас. Снова одеяло колется, пробивается прутами сквозь мою одежду и пододеяльник. Потолок качается, желудок трясётся, он пуст и ворчит звуками погибающего кита. Нега никак не приходит в гости, она изменяет со спокойствием, покинувшим меня очень давно. Голова болит, я не могу заглушить это, мозг думает о боли и гудит от этого ещё сильнее. Виски давят как пресс. Я один.

Меня много что мучает. На чаще всего осознание одиночества. Друзья, приятели, знакомые. Всё собралось в ком воспоминаний, стирающийся об землю у меня под ногами. Работа-дом-работа-дом. Мои увлечения и хобби остались на уровне проб, я давно не играл на гитаре, хотя когда-то в школе этим очень увлекался.

Трудные периоды в жизни, бывает у каждого. Но эти периоды чередуются с хорошими, лёгкими, а мой такой период ещё даже не наступал. Я справляюсь, не ною, не замыкаюсь в себе, но с каждым годом всё труднее, потому что я один тащу то, что с лёгкостью могут перенести двое. Одиночество мне друг. Наверное.

Иногда думаю, если мне сейчас так трудно, то я, может, где-то ошибся. Сделал ли всё правильно? Я не сопротивляюсь, я не рыба, я её труп, куда вода – туда и я. Легко, но печально и глупо. Не могу вырваться с этого круга. Рутина съела меня и переваривает.

Где мне трудно? Да вот тут, прямо перед тобой, моё отражение в зеркалах. Работа не в тягость, но от неё порастаю таким мхом, что по мне можно будет определять стороны света. Всё в моих руках, но руки эти опущены, нет сил и энергии их снова поднять. Я думал, движусь прямо, но оказалось, что иду по кругу, настолько огромному, что не замечаю изгибов этой петли… я часто… и не часто… но я думал, взвешивал…

Я пуст. И эту пустоту по случайности, а может, и по собственному желанию, заполнил желчью. Стал язвителен, груб, неприветлив. Для меня пожать руку – это пересилить себя. Прикоснуться к нему через «не хочу».

Стук в дверь.

Михаил вошёл без приглашения.

– Добрый вечер. – Шёпотом произнёс он.

– Добрый, я не буду уж…

– Ужинать, я и сам уже поужинал, зашёл спокойной ночи пожелать.

Он вышел, осторожно щёлкнув ручкой двери. А я, наверное, хотел ему сказать, что «я не буду уж… уже таким, каким был раньше…»

Я услышал своё имя из тёмного угла напротив. Свет от луны туда не падает, и нельзя рассмотреть, кто меня позвал. Но нежный женский голос в пустоте купе, опрокинутого во тьму ночи, вновь повторил моё имя, но уже громче и настойчивее.

– Кто там? – провизжал ребёнок в моём теле.

Голос не унимался, он звал меня, становился отчётливее, злее, добавилась хрипотца. Это голос старухи, её лёгкие предсмертными порывами выдавливали буквы моего имени. Из мрака угла появилась длинная костлявая рука с висящими на них лоскутами одежды. Кожа на некоторых пальцах отсутствовала, и кости оголились. Рука всё ближе к моему бледному лицу, и вот в темноте два уголька, горящих красным в глубине источника тьмы. Я услышал, как чужие губы разлипаются, и моему взору предстали два ряда блестящих клыков. Нежданная гостья начала истошно кричать, я увидел светящийся труп с волосами, словно развевающимися в воде. К костлявой груди она прижимала голову плачущего младенца, которого гладила второй такой же прогнившей рукой. Окна разбились, осколки впились в мои щёки и… я опять проснулся. Снова весь мокрый. Солнце пытается утешить первыми робкими полотнами света, но это не приносит результата. Я трясусь, как лист на ветру, но не от холода.

Я старался

Я измотан. Два дня, будто две недели. Нет, даже больше – месяцы, годы. Я истощён, опустошён, это кошмар наяву. Уже похудел, не вижу, не чувствую, сквозь кожу режутся рёбра, пальцы рук похожи на веточки кустарника, моими скулами можно открывать консервные банки, а мешки под глазами как склады бессонных ночей. За два дня я покрылся такой щетиной, которая на воле не выросла бы и за несколько недель. В поездах быстрее приближаешься к миру зверей и сам превращаешься в животное.

Я еле оторвал своё тело от кровати, мне не жарко и не холодно – мне никак. Воздуха не хватает, голова кружится. Звуки заглушены, будто телевизор включен в комнате за дверью и показывает передачу о природе и поездах. Он высосал из меня всё. Выхожу из купе, дверь закрывается за мной сама. Лязг её металлических затворов прорезает в моих ушных перепонках брешь. Я не взял ни щетку, ни пасту. Иду смыть с себя это утро, а вместе с ним и лицо. Хорошо было бы его поменять на какое-нибудь другое, сбросить чешую, как змея. Мне нужно новое лицо – это меня расстраивает.

Холодная вода не пробивается сквозь окаменевшую кожу. Она будто сразу высыхает, испаряется с моих рук. Глаза опухли, зрение ухудшилось, сплошное бельмо. Выхожу и слышу знакомый голос:

– Доброе утро, Женя! – почти маршем прокричал Михаил. Я не помню, когда успел сообщить своё имя.

– Доброе…

– Хочешь, я принесу…

– Нет, спасибо, – я отмахнулся, не дав ему договорить. Естественно, Михаил предлагает завтрак. Но я знаю точно, что моё горло сейчас не примет еды, оно заржавело и лишь бы не потрескалось.

Вагон качается, а я иду ровно, глаза мои устремлены вперёд, рот открыт наполовину, пытаясь без моего ведома делать томные вздохи. На мне надета кофта, но она висит как на вешалке. Я манекен, я пластмассовый. Ногами, не касаясь пола, направляюсь обратно. Не хочу в купе, там плохо, забери меня оттуда…

Михаил зашёл опять без приглашения. Молча достав пакет с пряниками, он посмотрел на меня, улыбнулся и сел напротив. «Принесу чай, станет легче, проснёшься, хоть». Окно свистит, ветер выставляет наружу его изъяны, будто обнажает тело пожилой женщины, совсем не желающей показывать свои старые дряблые конечности. Над окном радио, не видел его раньше. Играет песня про доброе утро. Пиздя́т.

Заходит Михаил. Честно, я устал от него. Он добрый, приветливый, но именно эти черты и бесят меня. Не могу нагрубить открыто, лишь язвлю так, что он и не поймёт, но не более. В глубине души я ещё сохранил маленького воспитанного мальчика, который не даст оболочке в виде грубого дяди обижать окружающих и их чувства.

Чай остывает. Окно избавляется от инея, снимает кружевное бельё, показывая свои откровенные пейзажи. Снег блестит так, что на него невозможно смотреть. Я отвернулся, вот и весь, блядь, пейзаж. Я взял кружку обеими руками, иначе одной бы не справился, сил нет совсем. К пряникам не притронулся. Михаил их уплетал, но без особого азарта.

– Слушай, – начал он светскую беседу, – я тут недавно услышал про этот, ну ты понял. Этот самый, спермобанк.

Я поперхнулся чаем, и он просочился сквозь мои губы, окропив стол и немного моего попутчика.

– Что, прости? – я хотел узнать, не послышалось ли мне.

– Ну, спермобанк, – Михаил повторил это, будто подобные вещи с лёгкостью обсуждают при завтраке с незнакомыми людьми. Меня поражает его коммуникабельность. – Слышал ведь про такое?

– Я-то слышал, но тебе не кажется, что это не очень приятная тема за едой?

– Нет. Я вот по радио услыхал и подумал. Вот как это, спермобанк. Если забрать оттуда содержимое, это будет ограбление или похищение? – его лицо было полно негодования.

– Прекрати, стой…

– Или ты пришёл через год после «вклада», а у тебя проценты накапали?

– Бля! Ты издеваешься? Я в шоке нахуй! Что ты за человек-то блядь! Ну сколько можно?! Ты долбоёб!? – я вывалил на Михаила такую кучу дерьма, что сам от себя не ожидал. Матерился как школьник. Нервы, они были натянуты тонкой, уставшей струной. На ней играли чаще, чем на остальных, вот она и лопнула, угодив Михаилу прямо в лицо.

Михаил изо рта выронил кусок пряника. Его губы затряслись, казалось он сейчас заплачет в истерике. Он молча поднялся, отвернув взгляд, забрал кружку показным жестом и пряники захватил с собой. Он покинул моё купе, аккуратно закрыв дверь. Чувства во мне перемешивались, у них разные полюса происхождения.