Текст книги "Прощальный взгляд"

Глава 20

Я вернулся в Сан-Диего и поехал по Бейвью-авеню, к дому Джорджа Траска.

Солнце только что село, и все вокруг казалось багровым, словно в краски заката подмешали крови, растекавшейся по кухне Трасков.

На подъездной дорожке у дома Трасков стоял черный «фольксваген» с помятым крылом. Я где-то видел его, но не мог вспомнить где. У обочины я заметил полицейскую машину с сан-диегским номером. Я не стал останавливаться и вернулся в больницу.

В справочном столе мне сообщили, что Ник находится в 211 палате, на третьем этаже.

– Но к нему пускают только близких родственников.

Я все же решил подняться. В холле напротив лифта читала журнал миссис Смизерэм, жена психиатра. Через спинку стула было переброшено пальто, подкладкой наружу. Увидев ее, я обрадовался сам не знаю чему, пересек холл и сел рядом с ней.

Оказалось, она не читает, а просто держит журнал. Миссис Смизерэм смотрела на меня невидящим взглядом. В ее голубых глазах отражалась напряженная работа мысли, отчего красивое лицо ее сразу стало строгим. Сначала она только отметила, что в комнату вошли, потом узнала меня.

– Мистер Арчер!

– И я не ожидал вас здесь увидеть.

– Мне захотелось прокатиться, вот я и приехала, – сказала она. – В войну я несколько лет прожила в Сан-Диего, а потом здесь не бывала.

– С тех пор много воды утекло.

Она опустила голову.

– Я сейчас вспомнила эти годы и все с ними связанное. Но вас вряд ли интересует моя биография.

– Интересует, и даже очень. Вы были замужем, когда жили здесь?

– И да и нет. Муж почти все время был в плавании. Он служил военным врачом на конвойном авианосце, – в голосе ее звучала невеселая гордость, видно, относившаяся к далекому прошлому.

– А вы, оказывается, старше, чем я думал.

– Я рано вышла замуж. Слишком рано.

Женщина мне нравилась, и потом захотелось хоть раз в кои веки поговорить о чем-то, не имеющем отношения к убийствам. Но она вновь вернула разговор к надоевшей теме:

– Судя по последним прогнозам, Ник выкарабкается. Вопрос только, какие будут последствия.

– А что думает ваш муж?

– Ральф пока еще не может ничего сказать. Сейчас он совещается с нейрохирургом и невропатологом.

– Разве при отравлении снотворным делают операции мозга? Поправьте меня, если я ошибаюсь.

– Увы, у Ника не только отравление, но еще и сотрясение мозга. Он, должно быть, ударился затылком при падении.

– А может, его ударили?

– И это возможно. Кстати, как он попал в Сан-Диего?

– Не знаю.

– Муж говорил, что в больницу его привезли вы.

– Верно. Но в Сан-Диего я его не привозил.

– Где вы его нашли?

Я промолчал.

– Не хотите сказать?

– Совершенно верно. Родители Ника здесь? – не слишком ловко переменил я тему.

– Мать дежурит около него. Отец скоро прибудет. Ему ни вы, ни я ничем помочь не можем.

Я встал:

– Мы могли бы пообедать.

– Где?

– В здешнем кафе, если не возражаете. Кормят тут прилично.

Она скорчила гримаску.

– Я по горло сыта больничными обедами.

– Я думал, может, вам не хочется заходить далеко, – фраза прозвучала двусмысленно: мы оба это заметили.

– Отчего бы и нет? – сказала она. – Ральф освободится не скоро. Почему бы нам не съездить в Ла-Джоллу?

– Вы там жили во время войны?

– От вас ничего не скроешь.

Я подал ей пальто; серо-голубая норка выгодно оттеняла седую прядь. В лифте она сказала:

– Ставлю одно условие: не спрашивайте меня о Нике и его семействе. На некоторые вопросы я не могу отвечать – так же, как и вы, так что не стоит портить друг другу настроение.

– Я не собираюсь портить вам настроение, миссис Смизерэм.

– Меня зовут Мойра.

За обедом она рассказала, что родилась в Чикаго и окончила университетские курсы по психиатрии для работников социального обеспечения при мичиганской больнице. Там она познакомилась с Ральфом Смизерэмом, который заканчивал ординатуру по психиатрии. Потом его призвали во флот, он получил назначение в санд-иегский военно-морской госпиталь, и она переехала в Калифорнию вслед за ним.

– Мы жили здесь, в Ла-Джолле, в стареньком отеле. Отель был не из лучших, но мне он нравился. Я хочу после обеда сходить посмотреть, не снесли ли его.

– Мы можем сходить вместе.

– Я пошла на риск, вернувшись в эти края. Вы не можете даже представить, какая здесь была красота. Я в первый раз увидела океан. Когда на заре мы приходили в эту бухточку, я чувствовала себя Евой в раю. Такое тут было приволье, таким все казалось свежим и новым. Не то что здесь.

И она пренебрежительно обвела рукой зал: пошлый псевдогавайский интерьер, официантов в черных фраках, ретрансляторы, из которых лилась музыка, – обязательный гарнир к пятнадцатидолларовым бифштексам.

– Да, эту часть города не узнать, – согласился я.

– А вы помните Ла-Джоллу в сороковые годы?

– Помню и в тридцатые. Я тогда жил на Лонг-Бич. А сюда и в Сан-Онофре мы приезжали заниматься серфингом.

– Мы – это вы с женой?

– С приятелями, – сказал я, – жена серфингом не интересовалась.

– Прошедшее время?

– Доисторическое. Она развелась со мной в тех самых сороковых. Я ее не виню. Ей хотелось размеренной жизни и оседлого мужа, а не вечного странника.

Мойра выслушала меня молча и немного погодя сказала, обращаясь скорее к себе:

– Кажется, все б отдала, чтобы развестись тогда, – и, посмотрев мне в глаза, спросила: – Ну а вы чего вы хотите?

– Вот этого.

– Вы имеете в виду – быть здесь, со мной? – Мне показалось, она набивается на комплимент, но потом я понял: она меня поддразнивала. – В качестве награды за труды всей жизни я не гожусь.

– Жизнь сама по себе награда, – парировал я. – Мне нравится вторгаться в жизнь людей, а потом расставаться с ними навсегда. Мне быстро наскучило бы жить в одном месте и постоянно видеть одни и те же лица.

– Но ведь не из-за этого же вы выбрали свою профессию. Я знаю людей вашего склада. Не отрицайте, вами движет тайная страсть к справедливости.

– Мною движет тайная страсть к милосердию, – сказал я. – Но жизнь устроена так, что от справедливости никому не уйти.

Склонившись ко мне, она сказала с тем женским ехидством, которым обычно маскируют интерес к собеседнику:

– Знаете, чем вы кончите? Состаритесь и превратитесь в дряхлую развалину. Ну, и как вы считаете, это будет справедливо?

– Я умру раньше. И не знаю, будет ли это справедливо, но милосердно, во всяком случае, будет.

– В вас ужасно много детского, вам это известно?

– Ужасно много.

– Неужели я вас не разозлила?

– Я злюсь, когда ко мне враждебны. А вы не враждебны. Напротив, вами руководит обычное в женщине желание нянчить мужчину. Вы, собственно, хотели сказать, что мне пора жениться, не то некому будет нянчить меня и лелеять мою одинокую старость.

– Ах, вы... – выпалила она, но, не договорив, расхохоталась.

Пообедав, мы оставили машину у ресторана и пошли по главной улице к морю. Прибой выл, то набегая на берег, то отступая, как морж, испугавшийся собственного рева.

Почти у самого берега мы повернули направо и, миновав недавно построенное многоэтажное административное здание, подошли к мотелю, стоявшему на углу следующего квартала. Мойра остановилась как вкопанная и долго смотрела на мотель.

– Мне казалось, это тот самый угол. Видно, я ошиблась. Никакого мотеля здесь тогда не было, – но тут ее осенило: – Ну конечно, мы стоим на том же углу, верно? Просто наш отель снесли, а на его месте построили мотель, – сказала она горько, словно вместе со старым зданием ушла в небытие частичка ее прошлого.

– Это не тот, что назывался «Магнолия»?

– Он самый, «Магнолия». Вы здесь останавливались?

– Нет, – сказал я, – но, видно, в вашей жизни он много значил.

– Значил и значит. Я здесь прожила два года, после того как Ральф ушел в плавание. Теперь мне кажется, что только тогда я и жила настоящей жизнью. Я никому никогда об этом не рассказывала.

– Даже мужу?

– Еще бы, – отрезала она. – Когда пытаешься что-то объяснить Ральфу, он тебя не слышит. Он вникает в твои побуждения, вернее, в то, что ему кажется твоими побуждениями. Кое-как вникает в подтекст. Но тебя он просто-напросто не слышит. Это профессиональная болезнь психиатров.

– Вы недовольны мужем.

– И вы туда же! – Однако она продолжала: – Да, недовольна и им, и собой. И это недовольство давно во мне накапливается.

Она замолчала и, схватив меня за руку, потащила через освещенный перекресток и дальше – вниз по склону – к морю. Водяная пыль радужными облаками клубилась вокруг разбросанных там и сям фонарей. На поросшей травой пустоши и прибрежной тропке не было ни души. Мы спустились на тропку.

– Сначала я грызла себя за то, – снова заговорила она, – что поступаю нехорошо. Мне едва исполнилось девятнадцать, и меня терзало чувство вины – обычная вещь в молодости. А потом за то, что не довела все до логического конца.

– Вы что-то утаиваете.

Она подняла воротник шубки, защищаясь от брызг. Воротник полумаской закрыл лицо Мойры, придавая ей разбойничий вид.

– Так оно и есть.

– А мне кажется, вам хочется излить душу.

– Что толку? Все это в далеком прошлом, куда возврата нет, – сказала она горько и быстрыми шагами пошла прочь.

Я бросился за ней. Ее настроение то и дело менялось. С женщинами, пытающимися на склоне лет отыскать смысл своей жизни, такое случается.

На темной и узкой тропе можно было ненароком оступиться и рухнуть с кручи в бурлящее море. Я догнал миссис Смизерэм уже в бухте, свидетельнице счастливых дней ее молодости. Белые гребни разбивались о крутой берег. Мойра сняла туфли, я спустился по ступенькам вслед за ней. Мы остановились у самой кромки прибоя.

– Держи меня.

Я не понял, к кому она обращалась: ко мне или к тому, другому.

– Вы любили человека, который погиб на войне?

– Нет. Просто мальчика – он работал на почте.

– Это с ним вы сюда приходили, с ним чувствовали себя Евой в раю?

– С ним. И меня до сих пор гложет вина. Я жила здесь с тем мальчиком, пока Ральф сражался за родину. – Когда она говорила о муже, в голосе ее звучали саркастические нотки.

– Ральф писал мне длинные – как и положено мужу – письма, но это ничего не меняло. Мне только хотелось сбить с него спесь – такой он был самоуверенный, такой всезнайка. Думаете, я немного сумасшедшая?

– Нет.

– Знаете, а Сынок был сумасшедший. По-настоящему.

– Сынок?

– Ну, тот мальчик, с которым я жила в «Магнолии». Он ведь был пациентом Ральфа, я через мужа с ним познакомилась. Ральф просил меня приглядывать за ним. Вот вам ирония судьбы.

– Остановитесь, Мойра. Вы накличете беду.

– Некоторые могут сами накликать беду. Других она настигает. Если б можно было вернуть то время, я бы, наверное, поступила иначе...

– Что бы вы изменили?

– Не знаю, – сказала она уныло, – давайте не будем больше об этом говорить. – И зашагала прочь. От ее обнаженных ступней на песке оставались следы, посредине узенькие, словно осиная талия. Я залюбовался ее грациозной походкой, но она тут же неуклюже пошла на меня спиной. Она пятилась назад, тщетно стараясь попадать в свои следы. Вскоре она налетела на меня, и моя рука уткнулась в ее прикрытую мехом грудь. Я обнял Мойру и притянул ее к себе. Лицо ее было мокрым – от брызг или от слез, не знаю. Во всяком случае, я почувствовал на губах вкус соли.

Глава 21

Когда мы возвращались к машине, ярко освещенная улица уже опустела. Звезды были расставлены по местам и казались очень близкими. Так и не встретив никого на своем пути, я вошел в ресторан и позвонил Джорджу Траску.

Он тотчас снял трубку.

– Квартира Траска, – сказал он плачущим усталым голосом. Я представился и сказал, что хотел бы поговорить с ним о его жене.

– Моя жена погибла.

– Очень сожалею. Но, может быть, вы разрешите мне приехать. Я хочу задать вам несколько вопросов.

– Пожалуйста. – Видно, ему некуда было девать время.

Из машины, как серо-голубая кошка из норы, выглядывала Мойра.

– Отвезти вас в больницу? Мне придется поехать по делу.

– Возьмите меня с собой.

– Дело малоприятное.

– Мне все равно.

– Если б вы развелись с мужем и вышли за меня, вам было бы не все равно. Я почти все вечера так провожу.

Она похлопала меня по колену.

– Знаю, что не гарантирована от страданий. Я сама подставляю себя под удар. Но до смерти надоело осторожничать, чтоб не дай бог не нарушить профессиональную этику.

Я взял ее с собой. На Бейвью-авеню полицейской машины уже не было. У дома Трасков по-прежнему стоял черный «фольксваген» с помятым крылом. Теперь я вспомнил, где видел его: в Пасадене, под ржавым навесом миссис Свейн.

Я постучал, дверь открыл долговязый Джордж Траск, в темном, как и подобает случаю, костюме и черном галстуке. Держался он незаметно и услужливо, как держатся гробовщики. Только по его покрасневшим глазам и по тому, что он меня не узнал, я понял, как он потрясен.

– Мистер Траск, познакомьтесь с миссис Смизерэм. Она психиатр и занимается социальным обеспечением.

– Как мило, что вы пришли, – сказал ей Траск. – Но мне не нужна помощь. Все налажено. Может быть, пройдем в гостиную, поговорим? К сожалению, не могу предложить вам кофе, мне не разрешают ходить в кухню. Да и потом, – продолжал он, и мне показалось, будто голос его доносится откуда-то издалека, – в то утро, когда убили мою жену, испортился кофейник.

– Очень вам сочувствую, – сказала Мойра.

Мы прошли вслед за Джорджем Траском в гостиную и сели рядышком напротив него. За неплотно задернутыми шторами виднелись городские огни, отражающиеся в воде. Их красота и красота женщины рядом лишний раз напомнили мне о страданиях Джорджа Траска, сравнить которые можно было лишь с пожизненным одиночным заключением.

– Компания отнеслась ко мне очень сочувственно, – сказал он, поддерживая разговор. – Дали отпуск с полной оплатой на неограниченное время. Так что я успею все уладить, верно?

– Вам известно, кто убил вашу жену?

– У нас на подозрении один человек – рецидивист с послужным списком в километр длиной, он знал Джин с детства. Полиция просила меня не называть его имени.

Они явно подозревали Рэнди Шеперда.

– Его задержали?

– Полиция рассчитывает поймать его сегодня ночью. Надеюсь, они его поймают и посадят в газовую камеру. Мы-то с вами знаем, отчего так часты преступления и убийства. Суды жалеют преступников, не выносят смертных приговоров. А если и выносят, закон то и дело нарушается и убийцы выходят на волю. Теперь газовые камеры не в почете, так чего же удивляться, что у нас ни в грош не ставят порядок и законность.

И он уставился широко раскрытыми глазами в пустоту, словно ему открылся мир, объятый хаосом.

Мойра подошла и погладила его по голове.

– Не надо так много говорить, мистер Траск. Это вас только расстроит.

– Знаю. Я сегодня весь день без передышки разговаривал.

Он закрыл руками пылающее лицо. Сквозь пальцы ярко, как монеты, сверкали глаза. Но голос звучал громко, словно существовал сам по себе.

– Этого старого мерзавца в любом случае стоило бы отправить в газовую камеру. Даже если не он ее убил, все равно он виноват в ее смерти. Это он подбил Джин искать отца. Заявился на прошлой неделе, нарассказал кучу небылиц, он-де знает, где отец Джин, наконец-то она разыщет папочку. И вот к чему привели его разговоры, – сказал Траск убитым голосом. – Джин отправилась в могилу за отцом.

Траск заплакал. Мойра утешала его – теперь уже не словами, а междометиями.

И тут я заметил, что на пороге двери, ведущей в коридор, стоит, как одряхлевший призрак дочери, Луиза Свейн.

– Как поживаете, миссис Свейн? – подошел я к ней.

– Не слишком хорошо, – она провела рукой по лбу. – Хоть мы с бедняжкой Джин и не ладили – она была, что называется, папина дочка, – но любили друг друга. А теперь я осталась совсем одна, – она медленно покачала головой. – Джин меня не послушалась. Я знала, что Джин играет с огнем и старалась ее удержать.

– Что вы имеете в виду?

– Разное. Она копалась в прошлом, воображала, что отец жив, а ни к чему хорошему это привести не могло. Такие игры опасны. Элдон – преступник и водил компанию с преступниками. Вот один из них и убил Джин за то, что она слишком много знала.

– Вы в этом уверены, миссис Свейн?

– Материнское сердце никогда не обманывает. Вспомните: на карту поставлены сотни тысяч долларов. За такие деньги можно убить кого угодно, – она зажмурилась, словно в глаза ей бил яркий свет. – Даже собственную дочь.

Я поспешил вывести ее в коридор, мне не хотелось, чтобы наш разговор слышали.

– Как вы считаете, Элдон Свейн может быть жив?

– Может. Джин так думала. Иначе никак не объяснишь все случившееся. Я слышала, будто преступники с помощью пластической операции так меняли свою внешность, что их потом никто не узнавал, – она уставилась мне в лицо сузившимися глазами, словно ожидала увидеть оставшиеся после операции шрамы, которые должны были изобличить во мне Элдона Свейна.

«А другие преступники убегали, оставляя вместо себя трупы схожих с ними людей», – подумал я.

– Почти пятнадцать лет назад, – сказал я миссис Свейн, – в то самое время, когда ваш муж вернулся из Мексики, в Пасифик-Пойнте был убит человек. В убитом опознали вашего мужа. Но опознали лишь предположительно: полиция располагала очень плохими фотографиями. Одна из них была та самая, что вы дали мне вчера вечером.

Она обескураженно уставилась на меня:

– Неужели это было только вчера вечером?

– Да. Мне понятны ваши чувства. Вчера вы упомянули, что лучшие семейные фотографии забрала себе ваша дочь. Упоминали вы и о любительских фильмах. Они могли бы пригодиться при расследовании.

– Понятно.

– Они здесь?

– Кое-какие из них, во всяком случае, здесь. Я только что их перебирала, – она протянула ко мне руки. – Видите, у меня пальцы в пыли.

– Могу я посмотреть на фотографии, миссис Свейн?

– Это зависит от...

– От чего?

– От денег. С какой стати мне отдавать их задаром?

– А вдруг это вещественные доказательства, которые понадобятся при расследовании убийства вашей дочери?

– А мне все равно! – закричала она. – У меня, кроме этих фотографий, ничего не осталось в жизни. И тому, кто хочет их получить, придется заплатить – мне тоже за все приходится платить. А теперь ступайте и передайте мои слова мистеру Тратвеллу.

– Он-то какое имеет к ним отношение?

– Вы ведь работаете на Тратвелла, верно? Я расспросила о нем отца, так вот он сказал: Тратвеллу вполне под силу мне заплатить.

– Сколько вы хотите получить?

– Пусть назовет свою цену, – сказала она. – Между прочим, я нашла ту золотую шкатулку, о которой вы справлялись, – флорентийскую шкатулку моей матери.

– Где вы ее нашли?

– Ну уж это не ваше дело. Суть в том, что она у меня и тоже продается.

– Она в самом деле принадлежала вашей матери?

– Разумеется. Мне удалось узнать, что сталось со шкатулкой после смерти матери. Отец отдал ее другой женщине. Ему очень не хотелось в этом признаться, но я его вынудила.

– Другая женщина была Эстелла Чалмерс?

– Значит, вам известно об их связи? Впрочем, видно, это всем известно. И он еще посмел подарить ей материнскую шкатулку. Мать ведь хотела, чтоб она перешла к Джин.

– Почему вы придаете такое значение флорентийской шкатулке, миссис Свейн?

Женщина на минуту задумалась.

– Видите ли, мне кажется, что история со шкатулкой символизирует всю историю нашей семьи. Вся наша жизнь пошла прахом. Наши деньги, мебель и даже произведения искусства – все уплыло в чужие руки... – Она задумалась, потом сказала: – Когда Джин была совсем маленькая, бабушка разрешала ей играть со шкатулкой. Она рассказывала ей о ящике Пандоры, вы помните этот миф? Ну, и Джин с подружками воображала, будто флорентийская шкатулка и есть ящик Пандоры: поднимешь крышку, и все несчастья разлетятся по свету, – эта картина испугала ее, и она замолкла.

– Вы разрешите мне посмотреть снимки и шкатулку?

– Ни за что! Я не хочу рисковать последней возможностью раздобыть деньги. Без денег ты ничто, тебя просто нет. И я не допущу, чтобы меня обманом лишили последнего! – в запальчивости кричала она.

Мне казалось, что в ней говорит горе. Раз ступив на гнилую половицу, она рухнула под пол и теперь понимала, что ей вовек не выбраться из нищеты. Она защищала от меня мечты не о будущем, а о прошлом, том самом прошлом, когда она жила в Сан-Марино в роскошном особняке с бассейном в пятнадцать метров длиной и была замужем за преуспевающим дельцом.

Я сказал, что мне надо обсудить ее предложение с Тратвеллом, и посоветовал не выпускать из рук шкатулку и фотографии. Распрощавшись с Джорджем Траском, мы с Мойрой пошли к машине.

– Жаль мне их.

– Вы очень помогли, Мойра.

– Увы, тут трудно помочь, – Мойра запнулась. – Знаю, наше соглашение запрещает задавать вопросы. И все-таки один вопрос я задам. Можете не отвечать, если не хотите.

– Валяйте.

– Вы сегодня нашли Ника неподалеку отсюда?

Я колебался, но очень недолго. Она была женой другого; к тому же в их профессии руководствовались иными правилами, чем в моей. И ответил решительным «нет».

– Почему вы спрашиваете?

– Мистер Траск сказал мне, что у его жены были какие-то дела с Ником. Он не знал имени Ника, но описал его очень точно. Очевидно, видел их вместе в Пасифик-Пойнте.

– Да, они часто проводили время вместе, – ответил я, не вдаваясь в подробности.

– Они были любовниками?

– Нет никаких оснований так думать. Траски и Ник – слишком невероятный треугольник.

– Мне случалось видеть и более невероятные, – сказала она.

– Уж не хотите ли вы сказать, что Ник мог убить Джин Траск?

– Вовсе нет. Да если б я так и думала, вам бы я этого все равно не сказала. Ник уже пятнадцать лет у нас лечится.

– С пятьдесят четвертого года?

– Да.

– Что произошло в пятьдесят четвертом?

– Ник заболел, – невозмутимо ответила она. – Но я не могу говорить о причинах его заболевания. Я и так сказала слишком много.

Мы чуть не вернулись на исходные рубежи. Однако по дороге в больницу она прижималась ко мне робко и трепетно.