Текст книги "Семейная реликвия"

– Видно, так.

Нэнси вернулась к телефону:

– Мама, ты слушаешь?

– Да, все еще слушаю.

– Джордж и дети в воскресенье заняты, а я с удовольствием приеду, если ты не против.

– Одна? – Кажется, в голосе матери прозвучала радость, но Нэнси решила об этом не задумываться. – Замечательно. Приезжай к двенадцати, поболтаем. До встречи.

Нэнси положила трубку и пошла рассказать Джорджу, как все устроилось. Потом она долго жаловалась на черствость и высокомерие Оливии, которая нашла компаньонку для матери, не ударив при этом пальцем о палец, и даже не сочла нужным сообщить об этом ей, Нэнси.

– …А ты знаешь, сколько ей лет? Восемнадцать! Уверена, это никчемная пустышка, которая будет целый день валяться в постели, ожидая, чтобы за ней ухаживали. Маме забот только прибавится. Согласись, Джордж, Оливия могла бы посоветоваться со мной. Или хотя бы известить. Ведь это я взяла на себя ответственность заботиться о маме, и вот, пожалуйста. Никто со мной не считается, как будто меня и нет. Какое удивительное бездушие… Ты согласен, Джордж?

Но Джордж уже давно перестал ее слушать и погрузился в газету. Нэнси вздохнула и ушла на кухню, где выместила свое возмущение на брюссельской капусте.

Ноэль с Антонией приехали в четверть десятого, когда Пенелопе уже представлялась искореженная груда металла на обочине, в которую превратился «ягуар», и в нем два трупа. Дождь лил стеной, и она каждую минуту бросалась к кухонному окну, с трепетом всматриваясь в сторону ворот; а когда наконец решила позвонить в полицию, услышала шум машины со стороны городка, та затормозила, свернула с шоссе на дорожку – благодарение Богу! – потом въехала в ворота и остановилась на заднем дворе.

Пенелопа заставила себя успокоиться. Ноэль не выносил, когда из-за него тревожились, к тому же они с Антонией наверняка выехали из Лондона часов в шесть, а то и позже, так что изводиться было просто глупо. Она отбросила прочь беспокойство, изобразила приветливую безмятежную улыбку и пошла включать свет во дворе и открывать дверь.

Она увидела длинную, элегантную, кое-где поцарапанную машину Ноэля. Он уже вышел под дождь и открывал другую дверцу. Выскочила Антония, волоча за собой то ли рюкзак, то ли сумку. «Беги скорее под крышу», – сказал ей Ноэль, и она, нагнув голову под проливным дождем, бросилась к веранде прямо в объятия Пенелопы.

Антония поставила сумку на коврик, и они крепко обнялись, Пенелопа почувствовала облегчение и нежность. Антония же просто радовалась, что наконец-то оказалась рядом с единственным человеком на свете, которого ей сейчас хотелось видеть.

– Антония! – Разжав объятия, Пенелопа взяла девушку за руку и втянула в теплую светлую кухню; холод, дождь и тьма остались за закрытой дверью. – Слава богу, я думала, вы никогда не приедете.

– Я тоже.

Она почти не изменилась и казалась той же тринадцатилетней девочкой. Пожалуй, подросла, но осталась такой же тоненькой и хрупкой. Длинные ноги, прекрасная фигура, рот уже не кажется таким крупным на округлившемся личике, а в остальном такая же: веснушки на носу, приподнятые к вискам зеленоватые глаза, длинные густые светлые ресницы, тяжелые медно-золотые прямые волосы падают на плечи, и даже одежда словно бы та же – джинсы, белая водолазка и толстый мужской пуловер.

– До чего ж я рада, что ты здесь! Ехать было тяжело? Такого ливня я давно не помню.

– Да, дорога была нелегкой.

Вошел Ноэль и внес не только ее чемодан и свою сумку, но и забытый на пороге рюкзак Антонии.

– Здравствуй, Ноэль! – (Он поставил вещи.) – Какой кошмарный ливень.

– Будем надеяться, стихия угомонится и дождь не будет лить все выходные напролет, иначе нам ничего не удастся разобрать. – Он потянул носом. – А что это так вкусно пахнет?

– Пастуший пирог.

– Ой, умираю с голоду!

– Еще бы. Я отведу Антонию наверх, покажу ей комнату, и сразу сядем ужинать. Ты пока налей себе виски. Тебе сейчас просто необходимо выпить. Мы скоро вернемся. Идем, Антония…

Она взяла рюкзак, Антония – свой чемодан, и они пошли наверх. Поднялись на крошечную площадку, вошли в спальню, через нее во вторую.

– Какой чудесный дом, – сказала Антония.

– В нем трудно уединиться, здесь все комнаты сообщаются.

– Как у нас на Ивисе.

– На самом деле это не один коттедж, а два. До сих пор даже сохранились две лестницы и два входа. Ну вот, пришли.

Пенелопа положила рюкзак и оглядела любовно приготовленную комнату, проверяя, не упустила ли чего. Здесь было очень приятно. Белый, закрепленный у стен ковер, – новый, все остальные вещи привезены с Оукли-стрит. Две кровати с блестящими спинками, занавески с розами из более легкой ткани, чем покрывала. Туалетный столик красного дерева, стулья с мягкими спинками. В хрустальной вазе букетик диких нарциссов, покрывало на одной из кроватей отвернуто, чтоб было видно белоснежное белье и розовые одеяла.

– Это гардероб, а вон та дверь – в ванную, за ней комната Ноэля. Ванная у вас одна на двоих, но, если он будет принимать душ, ты можешь воспользоваться моей, она в другом конце дома. Что еще?.. – Как будто все рассказала. – Что ты сейчас будешь делать? Примешь ванну? Времени сколько угодно.

– Нет, но я с удовольствием умоюсь. И сразу же спущусь к вам.

Под глазами у Антонии лежали глубокие тени, словно она их специально наложила.

– Ты, я думаю, устала, – сказала Пенелопа.

– Да уж. Но тут еще перелет сказывается. Я до сих пор не пришла в себя.

– Ничего, главное, что ты здесь и тебе больше не надо никуда ехать, пока сама не захочешь. Умоешься, приходи вниз, Ноэль нальет тебе вина.

Ноэль сидел в кухне за столом с большим стаканом темного виски с содовой и читал газету. Пенелопа закрыла за собой дверь, и он поднял голову:

– Все в порядке?

– Бедная девочка, она держится из последних сил.

– Да. Она почти всю дорогу молчала. Я думал, спит, но оказалось, нет.

– Она за эти годы совсем не изменилась. Тот же прелестный ребенок, что и пять лет назад.

– Смотри, я ведь могу и влюбиться.

Пенелопа строго посмотрела на него:

– Ты будешь вести себя с этой девочкой безупречно.

Ноэль изобразил полнейшую невинность:

– Господи, о чем ты?

– Отлично знаешь о чем.

Он добродушно усмехнулся, сдаваясь:

– После того как я разгребу хлам на твоем чердаке, я свалюсь и засну мертвым сном, так что ни на что не буду годен.

– От души надеюсь.

– Ради бога, перестань, ма, она же совсем не в моем вкусе, неужели ты не понимаешь… белесые ресницы, ну кому это может понравиться! Как у кролика. Я сейчас умру голодной смертью. Когда мы будем ужинать?

– Как только Антония спустится. – Пенелопа открыла духовку и взглянула на пастуший пирог – не подгорел ли. Нет, как раз готов. Она закрыла дверцу.

– Что ты думаешь об аукционе в среду? «У источника» купил за баснословную цену американский музей, – сообщил Ноэль.

– Просто невероятно, я тебе уже говорила.

– Ты решила, что будешь делать?

– А я должна что-то делать?

– Не понимаю твоего упрямства. За нее дали почти четверть миллиона! Тебе принадлежат три работы Лоренса Стерна, а они сейчас в цене, и это меняет ситуацию. В прошлый раз я сказал, как, на мой взгляд, следует поступить. Нужно, чтобы картины оценили самые авторитетные искусствоведы. Если ты по-прежнему не хочешь продавать их, то, ради всего святого, хотя бы застрахуй заново. В один прекрасный день, когда ты будешь в саду увлеченно заниматься розами, какой-нибудь шутник спокойно войдет в дом, снимет картины и просто унесет. Уж слишком ты доверчива.

Пенелопа пристально смотрела на него через стол, и в душе ее благодарность за сыновнюю заботу боролась с неприятным подозрением, что Ноэль, как истинный сын своего отца, чего-то от нее добивается. Он ответил ей ясным открытым взглядом голубых глаз, но сомнения не исчезли.

– Ладно, я подумаю, – наконец проговорила она. – Но знай, я никогда в жизни не продам «Собирателей ракушек», слишком это большое счастье – смотреть на них. Это все, что мне осталось от прошлого, от моего детства, от жизни в Корнуолле, от Порткерриса.

Ноэль слегка испугался:

– Что такое? Почему вдруг зарыдали скрипки? Ты же никогда не была сентиментальной, это на тебя не похоже.

– Никакой сентиментальности. Просто меня в последнее время неудержимо тянет побывать там еще раз. Наверное, это все из-за моря. Мне хочется его увидеть. А почему бы и нет? Что может мне помешать? Поеду хотя бы на несколько дней.

– Ты уверена, что это разумно? Не лучше ли сохранить приятные воспоминания? Ведь все меняется, и всегда к худшему.

– Море не меняется, – упрямо возразила Пенелопа.

– Но у тебя же там никого не осталось.

– Осталась Дорис. Я могу пожить у нее.

– Дорис? Это кто?

– Эвакуированная, которую к нам поселили в начале войны. Она жила с нами в Карн-коттедже, а потом так и осталась в Порткеррисе, не захотела возвращаться в Хекни. Мы до сих пор переписываемся, и она всегда зовет меня к себе в гости… – Пенелопа помедлила и спросила сына: – Ты поедешь со мной?

– Я? С тобой? – Уж чего-чего, а такой просьбы он не ожидал и сейчас даже не попытался скрыть изумления.

– Составил бы мне компанию. – Ее слова прозвучали жалобно, точно она страдала от одиночества. Она решила зайти с другого конца: – Мы оба получили бы большое удовольствие. Я мало о чем жалею в жизни, но одного себе не могу простить: надо было свозить вас всех в Порткеррис, когда вы были маленькие, но как-то все не получалось, сама не знаю почему.

Оба чувствовали неловкость, и Ноэль решил обратить все в шутку:

– Я вроде бы уже вышел из того возраста, когда строят из песка замки на берегу.

Мать не отозвалась на шутку.

– Там много интересного помимо замков.

– Например?

– Я показала бы тебе Карн-коттедж – дом, где мы жили. Мастерскую твоего деда. Картинную галерею, которую он основал. Ты вдруг так заинтересовался его картинами, что тебе, наверное, захочется увидеть, где он их писал.

Она мастерски умела наносить удары ниже пояса, хотя нечасто пользовалась своим искусством. Ноэль отпил глоток виски, надеясь обрести утраченное равновесие.

– Когда ты хочешь поехать?

– Чем скорей, тем лучше. Пока весна не кончилась и не наступило лето.

Он вздохнул с облегчением, получив отличный повод для отказа.

– Сейчас я не смогу вырваться – работа.

– Даже в выходные, если понедельник совпадает с праздником?

– Ма, у нас сейчас жуткий цейтнот, я смогу вырваться в отпуск не раньше июля.

– Ну что ж, нет так нет. Будь добр, Ноэль, открой бутылку вина.

Он страшно обрадовался, что мать переменила тему, но на душе у него все же скребли кошки. Он встал:

– Не сердись, пожалуйста. Я бы с удовольствием поехал с тобой.

– Да, конечно, – отозвалась Пенелопа. – Я не сомневаюсь.

Антония появилась без четверти десять. Ноэль разлил вино, и они сели за стол, где уже лежал на блюде пастуший пирог, были поданы салат из свежих фруктов, печенье, сыр. Потом Ноэль сварил себе кофе и, объявив, что, прежде чем приняться завтра за разборку, должен определить объем работы, взял кофе и отправился наверх.

Когда он ушел, Антония тоже встала и принялась собирать посуду, но Пенелопа остановила ее:

– Не надо. Я вымою все в машине. Уже почти одиннадцать, ты, наверное, засыпаешь на ходу. Может быть, сейчас примешь ванну?

– Да, с удовольствием. Мне почему-то кажется, что я ужасно грязная. Наверное, это Лондон так на меня подействовал.

– Он и на меня так действует. Налей полную ванну горячей воды и хорошенько отмокни.

– Ужин был замечательный. Спасибо.

– Милая моя девочка… – Пенелопа была так растрогана, что вдруг словно онемела. А ей хотелось столько сказать! – Когда ты ляжешь, может быть, я зайду пожелать тебе покойной ночи.

– Правда?

– Договорились.

Антония ушла, а Пенелопа медленно убрала со стола, загрузила посудомоечную машину, выставила за дверь молочные бутылки и накрыла стол для завтрака. В этом доме с открытыми дверями и деревянными потолками гулко разносились все звуки; она слышала, как Антония наливает ванну, шаги Ноэля, пробирающегося через заставленный чердак. Бедняга, он взвалил на себя непосильный труд. Дай бог только, чтобы Ноэль не остановился на полпути, тогда ей вовсе не совладать с хаосом. Антония открыла пробку ванны, и вода с шумом устремилась вниз по трубе. Пенелопа повесила посудное полотенце, выключила свет и стала подниматься наверх.

Антония лежала в постели, но не спала, а просматривала журнал, который Пенелопа положила ей на столик у кровати. Ее обнаженные тонкие руки были темны от загара, шелковистые волосы рассыпались по белой льняной наволочке.

Пенелопа закрыла за собой дверь.

– Приятно было поплескаться?

– Божественно. – Антония улыбнулась. – Ничего, что я налила в воду эти восхитительные растворы для ванн, которые у вас там стоят?

– Я для тебя их и поставила. – Пенелопа села на край кровати. – Тебе это пошло на пользу. Вид уже не такой замученный.

– Да. Я словно заново родилась. Чувствую себя бодрой, и страшно хочется говорить, говорить, говорить. Кажется, я сегодня не усну.

Наверху, над балками потолка, послышался шум – на чердаке что-то волокли по полу.

– Может быть, оно и к лучшему: вон какой грохот Ноэль устроил.

Раздался глухой удар, словно уронили что-то тяжелое, и потом голос Ноэля: «Ах ты черт!»

Пенелопа засмеялась, засмеялась и Антония, потом вдруг перестала, и ее глаза наполнились слезами.

– Милая моя девочка.

– Ужасно глупо… – Она шмыгнула носом, ощупью нашла платок и высморкалась. – Просто мне так хорошо здесь, с вами, я снова могу радоваться всяким пустякам. Помните, как мы с вами раньше смеялись? Когда вы у нас жили, все время случалось что-нибудь смешное. После вашего отъезда такого уж не было.

Она взяла себя в руки. Слезы отступили, не пролившись, и Пенелопа тихо спросила:

– Хочешь, поговорим?

– Хочу.

– Расскажешь мне о Космо?

– Да.

– Какое горе! Когда Оливия мне рассказала, я… у меня в сознании не умещалось. Мне так жаль…

– Он умер от рака.

– Я не знала, что у него рак.

– Рак легких.

– Но ведь он же не курил.

– Раньше курил, до того, как вы познакомились. Даже до того, как он встретился с Оливией. Выкуривал по пятьдесят сигарет в день. Потом-то он бросил, но все равно это убило его.

– Ты была с ним?

– Да. Я с ним жила последние два года. После того, как мама снова вышла замуж.

– Тебя огорчил ее брак?

– Нет, я была очень рада за нее, но мне не нравится ее новый муж. Впрочем, это не имеет значения, главное, чтобы ей нравился. Она переехала из Уэйбриджа на север, потому что он родом оттуда.

– Чем он занимается?

– У него фабрика, там делают шерстяную пряжу.

– Ты была там?

– Да, ездила на Рождество после того, как они поженились. Это было ужасно. У него два сына, настоящие выродки. Я еле выдержала несколько дней, один из них меня чуть не изнасиловал. Может быть, я слегка преувеличиваю, но из-за них-то я и не захотела вернуться к матери, когда папа́ умер. Просто не могла, и все. И единственным человеком в мире, к кому я в состоянии была обратиться за помощью, оказалась Оливия.

– Да, понимаю. Но расскажи мне еще о Космо.

– Он прекрасно себя чувствовал, никому и в голову не приходило, что он болен. И вдруг с полгода назад он начал кашлять. Кашель был ужасный, он кашлял всю ночь и не мог заснуть. Я тоже не спала, лежала и уговаривала себя, что ничего страшного, все пройдет. Но в конце концов я убедила его, что надо показаться доктору, и он поехал в местную больницу сделать рентген и всякие анализы. Там он и остался. Его разрезали, удалили пол-легкого, зашили и сказали мне, что скоро отпустят домой, но он умер, так и не придя в сознание.

– Ты была одна?

– Да, я была одна. Правда, Мария и Томеу были все время рядом, а мне и в голову не приходило, что дела его так плохи, поэтому я сначала не очень тревожилась и боялась. И потом, все случилось так быстро. Только сегодня мы были вместе, в нашем любимом доме, все было как всегда, а завтра он умер. Конечно, на самом деле прошло несколько дней, а не один, но мне так казалось.

– Что ты делала?

– Что я делала… Страшно вымолвить, но нужно было его хоронить. Понимаете, на Ивисе хоронят умерших сразу, на следующий же день. Никогда бы не подумала, что на острове, где почти ни у кого нет телевизоров, новость распространится так быстро – вечером все уже знали, словно жители оповестили друг друга при помощи костров или барабанного боя, как дикие туземцы. У него было великое множество друзей. И не только среди нашего круга, его любили и все местные: те, с кем он пил в баре Педро, рыбаки из порта, фермеры, которые жили в округе. И все они пришли.

– Где его похоронили?

– На маленьком церковном кладбище в деревне.

– Но… но там ведь католическая церковь.

– Да, верно. Но так и следовало. Папа́ не ходил в церковь, но в детстве его крестили в католическую веру. И потом, он был в большой дружбе с деревенским священником. Священник такой добрый, так меня утешал. Он служил заупокойную службу не в церкви, а у могилы, при ярком солнце. Люди подходили и клали на могилу цветы, образовалась целая гора. Это было так красиво. А потом все вернулись в дом, Мария приготовила стол, все ели, пили вино и потом тихо разошлись. Вот как все было.

– Да. То, что ты рассказала, очень печально, но удивительно возвышенно. Скажи, ты и Оливии все это рассказала?

– Не все. Она и не хотела знать всего.

– Узнаю свою дочь. Когда ее чувства глубоко задеты, она их прячет, словно сама перед собой притворяется, что ничего не произошло.

– Да, знаю. То есть я это поняла. И не огорчилась.

– Что ты делала, когда жила у нее в Лондоне?

– Ничего особенного. Съездила в «Маркс энд Спенсерз», купила себе теплые вещи. И еще встретилась с поверенным отца. Это было очень тяжело.

Пенелопу охватила жалость к девочке.

– Он тебе ничего не оставил?

– Почти ничего. Бедняга, ему и нечего было оставить.

– А дом на Ивисе?

– Он никогда нам не принадлежал. Его владелец некто Карлос Барсельо. К тому же мне бы не хотелось там жить. А если бы и хотелось, все равно платить нечем.

– У отца была яхта. Что случилось с ней?

– Яхту он продал вскоре после того, как Оливия уехала. А другую так и не купил.

– А как же его вещи – книги, мебель, картины?

– Томеу договорился с другом, что тот будет держать все у себя, пока я не пришлю за ними или пока не наберусь храбрости и сама не приеду забрать.

– Я знаю, Антония, сейчас в это невозможно поверить, но такое время настанет.

Антония закинула руки за голову и уставилась в потолок.

– Сейчас я уже в порядке, – сказала она. – Мне очень тяжело, но не потому, что он умер. Если бы он перенес операцию и выжил, то жизнь его была бы сплошным страданием и болью, он не протянул бы и года. Мне врач объяснил. Так что смерть была милосердным избавлением. Только печально, что годы после разлуки с Оливией он прожил так одиноко. У него больше никого не было. Он слишком любил Оливию. Наверное, она была его единственной настоящей любовью.

Теперь в доме стояла тишина. Топот и грохот на чердаке прекратились, и Пенелопа догадалась, что Ноэль, признав свое поражение, спустился вниз.

Она заговорила, тщательно выбирая слова:

– Оливия ведь его тоже любила. Больше, чем кого-либо другого в своей жизни.

– Он хотел жениться на ней, но она отказалась.

– Ты винишь ее за это?

– Нет, что вы. Я восхищаюсь ею. Она поступила честно и мужественно.

– Она своеобразный человек.

– Знаю.

– Понимаешь, она никогда не хотела выходить замуж. Ей внушают ужас зависимость, несвобода, крепкие корни.

– Она так любит свою работу.

– Да, любит. Для нее работа важнее всего на свете.

Антония задумалась.

– Странно, – сказала она. – Это можно было бы понять, если бы у нее было несчастное детство или если бы она пережила какое-то тяжелое потрясение. Но с такой матерью, как вы, ничего подобного и представить невозможно. Она сильно отличается от ваших остальных детей?

– Как земля и небо. – Пенелопа улыбнулась. – Нэнси – прямая противоположность Оливии. Она всегда только о том и мечтала, чтобы выйти замуж и иметь собственный дом, быть эдакой владелицей поместья. Но ничего дурного я в этом не вижу. Она счастлива. Во всяком случае, мне кажется, что счастлива. Она получила от жизни именно то, что хотела.

– А вы? – спросила Антония. – Вы хотели выйти замуж?

– Я? Господи, это было так давно, я почти и не помню. Знаешь, я об этом вообще не задумывалась. Мне было девятнадцать лет, шла война. А во время войны не строишь планы на будущее. Просто живешь сегодняшним днем, и все.

– Что случилось с вашим мужем?

– С Амброзом? Он умер через несколько лет после того, как Нэнси вышла замуж.

– Вам было одиноко?

– Я была одна. Но одиночество – это совсем другое.

– Никто из моих родных и друзей еще не умирал. Космо первый.

– Да, первая встреча со смертью, когда она уносит близкого человека, особенно ужасна. Но проходит время, и ты привыкаешь жить с этим чувством потери.

– Наверное. Он часто повторял: «Мы всю жизнь только и делаем, что смиряемся».

– Мудрые слова. Некоторые только так и могут жить. Но тебя, хотелось бы верить, ждет лучшая доля.

Антония улыбнулась. Журнал давно уже лежал на полу, лихорадочный блеск в ее глазах смягчился. Она была похожа на сонного ребенка.

– Ты устала, – сказала Пенелопа.

– Ужасно. Кажется, я сейчас засну.

– Поспи подольше. – Пенелопа встала с кровати, подошла к окну и раздвинула шторы. Дождь перестал, откуда-то из темноты донесся крик совы. – Покойной ночи. – Она выключила свет.

– Пенелопа!

– Что, детка?

– Как мне хорошо здесь! С вами.

– Спи, моя девочка. – Она закрыла дверь.

Дом был погружен в тишину. Внизу свет был выключен. Видно, Ноэль решил, что на сегодня хватит, и лег спать. Да и ей пора, она все дела переделала.

У себя в комнате Пенелопа стала не спеша готовиться ко сну: почистила зубы, расчесала волосы, намазала лицо кремом, подошла к окну в ночной рубашке, откинула тяжелые шторы. В открытые створки влетел легкий ветер, влажный и холодный, принесший свежие запахи земли. Казалось, это ее сад проснулся после долгого зимнего сна и устремился навстречу наступающей весне. Снова ухнула сова, и так тиха была ночь, что слышен был сонный лепет речушки за садом.

Она вернулась к кровати, легла и выключила лампу. Ее усталое, отяжелевшее тело с благодарностью ощутило прохладу белья и мягкость подушек, но сна не было и в помине; простодушное любопытство Антонии растревожило прошлое, всколыхнуло то, что вспоминать не хотелось. Пенелопа отвечала на вопросы девушки уклончиво: она не лгала ей, но и не говорила всей правды. А правда была запутанная, и путь к ней тернист и долог. Слишком издалека надо начинать разматывать переплетение причин и следствий, определивших ход событий. Она и сама уже не помнила, когда в последний раз говорила об Амброзе, произносила его имя, думала о нем. Но сейчас, глядя в печальную прозрачную темноту, почувствовала, что выхода нет, придется вернуться к истокам. И Пенелопа стала погружаться в прошлое. Странное это было ощущение, она словно смотрела старый фильм или перелистывала ветхие страницы древнего альбома с фотографиями. Вдруг все стало оживать под ее взглядом, и она с изумлением обнаружила, что снимки ничуть не выцвели, они такие же яркие, четкие и живые, как много лет назад.