Текст книги "Семейная реликвия"

8. Амброз

Офицер женской вспомогательной службы военно-морских сил аккуратно сложила бумаги и отвинтила колпачок вечной ручки.

– Итак, Стерн, нам остается решить, в какую часть вас направить.

Пенелопа сидела за столом напротив нее и внимательно рассматривала. У офицера были две голубые нашивки на рукаве и коротко подстриженные волосы. Воротничок такой жесткий, а галстук так туго затянут, что непонятно, как она еще не задохнулась; часы мужские, а рядом на столе лежат кожаный портсигар и массивная золотая зажигалка. «Так, еще одна мисс Паусон», – подумала Пенелопа и сразу почувствовала к ней расположение.

– У вас есть специальность?

– К сожалению, нет.

– Умеете стенографировать, печатать?

– Не умею.

– Есть у вас диплом об окончании университета?

– Нет.

– Вы должны говорить «мэм», когда разговариваете со мной.

– Хорошо, мэм.

Офицер откашлялась; детское выражение и мечтательные карие глаза этой новенькой, поступившей рядовой в женскую вспомогательную службу, привели ее в полное замешательство. На девушке была форма, но почему-то казалось, что она надела ее по ошибке: слишком уж она высокая, слишком длинные у нее ноги, а волосы, волосы – просто ужас: густые, длинные, темные, сколотые в огромный пышный узел, который грозил вот-вот развалиться.

– Полагаю, вы учились в школе?

Она была уверена, что рядовая Стерн воспитывалась дома, с чинной гувернанткой, – такой у этой девушки был вид. Болтает по-французски, пишет акварели, и все, больше ничего не умеет. Но рядовая Стерн ответила:

– Да.

– В пансионе?

– Нет, в обычной школе. Когда мы жили в Лондоне, я ходила в школу мисс Притчет, а когда уезжали в Порткеррис – в тамошнюю гимназию. Порткеррис находится в Корнуолле, – доброжелательно объяснила Пенелопа.

Офицеру смертельно захотелось закурить сигарету.

– Значит, вы впервые расстались с домом?

– Да.

– Вы должны называть меня «мэм».

– Да, мэм.

Офицер вздохнула. Ох, намучается она с этой Стерн. Интеллигентная девушка, без высшего образования, делать ничего не умеет.

– Хоть готовить-то вы можете? – без всякой надежды спросила она.

– Так себе.

Оставалось только одно.

– Увы, в таком случае придется вам работать официанткой.

Рядовая Стерн радостно улыбнулась, довольная, что наконец-то для нее нашлось какое-то занятие.

– Хорошо.

Офицер вписала что-то в анкету и завинтила колпачок ручки. Пенелопа ждала, что будет дальше.

– Вот, собственно, и все.

Пенелопа встала, но офицер не отпустила ее.

– Стерн, надо что-то сделать с вашими волосами. Это недопустимо.

– Что недопустимо? – удивилась Пенелопа.

– Волосы не должны прикасаться к воротничку: таковы требования устава военно-морских сил. Сходите к парикмахеру и постригитесь.

– Ой нет, я не хочу их стричь.

– Ну не знаю… придумайте что-нибудь. Попробуйте скрутить их в тугой аккуратный узел.

– Да, конечно, я попробую.

– Тогда можете идти.

И она пошла.

– До свидания. – Пенелопа уже почти закрыла дверь, но вдруг снова распахнула ее и сказала: – Мэм.

Ее направили в Королевское училище морской артиллерии, которое находилось на корабле «Экселлент» у острова Уэйл. Направили официанткой, но не в солдатскую столовую, а в офицерскую кают-компанию – вероятно, по причине «хороших манер». Она накрывала там столы, разносила напитки, сообщала, кого вызывают к телефону, чистила серебро и подавала еду. Была у нее еще одна обязанность: вечером, перед наступлением темноты, обходить все каюты и опускать светомаскировочные шторы; если в каюте кто-то был, она стучала в дверь и говорила: «Простите, сэр, но необходимо затемнить корабль». Пенелопа была идеальной горничной, и платили ей тридцать шиллингов за полмесяца. Каждые две недели она приходила получать жалованье, выстаивала очередь, отдавала честь кассиру с угрюмым лицом – выражение у него было такое, будто он не выносит женщин, вероятно, так и было, – называла свое имя, и он вручал ей тощий желтый конверт.

Просьба «затемнить корабль» была лишь одной-единственной фразой из того нового языка, который ей предстояло выучить, и она провела неделю в учебно-запасной части, осваивая его. Спальня на этом языке называлась каютой, пол – палубой; Пенелопа не выходила на работу, а заступала на дежурство, кухня называлась камбузом, часы – склянками, а когда девушка ссорилась с молодым человеком, то говорила, что играет отбой. Но поскольку молодого человека у Пенелопы не было и она ни с кем не ссорилась, то и случая использовать это выражение ей не представилось.

Остров Уэйл был и в самом деле островом: чтобы попасть на него, надо было пройти по мосту, и это было ужасно романтично; казалось, ты поднимаешься по трапу корабля. Много лет назад посреди Портсмутской гавани появилась отмель, которая со временем превратилась в остров, и сейчас на нем располагалось одно из самых крупных и прославленных училищ Королевских военно-морских сил с плацем для парадов, полигоном, церковью, волнорезами, с внушительными батареями, на которых проходили обучение будущие артиллеристы. В аккуратных домиках из красного кирпича располагались административные службы и жилые помещения. Казармы для нижних чинов были поскромнее и попроще и напоминали муниципальные дома, зато офицерская кают-компания представляла собой настоящий загородный особняк с футбольным полем вместо сада.

Здесь никогда не смолкал шум. Пели трубы, свистели боцманские дудки, из рупоров разносились команды. Курсанты передвигались только ускоренным шагом, их башмаки громко стучали по асфальту. На плацу главные старшины орали с таким напряжением, что, казалось, их сейчас хватит удар, а вконец замученные новички изо всех сил старались одолеть премудрость строевых учений. Каждое утро проходила церемония построения для утренней проверки и подъема флага при звуках «Доблестных Брогансов» и «Сердцевины дуба»[12]12
  Известные английские военно-морские марши.


[Закрыть], которыми всех оглушал духовой оркестр. Случайно оказавшись на улице, когда флаг поднимался по флагштоку, следовало повернуться лицом к юту, вытянуться по стойке смирно, вскинуть руку, отдавая честь, и стоять так, пока церемония не завершится.

Женщины из вспомогательной службы жили в реквизированной для армии гостинице в северной части города. Пенелопу поместили в «каюту», где было уже пять девушек, и спали они все на двухъярусных койках. От одной из них ужасно пахло потом – она никогда не мылась. Гостиница находилась в двух милях от острова Уэйл, и, поскольку ни катера, ни автобусы туда не ходили, Пенелопа позвонила Софи и попросила прислать ей старый велосипед.

Они договорились, что Софи погрузит его в вагон, а Пенелопа заберет, когда поезд остановится в Портсмуте.

– Но расскажи мне, доченька, как ты?

– Я-то хорошо. – У Пенелопы разрывалось сердце: она слышит голос Софи и не может ее обнять! – Вы как? Как папа́?

– Мисс Паусон научила его качать воду пожарным насосом.

– А Дорис, мальчики?

– Рональд играет в футбольной команде. А Кларк сейчас болеет, мы боимся, что у него корь. Знаешь, у меня в саду расцвели подснежники.

– Как, уже? – До чего же Пенелопе хотелось посмотреть на них. До чего хотелось к ним, домой. Но как далеко Карн-коттедж, Софи и Лоренс, ее тихая любимая спальня, в окна которой влетает морской ветер и колышет занавески, а по стенам бегает луч маяка… Ей захотелось плакать.

– Ты не жалеешь о своем решении, дорогая?

Но Пенелопа не успела ответить, их разъединили, в трубке послышались короткие гудки. Она положила ее на рычаг, радуясь, что не смогла сказать Софи, что ужасно жалеет. Ей было тоскливо, одиноко, она страшно скучала по дому, чувствовала себя чужой в этом страшном новом мире и знала, что навсегда останется чужой. Надо было пойти в медицинские сестры, или на сельскохозяйственные работы, или поступить на военный завод, все было бы лучше, чем тоскливое мучительное существование, на которое она обрекла себя, когда приняла это импульсивное решение, переломившее ее жизнь, похоже, навсегда.

Следующий день был четверг. Стоял февраль, было еще холодно, но светило солнце, и в пять часов, наконец-то сменившись с вахты, Пенелопа отсалютовала начальнику караула и ушла с острова. Она шагала по узкому мосту. Вода поднялась до высшей точки, и пейзаж Портсдаун-хилла в лучах предвечернего солнца казался завораживающе сельским. Когда прибудет велосипед и она будет ездить одна по окрестностям, нужно найти поросший травой склон, где можно посидеть. А сейчас ее ждет нескончаемо долгий постылый вечер. Интересно, хватит ли денег, чтобы пойти в кино?

За ней по мосту ехал автомобиль. Она продолжала свой путь. Автомобиль затормозил и остановился рядом с ней – маленький спортивный «эм-джи» с опущенным верхом.

– Вам в какую сторону?

Сначала Пенелопа не поняла, что он обращается к ней. До сих пор с ней не разговаривал ни один мужчина, если не считать просьб принести зеленый горошек, морковь или подать стаканчик розового джина. Но сейчас поблизости никого больше не было, а значит, вопрос обращен к ней. Пенелопа узнала сидящего в машине. Это был высокий голубоглазый младший лейтенант с каштановыми волосами по фамилии Килинг. Она знала, что он проходит обучение артиллерийскому делу, потому что приходил в кают-компанию в гетрах, белом фланелевом кителе, брюках и шарфе – такова была уставная форма одежды для офицеров, направленных на переподготовку. Однако сейчас он был в повседневной форме и улыбался ей весело и беззаботно, предвкушая приятный вечер.

– В казарму для женской вспомогательной службы, – ответила она.

Он потянулся к противоположной дверце и распахнул ее:

– Тогда садитесь, я вас подвезу.

– Вам в ту же сторону?

– Нет, но я с удовольствием сделаю крюк.

Пенелопа села рядом с ним и захлопнула дверцу. Малолитражка рванула с такой скоростью, что девушке пришлось придержать берет.

– Кажется, я вас где-то видел. Вы работаете в кают-компании?

– Да.

– Нравится?

– Не очень.

– Зачем же вы согласились на такую работу?

– Я больше ничего не умею.

– Это ваше первое назначение?

– Да. Я стала добровольцем всего месяц назад.

– Ну и как вам нравится на флоте?

Видно было, что сам он горит такой любовью к флоту, что у нее не хватило духу признаться, как она все здесь ненавидит.

– Ничего, привыкаю постепенно.

– Похоже на пансион?

– Не знаю, я никогда не училась в пансионах.

– Как вас зовут?

– Пенелопа Стерн.

– А меня – Амброз Килинг.

Вот и все, что они успели сказать друг другу, потому что машина уже подъезжала к казарме. Амброз въехал в ворота и, лихо затормозив, остановился у дверей, так что выглянувшая в окно дежурная с осуждением нахмурилась.

Он выключил мотор. Пенелопа сказала: «Большое спасибо» – и взялась за дверцу.

– Что вы делаете сегодня вечером?

– Да, в общем, ничего.

– И я тоже. Давайте пойдем в клуб младших офицеров и выпьем чего-нибудь.

– Как, прямо сейчас?

– Да, прямо сейчас. – Его голубые глаза весело смеялись. – Мое приглашение вас шокирует?

– Нет… почему же… Просто… – Рядовых в форме в офицерский клуб не пускали. – Мне надо будет переодеться в штатское. – Этому Пенелопа тоже научилась на учебных курсах – называть обыкновенную одежду штатской. Она чрезвычайно гордилась, что помнит все пункты устава.

– Ну так переодевайтесь, я вас подожду.

Она вышла из автомобиля, а он стал закуривать сигарету, чтобы скоротать ожидание. Она вошла в дверь и побежала по лестнице, прыгая через две ступеньки: нельзя терять ни минуты, вдруг ему надоест ждать, и он уедет и никогда больше с ней не заговорит. Это будет просто ужасно.

У себя в «каюте» Пенелопа сорвала форму и швырнула ее на койку; умылась, вынула из волос шпильки и помотала головой, распуская узел. Расчесывая волосы, она с наслаждением ощутила их привычную шелковистую тяжесть на плечах. Она как будто снова стала свободной, снова стала самой собой и почувствовала, что уверенность возвращается. Открыв общий гардероб, Пенелопа сняла с плечиков платье, которое Софи подарила ей на Рождество, и старый потертый жакет из выхухоли, который тетя Этель хотела отдать на благотворительный базар, а она оставила себе. Нашла пару новых чулок, надела свои лучшие туфли. Сумочка ей была не нужна, потому что денег у нее все равно не было, а косметикой она не пользовалась. Она сбежала по лестнице, расписалась в журнале коменданта и вышла во двор.

Уже почти стемнело, но он ее ждал, сидя в своей маленькой спортивной машине и держа в зубах ту же самую сигарету.

– Простите, что так долго. – Пенелопа села и наконец-то перевела дух.

– Долго? – Он засмеялся, потушил сигарету и выбросил окурок. – Я еще не встречал женщины, которая переодевается так быстро. Я приготовился ждать не меньше получаса.

То, что он собирался ждать ее так долго, было удивительно и приятно. И Пенелопа улыбнулась ему. Она забыла надушиться и надеялась, что он не почувствует запаха нафталина от жакета тети Этель.

– С тех пор, как я в армии, я первый раз сняла форму.

Он включил двигатель.

– Ну и как?

– Изумительно!

В клубе младших офицеров в Саутси Амброз повел ее наверх, и они сели у стойки бара. Он спросил, что она будет пить, но Пенелопа никак не могла выбрать, и тогда он заказал джин и апельсиновый сок. Она не сказала ему, что никогда в жизни не пила джина.

Подали напитки, и они разговорились. Ей было с ним очень легко и просто, она стала рассказывать о Порткеррисе, о том, что ее отец выбрал этот город, потому что он художник, хотя сейчас больше не пишет, а мама у нее француженка.

– Ах, вот оно что, теперь я все понял! – воскликнул Амброз.

– Что поняли?

– Не знаю, это невозможно объяснить. В вас есть что-то такое… Я сразу обратил на вас внимание. Темные глаза, темные волосы. Вы резко выделяетесь среди всех наших девушек.

– Еще бы: я на десять футов выше.

– Не в том дело, хотя мне нравятся высокие девушки. Вы… – Он пожал плечами, как истинный француз. – …je ne sais quoi[13]13
  …нет, не могу объяснить (фр.).


[Закрыть]. Вы жили во Франции?

– Наездами. Однажды провели в Париже всю зиму.

– Говорите по-французски?

– Конечно.

– У вас есть братья, сестры?

– Нет.

– И у меня тоже нет. – И он стал рассказывать о себе.

Ему двадцать один год. Его отец, который возглавлял принадлежащую семье фирму, связанную с издательским делом, умер, когда Амброзу было десять лет. Он окончил закрытую школу и мог бы работать в той же самой фирме, но ему не хотелось провести всю жизнь в кабинете, среди бумаг… к тому же надвигалась война… ну, он и вступил в Королевские ВМС. Его мать, которая так и не вышла во второй раз замуж, жила в Найтсбридже, близ Уилбрэм-Плейс, у нее там была квартира, а когда началась война, уехала в Девоншир и поселилась в маленькой гостинице в глуши.

– Лучше ей быть подальше от Лондона. Нервы у нее не очень-то крепкие, и, если начнутся бомбежки, она никому не сможет помочь, о ней самой придется заботиться.

– А вы давно на острове Уэйл?

– Месяц. Надеюсь, еще две недели – и прощай, училище. Все зависит от экзаменов. Последним у меня артиллерийское дело. Навигацию, торпеды и связь я уже столкнул.

– И куда вас потом?

– На дивизионные курсы боевой подготовки, на недельку, а потом – в море.

Они допили джин с апельсиновым соком и заказали еще. Потом перешли в зал, и официант принес им ужин. После ужина поездили немного по Саутси, и он отвез ее домой, потому что она должна была вернуться в казарму не позже половины одиннадцатого.

– Спасибо за вечер, – сказала Пенелопа, но вежливые слова не выразили и сотой доли благодарности, которую она чувствовала даже не за то, что они так славно провели вечер, а потому что он появился именно в ту минуту, когда был ей особенно необходим. Теперь у нее есть друг, и она не будет чувствовать себя такой одинокой.

– Вы свободны в субботу? – спросил он.

– Да.

– У меня есть билеты на концерт. Хотите пойти?

– На концерт… – На лице ее невольно появилась улыбка. – С удовольствием!

– Тогда я заеду за вами. Около семи. И еще, Пенелопа, пожалуйста, получите разрешение вернуться позже установленного срока.

Концерт был в Саутси. Энн Зайглер и Уэбстер Бут пели модные песенки – «Одна только роза», «Ты для меня – единственная в мире».

 
И что б ни случилось,
Всегда буду помнить
Тот солнечный горный склон…
 

Амброз держал ее за руку. На обратном пути, остановив машину в тихом переулке неподалеку от казармы, он обнял ее вместе с пронафталиненным жакетом и стал целовать. До сих пор ни один мужчина не целовал Пенелопу, а к такому надо привыкнуть, но она довольно скоро освоилась и почувствовала, что это вовсе не так уж и неприятно. Напротив, близость красивого молодого человека, запах чистоты и свежести, исходящий от его кожи, вызвали странный отклик в ее теле, никогда прежде не испытанное волнение. Где-то глубоко-глубоко что-то разгоралось: то ли боль, то ли не боль.

– Пенелопа, девочка моя, чудо мое…

Однако ей удалось взглянуть через его плечо на приборную доску: часы показывали двадцать пять минут одиннадцатого. Она с сожалением отодвинулась и, высвободившись из объятий, привычным жестом подняла руку, поправляя растрепавшиеся волосы.

– Мне пора, – сказала она, – а то опоздаю.

Амброз вздохнул и нехотя отпустил ее.

– Проклятые часы. Проклятое время.

– Не сердись.

– Ты же не виновата. Ничего, мы что-нибудь придумаем.

– Что мы можем придумать?

– У меня в выходные увольнительная. А ты, ты могла бы тоже получить увольнительную?

– Когда, в эти выходные?

– Да.

– Постараюсь.

– Мы могли бы поехать в Лондон. Пойти в театр. И переночевать там.

– Ой, это просто замечательно! У меня ни разу не было выходного. Я обязательно добьюсь, чтобы меня отпустили.

– Есть, правда, небольшая загвоздка… – Он озабоченно нахмурился. – Моя родительница сдала свою квартиру одному зануде, морскому пехотинцу, поэтому туда нам дорога заказана. Конечно, я могу переночевать в клубе, только вот…

Пенелопе было приятно разрешить все его затруднения.

– Мы пойдем к нам.

– К вам?!

Она расхохоталась.

– Да не в Порткеррис, глупый, а в наш лондонский дом.

– У вас дом в Лондоне?

– Да. На Оукли-стрит. Видишь, как все просто. У меня и ключ есть.

Не может быть, уж очень удачно все складывается.

– Твой собственный дом?!

Пенелопа продолжала смеяться.

– Ну, не совсем, вернее будет сказать – папин.

– А они не будут возражать? Твои родители?

– Мои родители? Не понимаю, почему они должны возражать?

Амброз хотел было объяснить почему, но передумал. Мать француженка, отец художник, одно слово, богема. У него никогда в жизни не было друзей из этого круга, но сейчас он понял, что встреча с миром богемы состоялась.

– Вовсе не должны, я просто так спросил, – поспешил он разуверить ее. Неужели ему так повезло? Даже не верится.

– Но ты так удивился.

– Пожалуй, – согласился он, улыбаясь обольстительнейшей из своих улыбок. – Но с тобой, похоже, ничему не надо удивляться. Наверное, я должен просто принимать все, что ты делаешь.

– Тебе это нравится?

– Да, нравится, не скрою.

Он отвез ее в казармы, поцеловал на прощание… Она вылезла из машины и пошла к себе в такой растерянности, что забыла расписаться в журнале, и ее вернула дежурная, которая была в отвратительном настроении, потому что приглянувшийся ей молодой ефрейтор пригласил в кино другую.

Пенелопа получила увольнительную на выходные, а Амброз доложил начальству, что один из его друзей, лейтенант добровольного резерва военно-морских сил, имеющий большие связи в театральном мире, достал два билета на «Жизнь в вихре вальса» в театре «Друри-Лейн». Потом он уговорил приятеля поделиться с ним бензином, а другого столь же легковерного лейтенанта – одолжить ему пять фунтов. После полудня в субботу он въехал во двор женской казармы и остановился возле входа, эффектно взвихрив гравий на дорожке. Мимо проходила молоденькая рядовая, он попросил ее оказать ему любезность и найти рядовую Стерн: младший лейтенант Килинг ждет ее, все готово к отъезду. Увидев спортивный автомобиль и красивого молодого офицера, девица выпучила глаза, но Амброз привык к такой реакции.

«Я должен смириться и без удивления принимать все, что ты делаешь», – в шутку сказал он Пенелопе в тот первый вечер, но сейчас, когда она наконец появилась, не удивиться было трудно: на ней была форма, через руку перекинут старый выхухолевый жакет, на плече кожаная сумочка, и это все!

– Где же твой багаж? – спросил он, когда она уселась в машину и положила свернутый жакет вниз, себе в ноги.

– Вот он. – Она подняла свою сумочку.

– Что? И это все?! Мы уезжаем в Лондон на выходные, у нас билеты в театр, и что же, ты собираешься все это время демонстрировать свой патриотизм, щеголяя в форме?

– Ну конечно нет, глупый. Ведь я еду домой. Там у меня полно платьев. Найду, что надеть.

Амброзу вспомнилась мать, которая покупала новый туалет каждый раз, как ей предстояло показаться на людях, и по меньшей мере два часа примеряла его.

– А зубная щетка?

– Зубная щетка и расческа у меня в сумочке. Больше мне ничего не надо. Ну что, едем мы в Лондон или не едем?

Был ясный солнечный день – именно в такой день нужно все бросить и бежать прочь от постылой службы с девушкой, которая тебе нравится, устроить себе праздник и радоваться, радоваться жизни. Амброз выбрал дорогу, которая поднималась на Портсдаун-хилл, и Пенелопа, наблюдая весь Портсмут сверху, весело с ним попрощалась. Они миновали Пербрук, холмистый Даунс и в Питерсфильде решили, что пора перекусить, остановились возле кафе и зашли. Амброз заказал пива, а приветливая хозяйка сделала им бутерброды с ветчиной и мило украсила их кудрявой ярко-желтой маринованной брюссельской капустой, которую достала из банки.

Потом они двинулись дальше – Хейзлмир, Фарнем, Гилдфорд и, наконец, Лондон; они въехали в него через Хаммерсмит по Кингз-роуд и вскоре свернули на Оукли-стрит, такую любимую, родную. В конце ее был мост Альберта, кричали чайки, гудели буксиры, и так приятно было дышать солоноватым илистым запахом реки.

– Ну вот мы и дома.

Амброз остановил машину, выключил двигатель и стал с почтением разглядывать фасад высокого величественного дома с портиком.

– Это ваш дом?

– Да. Конечно, краска на перилах облупилась, но мы не успели покрасить их заново. Он такой огромный, и мы его не весь занимаем. Идем, я тебе все покажу.

Она вынула из машины жакет и сумочку и помогла ему поднять верх на случай дождя. Потом Амброз взял свой чемодан и стал ждать, с удовольствием представляя себе, как Пенелопа поднимется по этой роскошной лестнице с колоннами к огромной парадной двери, вынет из сумочки ключ и впустит его. Но тут Амброза постигло разочарование, потому что она прошла несколько шагов по тротуару, отперла узорные чугунные ворота и спустилась по ступенькам в полуподвал. Он закрыл ворота и, последовав за ней, увидел не темную унылую дыру, как ожидал, а светлый веселый дворик: стены аккуратно выбелены, стоит ярко-красный бак для мусора, всюду керамические низкие вазы, в которых летом, несомненно, будут пышно цвести герани, жимолость, пеларгония.

Дверь, как и мусорный бак, была ярко-красного цвета. Пенелопа отперла ее, и Амброз, осторожно ступая за ней, оказался в светлой просторной кухне – ему в жизни не доводилось видеть подобной, впрочем, нельзя сказать, что он видел их много. Его мать входила в кухню только для того, чтобы сообщить своей поварихе Лили, сколько человек ожидается завтра к обеду. Надолго она там не задерживалась и, уж конечно, не готовила, поэтому ей было совершенно безразлично, как выглядит это помещение. Удивительно ли, что Амброзу вспоминалось что-то неприглядное, неуютное, мрачное, со стенами унылого болотного цвета, пахнущее помоями. Лили носила уголь, стряпала, вытирала пыль, прислуживала за столом; жила она в комнатке при кухне, там у нее стояла железная кровать и желтый, покрытый лаком комод. Платья свои она вешала на крючке за дверью; мыться могла только днем, когда никому бы и в голову не пришло принимать ванну. После этого она надевала свое парадное черное форменное платье и муслиновый передник. Когда началась война, Лили разрушила привычный уклад жизни миссис Килинг, объявив, что поступает на военный завод. Миссис Килинг так никого и не нашла взамен; предательство Лили было одной из причин, почему она решила дожидаться конца войны в девонширской глуши.

Но эта кухня… Амброз поставил свой чемодан и с любопытством огляделся. Длинный, выскобленный добела стол, множество стульев, все с обивкой разного цвета, деревянный шкаф с расписными блюдами, кувшинами, вазами для фруктов. Над плитой на балке висят медные кастрюли, живописно расположенные от самой большой к самой маленькой, между ними пучки трав и засушенные садовые цветы. Стоит плетеное кресло, сверкающий белый холодильник, под окном глубокая белая фарфоровая раковина, так что тот, на чью долю выпала обязанность мыть посуду, получает возможность развлекаться, разглядывая идущие по тротуару ноги. Выложенный каменными плитами пол покрыт циновками, пахнет чесноком и ароматическими травами, как во французской деревенской бакалейной лавке.

Он не верил своим глазам:

– Вы называете это кухней?

– У нас тут все. Здесь, по сути, проходит вся наша жизнь.

И тут он понял, что полуподвальный этаж занимает все пространство дома: в дальнем конце двери балкона выходят в зеленеющий сад. Однако пространство было как бы разделено на две части широкой аркой, завешенной тяжелыми занавесями с сюжетами Уильяма Морриса, о чем, впрочем, Амброз даже и не догадался.

– Конечно, – говорила Пенелопа, кладя жакет и сумку на кухонный стол, – когда дом построили, здесь было множество кладовых и чуланов, но дедушка все их сломал и сделал зимний сад – так он это назвал. А мы превратили его в гостиную. Зайди, посмотри.

Он снял шляпу и пошел за ней. Уже в арке он увидел камин, выложенный яркими итальянскими изразцами, пианино, старинный граммофон. Здесь стояли широкие вытертые кушетки и кресла с драпировками из выцветшего ситца или шелковых шалей, на которых было живописно разбросано множество красивых гобеленовых подушек. Стены были белые – выигрышный фон для книг, украшений, фотографий… Реликвии прошлого, догадался он. Все остальное пространство заполняли картины. Они были так насыщены солнцем, что Амброз физически ощутил зной, которым дышали раскаленные каменные плиты террасного сада, увидел дрожащее в воздухе марево, черные тени деревьев.

– Это картины твоего отца?

– Нет. У нас осталось всего три его работы, да и те в Корнуолле. Понимаешь, у папы артрит, страшно болят руки. Он уже несколько лет не пишет. А эти написал его друг, знаменитый Шарль Ренье. Они познакомились в Париже, еще до той войны, и с тех пор самые близкие друзья. У Ренье на юге Франции изумительный дом, мы раньше часто навещали их, гостили подолгу. А ездили на машине, вот, смотри… – Она сняла с каминной полки фотографию и протянула ему. – Тут мы все, привал в пути…

Он увидел обыкновенную семейную фотографию, несколько человек, все добросовестно позируют, Пенелопа с косичками и в коротком ситцевом платьице, ее родители, надо полагать, и какая-то родственница. Но если что и поразило его на снимке, так это автомобиль.

– Как, да ведь это же «бентли», модель с двигателем четыре с половиной литра! – воскликнул он с благоговением.

– Да, знаю. Это папина страсть. Тут он похож на мистера Тоуда из «Ветра в ивах»[14]14
  Известная детская книга английского писателя Кеннета Грэма.


[Закрыть]. Когда он садится за руль, то снимает свою черную шляпу, надевает кожаный шоферский шлем и ни за что не соглашается поднять верх, даже если идет дождь и мы все промокли до нитки.

– «Бентли» по-прежнему у вас?

– Еще бы! Папа́ ни за что на свете с ним не расстанется.

Она вернулась к камину поставить фотографию, а его взгляд жадно впился в пленительные картины Ренье. Именно так он и представлял себе роскошную довоенную жизнь: ты едешь в великолепном «бентли» на юг Франции, на душе никаких забот, тебя ждет мир ласкового солнца, сочащихся ароматной смолой сосен, обедов и завтраков на открытом воздухе, Средиземного моря, где ты будешь плавать, загорать и снова плавать. А вино, которое ты будешь пить в увитой виноградом беседке! А долгий отдых днем, когда ты нежишься с возлюбленной в прохладной спальне с закрытыми ставнями! Объятия, пахнущие виноградом поцелуи…

– Амброз!

Он очнулся от грез и уставился на Пенелопу. Она улыбнулась, ничего не подозревая, стащила форменный берет, бросила на стул, и он, все еще во власти своих фантазий, представил, что вот сейчас она точно так же снимет свою одежду, и они будут любить друг друга прямо на одной из этих просторных кушеток.

Он шагнул к ней, но – поздно, она уже пыталась открыть задвижку балкона. Чары были разрушены. В гостиную ворвался холодный ветер. Амброз вздохнул и покорно вышел за ней в морозный лондонский день любоваться садом.

– Идем же, ты должен все посмотреть… Сад огромный, потому что давным-давно соседи продали папе свой, и их объединили. Мне ужасно жалко тех, кто живет в этом доме сейчас, ведь у них остался всего лишь крошечный убогий дворик. А стена забора в дальнем конце сада очень старая, говорят, тюдоровских времен. Наверное, здесь когда-то был парк королевского замка.

Сад и в самом деле был очень большой, с зелеными лужайками, клумбами, цветочными бордюрами по краям дорожек и покосившейся беседкой, увитой зеленью.

– А это что за сарай?

– Это не сарай, это лондонская студия папы. Но я не могу тебе ее показать, у меня ключа нет. Впрочем, там не очень интересно: она вся забита полотнами, красками, садовой мебелью и раскладушками. Папа́ обожает хлам. Мы все обожаем. Не можем расстаться с самым безнадежным старьем. Каждый раз, как мы приезжаем в Лондон, папа́ объявляет, что непременно разберет студию, но никогда этого не делает. Наверное, потому, что каждая вещь для него связана с прошлым. А может быть, просто ленится. – Пенелопа вздохнула. – Холодно. Пойдем в дом, я покажу тебе остальное.

Амброз молча пошел за ней с выражением вежливого интереса на лице, и никто бы не догадался, что мысль его лихорадочно работает, складывая преимущества и вычитая недостатки, как настоящий арифмометр. Да, этот старый лондонский дом основательно запущен, у его хозяев необычный уклад жизни, но на Амброза он произвел сильное впечатление – какой же дом большой, величественный! Изящная, со вкусом обставленная квартира его матери не шла с ним ни в какое сравнение.

Одновременно Амброз размышлял о небрежно брошенных словах Пенелопы, из которых складывалась картина жизни ее семьи – чарующе романтичной жизни богемы. Рядом с ней его собственная жизнь так скучна и обыкновенна. Родился в Лондоне, каждое лето его возили в Торки или во Фринтон, потом привилегированная школа, потом флот, который стал продолжением школы, только добавилась муштра. Он даже ни разу не был в море, и на корабль попадет, только когда окончит училище.