Текст книги "Вниз по лестнице"

Я думал о семье. Не о папе с мамой, которую почти не помню, а именно о своей и больше ничьей. О жене с детьми. Я придумывал возможные имена мальчикам и девочкам, мечтал о том, кем бы стал, если бы не родился Загонщиком, и кем бы была по профессии моя жена. Может, мы познакомились бы на работе, где-нибудь, ну, не знаю, в офисе, где продают… ммм… телефоны. Да, компания по продаже телефонов с огромным офисом в высоком стеклянном здании в центре города. Мы бы ходил обедать вниз, в кафе, пили чай и ели булки с изюмом и маком. Я так хочу попробовать хоть раз в жизни булку с маком, но папа из рук выбивал такое лакомство ещё в детстве, убеждая, что от мака я умру. До сих пор боюсь, что даже за то, что просто поглазею на булки в витринах, невидимая рука отвесит мне подзатыльник. Я не знаю, почему нельзя, лишь в курсе, что запрещено.

За окном, держа капюшон так, чтобы он не задирался назад, шла девушка. Её сиреневая куртка на груди уже накопила налетевшего снега, и девица была похожа на заготовку для снеговика. Я не видел её лица под капюшоном, различал лишь покрасневшую от холода руку и белокурые длинные волосы, одной длинной прядью торчащие снаружи. Я даже привстал, чтобы проводить девушку взглядом, пока она не пропала в снежной пучине. За окном полдень, но ничего не видно из-за снега дальше, чем на несколько метров от дома.

Я опять испытал тоску по человеку, которого даже не знаю, которого видел несколько секунд. Так скучаю по маме, но никогда не мог набраться сил, чтобы поговорить об этом с отцом. Я ни разу не стал свидетелем его грусти, но убеждал себя, что и он тоже лишь прячет цветущие чувства. Нам нельзя, и мы оба это знали, но отец мог врать, это стоит принять как факт. Он не позволял смотреть ему в глаза, будто не считал меня равным. Зато в моменты, когда я должен был лишить жизни существо, «созданное Богом», отец никогда не отводил взгляда. Мне было трудно его понять, и до сих пор я не знаю его, не успели по-настоящему познакомиться. У нас было слишком мало времени, чтобы всё выяснить, а теперь я один. Только блокнот ещё напоминает о том, что отец действительно существовал. Жил, дышал и не был выдумкой, как ненастоящие работы, семьи, жёны и дети.

10

Всегда боялся пожаров. Для меня это намного больше, чем огонь – это смерть, и самая страшная, которую только можно представить. Это зло, которое каким-то образом проникло в наш мир. Или же его сюда пригласили.

Этот дом стоял здесь очень давно, да и район сам намного старше центра города, который стал таковым только десять лет назад. Дом́а тут деревянные и в случае пожара будут полыхать, перекидывая пламя друг на друга. Но так не произошло, и в газетах писали, что соседям семьи, с трёх человек убавившейся до двух, очень повезло, ведь их дома уцелели. Я тогда не понял, каким образом журналисту удалось в одном предложении сообщить и о смерти, и о везении, но всё выглядело действительно странно.

Пожар искрой вспыхнул и спалил дом за считанные минуты. Очевидцы говорили, что в первую очередь заметили, как взрослые мужчина и женщина стоят и обнимаются, горько плача. Мужчина иной раз прилагал все усилия, чтобы удержать свою жену, готовую в одном лёгком халате броситься в уже тлеющий дом. Огонь утих, оставив посреди чёрных обрушившихся брёвен маленький слабый костерок, который не тух даже под сильным снегопадом.

Пожарные приехали поздно и застали лишь самый конец – сгоревший дом и молодую пару, у которой в пожаре погиб ребёнок. Младенцу и года не было, когда огонь забрал его жизнь. Скорее, превратил её в нечто иное, извратил. Ребёнок стал Огоньком – маленьким существом, похожим на факел, но обладающим разумом. Оно может даже осознавать себя, но именно это приводит к новым страданиям, и в первую очередь его личным. Чем младше был погибший, тем сильнее его огонь, и пожарные, даже приехав на тлеющее пепелище, очень долго пытались потушить двумя машинами маленький факел. Они думали, что им удалось, но источник огонёчка лишь спрятался от них, когда ему надоело играться с людьми.

Соседи дали интервью по радио. Они рассказали, что порой видят на месте сгоревшего дома светлый силуэт, блуждающий по останкам поленьев. Никто не стал с ними спорить, боясь словить волну гнева соболезнующих, а ведь таковых оказалось такое огромное множество, что к дому совершались массовые паломничества, и вскоре вокруг сгоревшего участка образовалась целая клумба из принесённых цветов. Жаль, что это никак не поможет отцу, повесившемуся спустя несколько дней после случившегося, и матери, которая оставшуюся часть жизни проведёт в психиатрической клинике, пытаясь откусить оставшиеся волосы на уже облысевшей голове.

Я три раза проходил мимо дома за несколько последних январских недель, и лишь на последний мне удалось заприметить его. Огонёк всего на секунду выглянул из-за обугленного чёрного бревна и зыркнул на меня. Мы, пересёкшись взглядами, изучали другу друга. Для нас обоих это было в новинку. Я никогда прежде не встречал Огоньков, и лишь по рассказам отца знал о них те крупицы, что удалось записать Загонщикам.

Огоньки намного реже любого Костерука, Ларвы или даже Акваморта, чуть ли не мифического, и обнаружить его считается плохой приметой. Смешно, что так думали даже самые опытные Загонщики, видевшие за свои годы и Каменных Стопокрюков, летающих Зубоскалов и даже встречающихся только в Индии Полосатых Окума́гни.

Но вот он, маленький Огонёк, сидит в десяти метрах от меня, положив маленькие ручки на полено. Снежинки с тихим шипением падают на его плечи, от чего на них появляются синие язычки огня. Я услышал тихий смешок, и Огонёк скрылся с моих глаз, лишь красные раскалённые отпечатки на давно сгоревшем бревне выдают бывавшего здесь пламенного ангелочка. Я простоял ещё минут пятнадцать, прежде чем расстроиться, что существо больше не появится, и отправился домой.

Автобус из этого района ездит очень медленно, кряхтя при каждой смене передачи. Окна густо покрыты инеем, и пришлось попросить кондукторшу сообщить, когда будет моя остановка. По пути я немного задремал, слегка стучась виском об холодное стекло. Ехал практически один, если не считать молодой пары в хвосте. Они зашли позже меня и в обнимку протопали в конец. Я не смог удержаться и мельком обернулся. Молодой человек крепко обнимал рыжую девушку, чьи длинные волосы были все в снегу, и парню приходилось чуть раздвигать густые яркие кудри, чтобы подарить девушке поцелуй. Я уставился вперёд в приступе лёгкого стыда и зависти.

Я вышел на своей остановке, пройдя мимо уснувшей контролёрши. Не мог перестать думать об Огоньке. Мне это существо показалось совершенно безобидным, но я знал, что стоит ему чуть подрасти, и он начнёт мстить всему миру за свою смерть. Однажды Загонщик на Алтае пощадил такого, и через несколько лет была сожжена дотла целая деревня. Погибли люди, и Загонщика показательно лишили всех прав и привилегий. А ещё больший позор для нас и представить сложно, лишь самому стать…

Я знал, что мне выдалась честь самолично решить вопрос с этим Огоньком, и стоит записать всё, что сделаю и увижу. Это очень важно для тех, кто после меня столкнётся с тем же. Пока не знаю, кому передам отцовский блокнот с уже моими дополнениями, но, думаю, этот день когда-нибудь придёт, и уже своему сыну я лично вручу все свои записки и знания, что накопил за долгие годы.

У этого Огонька тоже была семья, но вряд ли он её помнит. Слишком мал, чтобы понять, в каком мире он появился и в каком предстоит потухнуть. Это даже несправедливо, что с ним так вышло, он не виноват, просто так получилось. Утечка газа, непотушенная сигарета, не до конца истлевшая спичка. Совсем пустяк, но жизнь превратилась в ночной кошмар. Даже представить невозможно, что чувствует Огонёк, тем более такой маленький и одинокий, брошенный всеми, запертый на небольшом клочке сожжённой земли, который никогда не сможет покинуть. Он как призрак будет витать рядом, заставляя соседей усомниться в своём психическом здоровье.

У папы всего пара строк в блокноте по поводу Огоньков – «не зли». Это первое, даже подчёркнутое тремя жирными линиями. «Задобри, как обидевшегося ребёнка, и вымани за пределы его места рождения. Он погибнет, лишившись своего дома, и быстрее, чем пламя свечи, опущенное в воду». Я пытался вырвать из своей головы мысль, что мне, в каком-то смысле, поручено лишить жизни ребёнка. После такого я только сильнее убедился, что этот мир намного грешнее, чем казался ранее.

Снова должна наступить ночь, и день накануне я провёл, пытаясь уснуть, чтобы быть бодрым после заката. У меня не получилось, и поэтому пришлось почти сутки провести вообще без сна. Я лёг спать ближе к восьми утра, когда солнце ещё не встало, и очнулся к девяти вечера, когда солнце уже зашло. Немного угнетала мысль, что я так за двадцать четыре часа ни разу не увидел солнца, но меня ждало солнышко там, в нескольких часах езды на последнем рейсе автобуса.

Перед дорогой зашёл в магазин игрушек. Внутри пахло чем-то сладким. Измождённые женщины таскали своих детей, готовых намертво вцепиться в любую безделушку, до которой только дотянутся их маленькие ручки. Кто-то уже силком волочил девочку к выходу, практически вытирая ею пол. У неё в руках была розовая коробка, но девчушка истошно плакала, собирая на себе взгляды как детей, так и взрослых, показывая пальцем куда-то в сторону мягких зверят. Я отошёл, пропуская маму и вопящую девочку на улицу, и ступил внутрь. Ко мне подпрыгнула девушка в красной форме. На её груди был бэйджик с именем Евгения.

– Здравствуйте, кому ищете подарок? Девочке, мальчику?

Я помнил, что Новый Год уже прошёл, но подобные «приставания» со стороны продавцов меня всегда пугали.

– Эм… ребёнок ещё не родился. Поэтому даже не знаю…

– Тогда не стоит брать кукол или машинки. Верно? – Евгения приятно посмеялась и провела меня к огромному стеллажу с мягкими игрушками. – Возьмите мишку или зайчика. Они мягкие, и ребёнок не сможет пораниться или подавиться чем-то из игрушки. Шерсть гипоаллергенная, не лезет и не скомкивается. Это новая серия из Швеции, была проверена…

Я отвлёкся, слушая полный рассказ Евгении о всего лишь одной игрушке. Возьму этого серого медведя в жёлтой гавайской рубашке. Сейчас я задумался о том, что окажись эта игрушка в ручках бедного Огонька, она тут же сгорит, и погибший, а затем воскресший ребёнок никогда не простит этого мне и самому себе.

Я молча принял игрушку и прошёл на кассу. По пути Евгения ещё несколько раз похвалила «мой» выбор и рукой подала знак девушке с короткими бирюзовыми волосами за кассой, а та ей кивнула и поздоровалась со мной. Я расплатился смятой наличкой. Медведь оказался дороже, чем ожидалось, хотя конечно стоило сначала посмотреть ценник. Я выскреб из многих карманов бумажки с цифрами «сто», «пятьсот», даже несколько «пятидесятых» нашлось и «десяток». Кассирша смерила удивлённым взглядом сначала меня, а потом и эту смятую кучу на подставке. Потом она всё сгребла и мигом пересчитала, поместила мишку в пакет и отдала. Уходя, я мигом успел заметить, как девушка с бирюзовыми волосами тут же чем-то сбрызнула руки и показательно стала их растирать. Я поспешил выйти.

Остановка была недалеко, а сегодня я забыл шапку, и воротник, поднятый с плеч, доставал лишь до ушей, которые уже кололо от холода. Но мне повезло, и автобус приехал ровно перед тем, как я ступил на остановку. Я отсыпал заготовленную мелочь на одну поездку и сел в конец, прижав к себе завёрнутую в белый непрозрачный пакет мягкую игрушку.

Водитель ехал очень размеренно и плавно, и я снова задремал, но проснулся от удара головой об стекло, когда автобус резко увернулся от чего-то на дороге. Из сдержанной, почти неслышимой ругани водителя трудно было понять, что это на дороге оказалось – открытый люк или невежливый водитель на другой полосе. Ехать ещё минут пятнадцать, но я решил больше не спать.

Фонарей становилось всё меньше, в самом автобусе было уже темно. Это значит, что мы выехали далеко за пределы центра города, и теперь окраины, уже по большей части спящие, принимают гудящий транспорт как не совсем желательного гостя. Моя остановка была предпоследней, я машинально кивнул водителю и попрощался, он сделал то же самое и, как только я ступил за пределы его машины, быстро растаял посреди падающего снега и зимней ночной тьмы.

Ветра здесь, почему-то, практически не было. Тут даже теплее, чем в городе, и это вполне объяснимо. В радиусе километра Огоньки, без вреда для окружающего их мира, способны менять температуру как минимум на десять градусов в плюс. Деревянные дома, тянущиеся один за другим вдоль неровной дороги, казались пустыми. Ни одного окна не горело, и мне даже казалось, что я приехал на кладбище. Лай собак немного взбодрил, и я ускорил шаг, вжав шею глубже в куртку. Поездка в душном автобусе слегка разморила, меня колотила сильная дрожь. Я прижал игрушку в шуршащем пакете поближе к себе и пустился трусцой, то и дело спотыкаясь на свежевыпавшем мягком снегу.

Я замедлил шаг настолько, что даже только что осевший на землю снег перестал хрустеть под зимними сапогами. Аккуратно, стараясь не шелестеть пакетом, достал игрушку. Подошёл вплотную к валяющимся чёрным брёвнам, уже наполовину занесённым пушистым снегом. Я пристально вглядывался во тьму, стараясь заметить хоть какой-то признать света в ночи, но он нашёл меня раньше, и справа от меня загорелся удивлённый взгляд, пылающий как две звезды, направленный на игрушку в моих руках. Маленький костёр выпрямился, половина его горящего голого тельца торчала из-за обломков дома.

Я сделал шаг назад, и Огонёк переступил первую балку. Я отошёл ещё чуть дальше, и пылающий огнём младенец вытянул в мою сторону руку, второй помогая себе перелазить через брёвна. Огонёк добрался до пределов своего бывшего пристанища и резко замер на месте. Он попробовал пальцем ноги ступить на снег, после чего последовало тихое шипение. Огонёк, всхлипнув, отпрянул в испуге, глядя ровно на мишку. Я присел на корточки и протянул игрушку Огоньку, пусть тот и находился от меня в нескольких шагах взрослого человека, не говоря уже о детских шажочках. Перебирая ногами и стоя на одном месте, Огонёк тихо захныкал, но его слезы, не успевая появиться, паром взмывали вверх. Я покрутил игрушкой ещё раз, и этот огненный малыш задержал дыхание, надув щёки, и рванул ко мне.

Он упал через несколько шагов. Его тело в тех местах, где соприкоснулось с холодным снегом, посинело, и теперь огонь такой же синеватый как на конфорке газовой плиты. Горящий младенец открывал рот в попытках кричать, но вместо этого он перекатывался из стороны в сторону и неслышно вопил. Я отбросил игрушку в сторону и подбежал к ребёнку, пнул ногой снег, и тот, громко зашипев, покрыл тело Огонька, начинающего тухнуть. Кожа младенца покрылась такой же коркой, как и сгоревшие брёвна его дома, а движения застыли, превращая их хозяина в статую. Я накинул ещё снега, и Огонёк полностью потух, испустив последние горстки тёплого пара. Младенческое лицо застыло в гримасе плача, а глаза, горевшие ещё несколько минут назад, теперь были двумя дотлевающими угольками. Запах стоит как от просохших брёвен в костре. Глаза жгло, и я вытер слезы рукавом.

Мишку, так и не нашедшего хозяина, уже завалило снегом, я поднял его и отряхнул. Взяв его в одну руку, а уже остывшее тельце Огонька в другую, я подошёл к дому. Выбирая аккуратно траекторию, добрался до середины пепелища и пожил мишку и ребёнка рядом друг с другом. Я стоял и смотрел на них обоих, пока снег не покрыл их целиком, разойдясь не на шутку. На моей голове даже образовался снежный колпак, а я его не замечал так же, как и не обращал внимание на свои замёрзшие конечности, кричащие о тепле. Я отряхнулся и вышел к дороге, по пути зацепившись штанами за торчащий непонятно откуда гвоздь. Слегка поцарапался, но крови почти не было, и я быстрым шагом двинулся к остановке. Судя по времени, скоро должен приехать последний рейс, а я не приготовил мелочь на обратную дорогу, словно…

А нет, в кармане куртки есть пятьдесят рублей. До города, по крайней мере, доберусь. А там будь, что будет.

11

Хочу всё забыть. Желаю всего этого не знать. Отец никогда не говорил со мной на подобные темы, а я к тому моменту ещё не дорос, чтобы спрашивать – неужели отец никогда не уставал, и даже перед са́мой смертью ни о чём не жалел? Не верю, этого просто не может быть.

Он так часто говорил о том, что это великая честь – быть Загонщиком, что это «наш святой долг!». Но теперь меня от одного этого слова тошнит, у меня вызывает омерзение каждое воспоминание об отце, о том, сколько грязи он вылил мне в уши, сколько лжи было в его словах, а теперь я не знаю, кем стал.

Так часто думал о своём долге и так редко спрашивал сам себя, а счастлив ли я? Мне казалось это не столь важным. У меня была великая миссия, и она легла на наши с отцом плечи. Наш род охранял мир, так долго строившийся на крови и поте наших предков, что и забыл об этом. Что я значу для истории? Просто точка в повествовании, и мои чувства неважны. Должны были быть неважны даже для меня.

Ты называл это наследием. Великим даром, доступным далеко не всем. У меня нет друзей, о жене и детях и речи идти не может. И подобными вещами я пожертвовал ради «счастья» быть Загонщиком, человеком, с которого будет двойной спрос? Я ненавижу тебя и терпеть не могу себя за то, что поверил. Я был ребёнком. Как ты мог, уже к тому моменту всё зная, продолжать учить меня и наставлять, говорить, что я должен? Кому я должен? Кому это надо?! Что это изменит, и что можно изменить? Ничего. И ты молчал…

…всегда молчал. Ты всё знал, ты же всё знал! И как можно спросить тебя о чём-то сейчас? Ведь ты мёртв. Ты оставил меня, подарив этот долбаный блокнот, думая, что это поможет, убережёт от самого страшного. Но он стал для меня вечным напоминанием твоих ошибок, в половине из которых я виню до сих пор лишь себя. Ты этого хотел? Если да, то ты – худший в мире отец.

Я помню твоё лицо, полное разочарования. Будто слышу твои мысли: «И это мой сын? Позор»… и эта же мысль так глубоко въелась в мой мозг, что вытеснила большую часть других. И опять же я говорю со стеной. Тебя нет, и ты оставил мне всё это, а я не знаю, что делать с твоим наследием. Если бы мог выбирать, если бы тогда знал хоть чуточку больше, то отказался бы. Подписал бы какие угодно бумаги, лишь бы не являться тем, кем являюсь сейчас.

Прости меня. Надо было обсудить, пока ты был рядом. Но я боялся твоего гнева, и ещё сильнее меня страшило то, что я мог оказаться прав. Смешно, верно? Но что бы я делал, если б узнал точно? Если бы убедился, что ты действительно разочарован во мне? И это слово – разочарование. Оно меня преследует с той зимы, и ты знаешь, о какой зиме я говорю. Точнее, не знаешь, потому что ты мёртв.

Мне не хватило твоей любви. Твоего одобрения, понимания с твоей стороны. Я рос, считая тебя богом, и поэтому почти ничего не знал о твоих вполне обычных людских мыслях. Считаю, что ты ошибся, когда растил меня. Твои промахи были во всём, и в том, что я сейчас плюю на воспоминания о тебе. Если бы у тебя была могила, я бы харкнул и на твоё надгробие.

Полон страха. С самого детства, с первыми словами я носил ужас перед своим будущим. Боялся, что не смогу даже приблизиться к тому, что представлял из себя ты. Но теперь я практически уверен, что давно перерос тебя. Слышишь? Может, ты этого хотел, именно этого и добивался, но уже не узнаешь. Это было твоим решением, и ты его не обсудил со мной. Конечно, что тут обсуждать с сыном, в котором ты разочарован.

Разочарован.

Разочарован…

Я бы хотел с тобой поговорить, и, возможно, это ещё получится. Но в одном я уверен точно – мы ещё увидимся. Слышишь, пап? Я иду к тебе.

12

Запах весны, люблю его. Эта приятная тёплая сырость, и пусть почки тополей скоро будут липнуть к подошве, зато мысли о наступающем лете греют тело изнутри. У меня утром было хорошее настроение. Я проснулся за несколько минут до будильника, выспался. Город оживал после холодной зимы. Я старался оставить всё плохое в прошлом месяце, и мне это удалось. С наступлением весны ощущаю себя новым человеком, хотя у меня остался один небольшой должок перед «прошлым мной». Маленькое обязательство, обещание, и мне его нужно во что бы то ни стало исполнить. Вечером я всё сделаю, не колеблясь ни перед чем.

Завтрак был скудным. Яичница и тосты. Я купил тостер на прошлой неделе, чем удивил сам себя. Никогда бы не подумал, что приобрету подобную вещь для дома. У меня крепкий настрой! В желудке уже переваривается еда, и самочувствие только улучшается. Днём я ещё раз пообедаю и с чувством лёгкого голода отправлюсь в путь. На чистую голову, со спокойным сердцем, ведь знаю, что этим всё и должно было закончиться. Не думал, что буду готов поставить точку, но за этой точкой я не видел ничего, поэтому всё теперь выглядит вполне целесообразным.

Я выкурил полпачки, сидя у открытого окна. Внизу сновали люди, издалека слышался шум проезжающих машин. Прохожие спешили по своим бесконечным заботам, делая жизнь изо дня в день то проще, то сложнее. Странные они. Последняя сигарета почему-то показалась приятнее девяти предыдущих, и её нежный вкус всё ещё странным теплом держится на моих иссохших губах.

Окно я не стал закрывать. Обожаю запах выхлопных газов, смешанный с ароматами цветущей природы. Даже представить не могу, сколько тут всего – и мокрый после дождя металл, сохнущая извёстка и цветущая зелень. Бодрость накатила внезапно, и приятное волнение щекочет каждый нерв. Быстрее бы вечер.

Я читал книгу. Точно даже не могу сказать, о чём она была. Я постоянно погружался в себя и терял нить повествования. Автор, наверное, дал бы мне подзатыльник за такое бессовестно невнимательное чтение. А ведь он старался!

Я тоже старался…

Солнце уже медленно клонилось к закату, и день прошёл как-то вяло, но он завершился. Город прятался в тёплой вечерней темноте, фонари зажигались, а людей становилось только больше. Все хотели выйти и насладиться воздухом. Я сверился со временем – можно выдвигаться.

Птицы пели громче, чем вчера. Воздух дул приятнее, он точно теперь теплее, чем сутки назад. Прохожие улыбаются, и даже мне, человеку, завёрнутому в серое пальто с шапкой, когда на дворе больше пятнадцати градусов тепла. Деревья распускаются, и на голых ветвях появляются маленькие зелёные росточки.

Я сбавил шаг, а потом и вовсе остановился, подойдя поближе к реке. Журчание усиливалось, и казалось, что за перегородкой меня ждёт целое море. Звуки этого города сливались в одну сплошную линию звука, и меня обуяло состояние беззаботности. Я вспомнил, каково это быть ребёнком без обязанностей и долга. Закрыл глаза, и губы сами по себе изогнулись в улыбку. Я продолжил путь к метро.

Странно, обычно в это время внизу куча народу, спешащих домой к своим семьям после рабочего дня. Уже знакомый охранник, опять засыпающий у стены, не заметил, как я перепрыгнул через турникеты, потому что денег на карте у меня нет. Я их не забыл положить, а сделал это специально.

Поезд ушёл прямо передо мной, именно этого я и хотел. Помню ещё с того раза, когда направлялся к Костеруку по тёмным склизким тоннелям. Запах ананасов усиливался, и это значит, что огромный белоглазый ещё сидит там. Возможно, до сих пор оплакивает товарищей, павших от моей руки полгода назад. Я не сверял время, но всё равно успел зайти в дверь, ведущую в подземелье, пока следующий состав не промчался по рельсам. Я продвигался, опираясь на мышечную память тела. Доверил ей привести меня к тому самому месту, где я чуть не встретил свою смерть, поспешив праздновать победу.

Впереди брезжил свет, отражающийся от мокрых стен узкого прохода с ржавыми трубами. Басовый плач призвал меня, и мой шаг стал увереннее. Костерук сидел на той же груде мусора, на его мохнатой горбатой спине мелькали последние лучи весеннего солнца. Лицо белоглазое существо закрывало ладонями, и седые волоски на его голове шевелились от зловонного сквозняка. Я не стал прятаться и просто вышел к нему из тьмы. Под моими ногами что-то скрипнуло, и затем пустая консервная банка покатилась по бетонному полу прямо к огромному Костеруку, единственному в этих тоннелях. Он не вздрогнул, лишь медленно повернулся ко мне. Его маленькие белые глаза направились в мою сторону, но самого меня он вряд ли различал. Он шевелил ушами, наверное, пытаясь узнать незнакомца по звуку.

Я приблизится ещё, и теперь гигантский Костерук точно смог уловить мой запах. Он перестал плакать, тыльной стороной лапы вытерев большие слёзы под глубоко посаженными глазами. Существо выпрямилось, темечком достав до решётки над нами. Оно заслонило собой практически весь свет, случайно попадающий сюда, и меня окатил холод, пробравшийся даже сквозь тёплое пальто. Белые глаза Костерука светились как фара мчащейся навстречу машины. Чудовище дышало глубоко, хрипя на каждом вдохе, оно сопело носом и скрежетало клыками.

Смысла бояться нет. Я знаю, кто это, и знаю давно. Внутри у меня что-то раскололось и осыпалось ко дну живота, надавив на кишки, и мне стало тошно от того, что я всё-таки пришёл сюда.

– Пап, неужели и меня это ждёт?

Костерук, замерев, кивнул.