Текст книги "Семейная реликвия"

– Папа́ одобрил бы его.

– Расскажите мне что-нибудь еще.

– Про что? Про тетю Этель и ее коз?

– Нет, о себе.

– Это довольно скучно.

– Мне не будет скучно. Расскажите о том, как вы служили на флоте.

– Ну уж об этом мне меньше всего хочется рассказывать.

– Вам не понравилось?

– Я возненавидела там все с первого дня.

– Но зачем вы пошли в армию?

– Дурацкий порыв. Мы жили в Лондоне и… кое-что произошло…

Ричард ждал продолжения:

– Что произошло?

Она взглянула на него:

– Вы решите, что я дурочка…

– Не решу.

– Это очень длинная история.

– Нам некуда спешить.

Пенелопа глубоко вздохнула и начала рассказывать. Рассказала о Питере и Элизабет Клиффорд, потом о том вечере, когда она и Софи поднялись к ним выпить кофе и впервые встретились с Фридманами – молодой еврейской четой, которая бежала из Мюнхена. Ричард слушал, не сводя с Пенелопы глаз, лицо его было спокойно. И она вдруг подумала, что делится с ним тем, что никогда не открыла бы Амброзу.

– Вилли Фридман стал рассказывать нам о том, как преследуют евреев в нацистской Германии. О том, что такие люди, как Клиффорды, не один год пытались объяснить всему миру, что такое нацизм, но никто не хотел слушать. И в тот вечер война вдруг стала для меня чем-то личным. Страшная, пугающая, она теперь имела отношение непосредственно ко мне. На следующий день я пошла в первый попавшийся вербовочный пункт и записалась во вспомогательную службу. Вот и вся история. Звучит довольно патетически.

– Я так не считаю.

– Она бы и не была патетической, если бы я почти сразу же не пожалела об этом. Я тосковала по дому, никак не могла ни с кем подружиться, и мне было ужасно трудно жить вместе с совершенно незнакомыми людьми.

– Очень многие испытывают эти трудности, – сочувственно отозвался Ричард. – И куда же вас послали?

– Остров Уэйл. Военно-морское артиллерийское училище.

– Там вы и встретили вашего мужа?

– Да. – Она опустила глаза и стала вилкой чертить на скатерти крестики. – Он был младшим лейтенантом, проходил там подготовку на курсах.

– Как его имя?

– Амброз Килинг. А почему вы спрашиваете?

– Я подумал, что мы могли с ним где-нибудь встретиться, но нет, я его не знаю.

– Да и где бы вы могли встретиться? – ничуть не заинтересовавшись такой возможностью, сказала Пенелопа. – Он намного моложе вас… Ах, простите… А вот и Грейс несет нам суп! – Она с облегчением перевела разговор на другую тему и поспешно добавила: – Я только сейчас поняла, как голодна. – Пусть Ричард подумает, что она радуется супу, а не предлогу отвести разговор от Амброза.

Было уже одиннадцать, когда они пустились в обратный путь. Похолодало, и Пенелопа закуталась в шаль Софи, радуясь, что захватила ее, и вдыхая знакомый аромат. Они шли по темным переулкам, мимо домиков с закрытыми ставнями. Высоко в небе, затеняя звезды, плыли облака, и чем выше в гору они поднимались, тем сильнее дул ветер с океана.

Но вот и гараж Гребни, от него идет последний подъем. Пенелопа остановилась, отвела с лица волосы и плотнее запахнула шаль.

– Я виноват, – сказал Ричард.

– Виноваты? В чем?

– Мы взошли на такую гору. Мне следовало позаботиться о такси.

– Я не устала. К тому же я одолеваю эти горы по два, а то и по три раза в день. Так что уже привыкла.

Он взял ее за руку, их пальцы переплелись, и они снова пустились в путь.

– Я буду очень занят в ближайшие десять дней, но, если выдастся свободный вечер, может, зайду к вам. Сыграем с вашим отцом в триктрак.

– Приходите в любое время, – сказала Пенелопа. – Просто загляните на минутку. Папа́ будет рад вас повидать. И какая-то еда у нас всегда найдется, на худой конец просто суп и хлеб.

– Вы очень добры.

– Ничуть. Это вы добры ко мне. Я и не помню, когда у меня был такой приятный вечер… что кто-то может пригласить меня пообедать…

– А я за четыре года военной жизни забыл, что можно пообедать еще где-то, а не в общей столовой, где полным-полно людей и все обсуждают, что где купить. Так что мы доставили удовольствие друг другу.

Они подошли к калитке. Пенелопа повернулась к Ричарду:

– Может быть, зайдете выпить чашку кофе?

– Увы, не могу. Завтра мне очень рано вставать.

– Помните, что я вам сказала, Ричард. Приходите в любое время.

– Я приду, – сказал он. Потом положил руки ей на плечи, наклонился и поцеловал в щеку. – Спокойной ночи!

Пенелопа затворила за собой калитку, прошла по саду и ступила в спящий дом. В спальне приостановилась у длинного зеркала, висевшего над туалетным столиком, и внимательно вгляделась в девушку, которая стояла напротив и так же внимательно глядела на нее. Потом Пенелопа ослабила узел на шали, и та упала на пол, к ее ногам. Медленно, одну за другой, она начала расстегивать пуговицы на своем красном в ромашках платье, потом вдруг забыла о них и наклонилась вперед, разглядывая свое лицо, потом подняла руку и осторожно коснулась щеки, которую поцеловал Ричард. Румянец залил ей щеки. Смешно! Она разделась, выключила свет, раздвинула шторы и легла. И долго лежала с открытыми глазами, глядя в окно на темное небо, слушая дыхание моря, чувствуя, как бьется ее сердце, мысленно повторяя каждое слово, которое сказал в этот вечер Ричард.

Ричард Лоумакс был верен своему обещанию. В последующие недели он неожиданно являлся и так же неожиданно исчезал, и скоро обитатели Карн-коттеджа стали воспринимать это как нечто само собой разумеющееся. Лоренс частенько хандрил в преддверии наступающей зимы, когда из дома носа не высунешь, но, заслышав голос Ричарда, приходил в хорошее расположение духа. Дорис уже давно решила, что Ричард – обаятельнейший мужчина, и то, что он был всегда не прочь поиграть с ее сыновьями в футбол или помочь им починить велосипеды, только подкрепляло это мнение. Рональд и Кларк, поначалу несколько робевшие перед таким высоким военным чином, очень скоро и думать забыли о робости, стали называть его просто Ричард и приставали к нему с бесконечными расспросами: в каких сражениях он участвовал, прыгал ли он с парашютом и скольких немцев захватил в плен. Эрни он пришелся по душе потому, что держался просто, не боялся грязной работы и по собственной инициативе напилил и наколол груду дров.

Для Пенелопы это было чудесное время – она словно пробуждалась от долгой спячки, ведь в последние годы если и жила, то только наполовину. Теперь же, день ото дня, она словно заново обретала зрение, ее чувства и восприятие обострялись. Одним из признаков этого стали популярные песни – она вдруг услышала их. На кухне в Карн-коттедже был маленький радиоприемник, Дорис включала его, как только входила туда, и выключала, лишь закончив все дневные дела. Примостившись на краю кухонного стола, он пересказывал заметки из «Уокерс плейтайм», сообщал сводки новостей, пел и утешал сам себя, поскольку мир слушал его и шел своим путем. Но однажды утром, когда Пенелопа скребла морковь над раковиной, запела Джуди Гарланд.

 
Мне кажется, мы когда-то стояли и говорили так же, как сейчас.
И так же смотрели друг на друга.
Только я никак не могу вспомнить где и когда.
Ты был так же одет
И улыбался так же, как улыбаешься мне сейчас…
 

– Что это с тобой происходит? – не выдержала Дорис.

– О чем ты?

– Застыла над раковиной с ножом в одной руке и с морковью в другой и смотришь в окно. Ты не заболела?

Случались и другие, менее банальные, проявления этой обострившейся чувствительности. Что-то самое привычное вдруг привлекало внимание Пенелопы, она вдруг останавливалась и долго смотрела. Последние листья слетели с деревьев, и голые ветки соткали причудливый узор на фоне бледного неба. После дождя выглянуло солнце и булыжник на улочках заблестел, как рыбья чешуя, слепя глаза, – вот-вот поскользнешься. Резкий осенний ветер погнал по заливу стадо белых барашков, но от этой картины повеяло не холодом, а энергией, жизнью. Эта энергия наполняла и Пенелопу. Она переделала уйму дел, которые все время откладывала: чистила столовое серебро, работала в саду, а на уик-энды собирала ребят и отправлялась с ними в дальние походы – в вересковую долину, на скалы за Северным берегом. Но может быть, самым удивительным, самым странным было то, что она вовсе не тревожилась и не предавалась грустным раздумьям, если Ричард долго не приходил. Она точно знала: раньше или позже он обязательно придет, и вместе с ним придет то чувство легкости и понимания, которое сразу же овладело ею во время его первого визита. И когда он наконец приходил, это было как награда, как чудесный подарок.

Пытаясь объяснить себе, почему она так спокойно принимает ситуацию, она поняла, что для нее и отношения с Ричардом Лоумаксом, и это новое ощущение жизни – не нечто эфемерное, преходящее. Напротив, Пенелопе казалось, что дни и часы не имеют никакого значения, что все предначертано судьбой с самого ее рождения и не важно, сколько осталось ждать, – свершится то, что суждено. То, что происходит с ней, должно было произойти, и не будет этому конца, так же как невозможно точно определить, когда все началось.

…Каждый год, в середине лета, устраивался так называемый Открытый день. Все художники наводили чистоту в своих мастерских… кое-кому приходилось здорово повозиться… выставлялись все законченные работы, публика переходила из одной мастерской в другую, смотрела картины, что-то покупала. Конечно, многие ходили просто так, из любопытства, – есть такие любители посмотреть на чужие дома… Но были и покупатели, причем немало. Некоторые художники, как я уже сказала, даже тогда, до войны, не очень-то обращали внимание на чистоту и красоту, но Софи каждый раз устраивала у Лоренса в мастерской генеральную уборку: она чистила и драила, расставляла повсюду вазы с цветами, угощала гостей песочными коржиками и вином. «Распродаже это на пользу», – говорила она…

Был конец октября, воскресенье, ранний вечер. Во время своих неожиданных визитов в Карн-коттедж Ричард не раз выказывал желание побывать в мастерской Лоренса, но всегда им что-то мешало. Сегодня в кои-то веки он был свободен до самого вечера, и Пенелопа, оставив все свои дела, предложила сводить его туда. Она опустила в карман плаща тяжеленный старый ключ, и они отправились.

Дул холодный западный ветер, низкие тучи то заволакивали небо, то расходились, открывая прозрачную голубизну, и море тогда начинало искриться и сиять, но тучи снова сходились, и на море ложилась их серая тень. Немногочисленные туристы давно разъехались, и набережная опустела. Лавки были закрыты, а местные жители, как и положено методистам в воскресный день, погрузились в послеобеденный сон или копались в своих садиках позади домов.

– А в мастерской еще есть картины вашего отца?

– Увы, нет. Хотя, может быть, какие-то наброски и незаконченные полотна сохранились. Но законченных нет. Когда он писал, то старался сразу все продать, иногда даже договаривался с покупателем прежде, чем заканчивал картину. Мы ведь на это жили. Он продал все, кроме «Собирателей ракушек». Это полотно никогда не выставлялось. К нему у отца особое отношение, он даже никогда не заговаривал о том, чтобы его продать. – Они свернули с набережной и теперь поднимались по запутанному лабиринту узких улочек и проулков. – Вот тут я шла в тот день, когда объявили войну, – за папа́, чтобы привести его домой завтракать. Часы на церковной колокольне пробили одиннадцать, и все чайки, которые там сидели, снялись с места и взлетели в небо.

Они свернули за последний угол, и перед ними открылся Северный берег. Ветер задул с такой силой, что перехватывало дыхание, и они помедлили минутку, прежде чем начать спускаться по извилистому переулочку, ведущему к студии.

Пенелопа не сразу справилась с ключом, но потом дверь наконец отворилась. Пенелопа вошла первой, и ее охватил стыд: она давно не была в мастерской и только сейчас увидела, какой тут беспорядок и запустение. Воздух затхлый, хотя и холодно, пахнет скипидаром, дымом, смолой и сыростью. Льющийся из высоких окон холодный ясный свет беспощадно выставлял напоказ запустение и беспорядок. За ее спиной Ричард прикрыл дверь.

– Я и не знала, что тут творится! И холодно ужасно.

Пенелопа подошла к окну, отодвинула защелку и не без труда распахнула створки. Ветер ворвался в комнату, словно поток ледяной воды. Взгляду открылся пустынный берег, отлив, линия белых бурунов терялась в тумане.

Ричард тоже подошел к окну.

– «Собиратели ракушек», – сказал он так, словно обрадовался и этому пустынному берегу, и далекому отливу.

– Ну да. Он же рисовал, сидя у этого окна. – Пенелопа отвернулась от окна. – Софи стало бы дурно, если бы она увидела мастерскую папа́ в таком состоянии!

На полу и на всех горизонтальных поверхностях лежал слой песка. На столе валялась груда старых журналов, пепельница, полная окурков, забытое купальное полотенце. Бархатное драпри на кресле для натурщиков выцвело и запылилось, на железном листе под пузатой печкой горбилась кучка золы. В углу под углом друг к другу стояли две тахты, покрытые полосатыми пледами; раскиданные на них подушки как будто сплющились, потеряли форму, а одну, похоже, облюбовала для себя мародерка-мышь, она проела в углу большую дыру и теперь оттуда тянулся ватный хвост.

Пенелопа ринулась в бой. Отыскала старый бумажный мешок, бросила туда дырявую подушку, опорожнила пепельницу и поставила мешок у двери, чтобы на обратном пути выкинуть его в мусорный ящик. Собрала все остальные подушки и сняла полосатые пледы, притащила все к открытому окну и долго трясла на холодном свежем воздухе. Заодно их здорово продул ветер. Пледы расправились, подушки снова стали пухлыми, и тахты приобрели совсем другой вид.

Тем временем Ричард, судя по всему, нисколько не смущенный беспорядком, с интересом осматривал мастерскую Лоренса Стерна. Все привлекало его внимание: раковины и морская галька, лежавшие на полках, куски плавника – наверное, цвет и форма заинтересовали хозяина, фотографии на стенах, гипсовый слепок руки; керамический кувшин, в котором стояли перья морских птиц и сухая трава, такая хрупкая, что, тронь ее, и рассыплется; мольберты и стеллажи со старыми холстами и альбомами для зарисовок, подносы с засохшими тюбиками красок, старые палитры и банки с кистями, закапанные кобальтом, охрой и жженой сиеной, которую Лоренс так любил.

– Давно ваш отец не работает?

– Уже несколько лет.

– И все здесь хранится в том виде, в каком было прежде?

– Папа́ никогда не выбросит ни единой вещички. И я тоже не осмелюсь.

Ричард остановился перед печуркой.

– Может, затопим? Подсушим немножко комнату.

– Можно и затопить, только у меня нет спичек.

– У меня есть. – Ричард энергично взялся за дело: открыл дверцу поддувала и выгреб кочергой золу. – Газет тут сколько угодно, и растопка есть, и дров хватит.

– А если в трубе свила гнездо галка?

– Это мы скоро узнаем. – Ричард стянул с головы зеленый берет, бросил его на кресло, снял куртку и закатал рукава рубашки.

Пока он вычищал из печки остатки золы и складывал туда куски газеты, Пенелопа извлекла щетку из-за составленных у стены досок для серфинга и принялась сметать песок со столов и пола. Она нашла кусок картона, собрала весь песок на него и выбросила в окно. Вдалеке на берегу появились три фигурки: мужчина и женщина с собакой. Непонятно, откуда они взялись, словно материализовались из воздуха. Мужчина швырнул в воду пачку из-под сигарет, и собака бросилась за ней. Пенелопа зябко поежилась, холодно было не на шутку. Она прикрыла окно, закрепила его на крючок, и, решив, что с уборкой можно закончить, устроилась на тахте, подобрав под себя ноги. Как бывало, наплававшись и наигравшись, присаживалась к Софи почитать книжку или послушать какой-нибудь ее рассказ.

Она смотрела на Ричарда, и на душе у нее был тот же мир и покой, как когда-то в далеком детстве. Растопка наконец-то занялась, потрескивали ветки и плясали язычки пламени. Ричард осторожно подложил туда поленья. Пенелопа улыбнулась: он был как мальчишка, старательно разжигающий костер. Ричард обернулся и поймал ее улыбку.

– Вы когда-то были бойскаутом? – спросила его она.

– Был. Я даже научился вязать узлы и делать из двух жердей и плаща носилки.

Он подбросил в печурку несколько смолистых полешек, и они с треском вспыхнули. Тогда он прикрыл дверцу, наладил тягу и поднялся, обтирая руки о штаны.

– Ну вот и разгорелась.

– Запаслись бы мы заваркой и молоком, могли бы вскипятить чайку.

– А если бы у нас был бекон и яйца, то мы бы поджарили яичницу. – Он взял табуретку и сел напротив нее. Правую щеку его прочертила полоска сажи, но Пенелопа ничего ему не сказала. – Так вы тут и жили? Кипятили чаёк?

– После серфинга. Что может быть лучше, когда продрогнешь и зуб на зуб не попадает. А тут тебе и чай, и имбирные пряники. Обмакнешь пряник в чай – вкуснота! Иногда бушевали такие штормы, что песок наметало до самых окон – этакие высоченные валы. В другие годы, как в это лето, его уносило в море, и приходилось спускаться к воде по веревочной лестнице. – Пенелопа вытянула ноги, подложив поудобнее подушки. – Я, как старушка, все время рассказываю про то, что было. Наверное, вам скучно слушать.

– Совсем не скучно. Но иногда начинает казаться, что в тот день, когда началась война, ваша жизнь кончилась. А это неправильно, вы ведь очень молоды.

– Мне двадцать четыре. Только что исполнилось, – уточнила Пенелопа.

Он улыбнулся:

– Когда ваш день рождения?

– Был в прошлом месяце. Вас тогда не было.

– Сентябрь. – Он что-то прикидывал в уме, потом удовлетворенно кивнул. – Да. Верно. Подходит.

– Что подходит?

– Вы когда-нибудь читали Луиса Макниса?

– Никогда о нем не слышала.

– Это ирландский поэт. Замечательный! Сейчас я представлю его вам, почитаю по памяти, и вы поразитесь.

– Меня не так легко поразить.

Ричард засмеялся и без всякого вступления начал читать:

 
И вот сентябрь настал в ее честь —
Для нее животворна осень,
Лишь бы вновь предпочесть
Облетевшие листья и пламя в камине.
Что ж – отдам и сентябрь я, и месяц за ним
Ей, танцующей с собственной тенью,
Ей, оставившей в жизни моей смысл весны
И опустевшие стены.
Я и год подарю за бессчетные дни,
За смятенье и счастье в пылу их —
И в мой дождь ее ливни волос вплетены,
И весь Лондон в наших поцелуях.
 

Хорошее стихотворение. Пенелопа и не ожидала, что оно произведет на нее такое впечатление. Не то чтобы оно ее поразило, но душу затронуло. Слова, произнесенные спокойным голосом Ричарда, взволновали ее, но и опечалили. «И каждый уголок Лондона отмечен нашими поцелуями». Она мысленно обратилась к Амброзу, к тому вечеру, когда они пошли в театр, потом обедать и вернулись на Оукли-стрит, однако эти воспоминания нисколько не взволновали ее, не то что стихотворение. И это было печально, если не сказать больше.

– Пенелопа?..

– Да?

– Почему вы никогда не говорите о своем муже?

Она испуганно вскинула на него глаза – неужели у нее что-то вырвалось вслух?

– А вы бы хотели, чтобы я говорила о нем?

– Нет, но это было бы естественно. Я знаком с вами… сколько?.. вот уже почти два месяца, и за все это время вы никогда не заводили о нем разговора и вообще не упоминали его имени. И ваш отец тоже. Каждый раз, когда мы даже издалека начинаем подходить к этой теме, он переводит разговор на другое.

– Причина проста: Амброз наводит на него скуку. И на Софи тоже наводил. У них не было с ним ничего общего. Им нечего было сказать друг другу.

– А вы?

Она понимала, что должна ответить честно – не только Ричарду, но и самой себе.

– Я не говорю о нем потому, что мне нечем особенно гордиться. Во всей этой истории я выгляжу не лучшим образом.

– Что бы это ни означало, мое мнение о вас не изменится.

– Не знаю, Ричард, какое это на вас произведет впечатление…

– А вы попробуйте его произвести.

Пенелопа растерянно пожала плечами, она и вправду не знала, как объяснить ему.

– Я вышла за него замуж.

– Вы любили его?

Пенелопа снова напряглась – она хотела говорить только правду.

– Не знаю. Но он красивый и очень по-доброму ко мне отнесся… Первый мужчина, который стал за мной ухаживать на острове Уэйл, куда меня направили. Прежде у меня никогда не было… – она остановилась, подыскивая правильное слово, и ничего не нашла, кроме обычного «дружок», – прежде у меня никогда не было дружка, никогда не было никаких отношений с мужчиной моего возраста. С Амброзом было весело, я ему нравилась, а для меня все это было ново и интересно.

– И это все? – недоуменно спросил Ричард, выслушав это странное объяснение.

– Нет, не все. Была и другая причина. Я забеременела. – Пенелопа изобразила веселую улыбку. – Это вас шокирует?

– Упаси боже, ни чуточки!

– Но вид у вас такой, будто вы шокированы…

– Только лишь тем, что вы вышли за него замуж.

– Меня никто не заставлял. – Важно было сказать ему это, а то еще вообразит Лоренса с ружьем в руках и Софи, осыпающую свою легкомысленную дочь горькими упреками. – Папа́ и Софи были против брака. Для них никогда не существовало никаких условностей. Я приехала в отпуск и сказала им, что беременна. В нормальных обстоятельствах я могла бы просто остаться дома и родить Нэнси, а Амброз ничего бы и не узнал. Но я служила в армии. Мой отпуск кончился, и мне нужно было возвращаться в Портсмут, а значит, предстояло снова встретиться с Амброзом и рассказать ему о ребенке. Я не могла поступить иначе, это было бы нечестно. Я объяснила, что ему вовсе не обязательно жениться на мне… но… – Пенелопа смолкла, припоминая, что же тогда произошло. – Смирившись с мыслью, что ребенок появится на свет, он, видимо, решил, что обязан на мне жениться. Вообще-то, я была тронута, потому что не ждала от него такого благородства. Ну, и поскольку мы приняли такое решение, надо было спешить: Амброз окончил курсы, его должны были послать в море. Вот и все. Челси, дивное майское утро, мэрия, отдел записей браков.

– А ваши родители, они были с ним знакомы?

– Нет. Они не смогли приехать на свадьбу – папа́ заболел бронхитом. Познакомились они только несколько месяцев спустя, когда Амброз приехал в Карн-коттедж на уик-энд. И в ту минуту, когда он вошел в дом, я поняла, что все плохо. Что я совершила ужасную, чудовищную ошибку. Что он – чужой в нашей семье. Чужой мне. Я вела себя ужасно. Я была с огромным пузом, скучная и раздражительная. Я даже не позаботилась, чтобы Амброз действительно отдохнул, развлекся. За это мне стыдно. И еще более стыдно за мое глупейшее решение. Ничего глупее женщина не может совершить в жизни, а я-то считала себя такой умной!

– Вы имеете в виду решение выйти за него замуж?

– Да. Уверена, вы никогда бы не совершили подобной глупости.

– И зря уверены. Раза два-три я подходил к этому почти вплотную. Правда, в последний момент меня выручал здравый смысл.

– Вы хотите сказать, вы понимали, что не влюблены, что вам это не принесет счастья?

– Отчасти. Но и потому, что я уже лет десять тому назад понял, что война неминуема. Мне было двадцать два, когда на сцене появились Гитлер и нацистская партия. В университете у меня был хороший друг. Клаус фон Райндроп. Стипендиат Родса[31]31
  Фонд учрежден в 1902 г. английским политическим деятелем С. Родсом, дает право учиться в Оксфордском университете.


[Закрыть], блестящий студент. Не еврей, из старинного немецкого семейства. Мы с ним много говорили о том, что происходит у него на родине. И уже тогда он не ждал ничего хорошего. Как-то летом я отправился в Австрию побродить по Альпам и сам ощутил эту атмосферу, сам увидел надписи на стенах. Не только ваши друзья Клиффорды понимали, что близится страшное время.

– Что случилось с вашим другом?

– Не знаю. Он вернулся в Германию, какое-то время писал мне, потом я перестал получать от него письма. Он просто исчез из моей жизни. Могу только надеяться, что если он погиб, то не самой страшной смертью.

Она сказала:

– Ненавижу войну! Все ненавидят. Хочу, чтобы она кончилась, чтобы перестали убивать и бомбить. Хочу и боюсь ее конца. Папа́ стареет. Долго он не проживет, и сейчас я должна быть при нем, но без него и без войны у меня не останется повода не возвращаться к мужу. Не могу представить, как мы с Нэнси будем жить в маленьком домике в Альверстоке или Кейхаме. Меня просто оторопь берет…

Пенелопа смолкла. Наступила тишина. Она во всем призналась. Теперь его очередь. Она боялась, что он осудит ее, и больше всего на свете ей было нужно сейчас, чтобы он опроверг эти опасения.

– Вы презираете меня за эгоизм? – в смятении спросила она.

– Нисколько. – Он наклонился к ней и положил руку на ее раскрытую ладонь. – Напротив. – Рука у него была ужасно холодная, но он так ласково коснулся ее ладони, что она сомкнула пальцы вокруг его запястья, желая этой ласки, впитывая ее всем своим существом. Потом, уже не отдавая себе отчета в том, что делает, подняла руку и коснулась его щеки. И в это мгновение они оба сказали:

– Я люблю тебя!

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза. Они сказали это. Не могли не сказать!

– О, Ричард!

– Я люблю тебя, – повторил он. – Мне кажется, я влюбился, как только увидел тебя в первый раз: ты стояла на другой стороне улицы, волосы у тебя развевались по ветру, красавица-цыганка…

– А я и не знала… даже не догадывалась…

– И с самого начала я понял, что ты замужем, но это совершенно ничего не меняло. Я не мог выкинуть тебя из головы. И не хотел, – теперь, оглядываясь назад, я это понимаю. А когда ты пригласила меня в Карн-коттедж, я сказал себе: она делает это ради отца, ведь ему нравится беседовать со мной и играть в триктрак. Я пришел раз, еще раз… конечно же, навестить его, но я знал, что ты где-то рядом. В окружении детей, в делах, но все же здесь, неподалеку. И это было главным.

– И для меня тоже. Я не задумывалась, что это означает. Я только знала: когда ты входишь в дверь, все становится другим, словно загорается новыми красками. Мне казалось, что я знала тебя всегда. Это пришло сразу, как приходит в жизни все хорошее. Но я не решалась признаться себе, что это – любовь…

Ричард был теперь рядом с ней, его руки обнимали Пенелопу, он прижимал ее к себе так крепко, что она слышала, как гулко стучит его сердце. Голова ее лежала у него на плече, пальцы его скользили по ее волосам.

– Милая, моя дорогая девочка…

Она отстранилась, подняла к нему лицо, и они поцеловались, точно любовники после долгой разлуки. Так возвращаются в родной дом, слышат, как захлопывается дверь, и облегченно вздыхают: теперь ты в безопасности, докучливый мир остался за стенами дома, и никто не вклинится между тобой и единственным человеком на земле, с кем тебе хочется быть.

Она откинулась на спину, разметав по блеклым подушкам темные пряди волос.

– Ах, Ричард… – шепнула она, потому что голос отказывался ей повиноваться. – Я и не знала, что так может быть…

Он улыбнулся:

– Но может быть еще лучше.

Пенелопа посмотрела ему в глаза и поняла, о чем он говорит. Но ведь и она хотела того же. Она засмеялась, но он закрыл своими губами ее смеющийся рот, и слова стали не нужны, даже самые нежные.

Старая студия не осталась равнодушным свидетелем их любви. Пузатая печурка старалась, как могла, согревая их своим жаром, да и ветру, врывающемуся в полуоткрытые окна, такое было не внове. Покрытая пледом тахта, на которой когда-то обретали радости любви Лоренс и Софи, приняла эту новую любовь как добрая покровительница. И потом, когда страстный порыв миновал, Пенелопа и Ричард, обняв друг друга, долго лежали молча, глядя на бегущие по небу облака и слушая неумолчный шум бьющихся о берег волн.

– Что теперь с нами будет? – спросила она.

– Ты о чем?

– Что же нам делать?

– Любить друг друга.

– Я не хочу возвращаться назад. К тому, что было прежде.

– Назад мы не вернемся.

– Но нам придется вернуться. От реальности не убежишь. И все же я хочу, чтобы у нас было завтра, и еще завтра, и еще. Хочу знать, что я буду просыпаться и видеть тебя рядом.

– И я хочу того же. – В голосе Ричарда скользнула печаль. – Но это невозможно.

– Проклятая война! Как я ее ненавижу!

– А может, нам стоит ее поблагодарить – ведь это она свела нас вместе.

– Нет, нет! Мы все равно бы встретились! Не знаю, как и где, но это случилось бы. Это было предначертано! В тот день, когда я родилась, какой-то небесный чиновник поставил и шлепнул на тебя печать, на которой большими буквами написано мое имя. «Удостоверяется, что этот мужчина предназначен для Пенелопы Стерн».

– Только я в тот день, когда ты родилась, еще не был мужчиной, а ходил в приготовительную школу и сражался с латинской грамматикой.

– Это ничего не меняет. Мы и тогда принадлежали друг другу. Ты был, ты ждал меня.

– Да, ждал… – Он поцеловал ее, потом медленно поднял руку и посмотрел на часы. – Уже почти пять.

– Ненавижу войну и часы тоже ненавижу!

– Как это ни печально, дорогая, но мы не можем здесь остаться навсегда.

– Когда я снова увижу тебя?

– Какое-то время мы не сможем видеться. Я должен уехать.

– Надолго?

– На три недели. Смотри не проговорись – тебе это знать не положено.

Пенелопу охватил страх.

– Но куда ты едешь?

– Я не могу сказать…

– Что ты будешь там делать? Это опасно?

Он засмеялся:

– Нет, глупышка, это не опасно. Тренировочные занятия… это моя работа. И больше никаких вопросов.

– Я боюсь, что с тобой что-нибудь случится!

– Ничего со мной не случится.

– Когда ты должен вернуться?

– В середине ноября.

– В конце ноября день рождения Нэнси. Ей исполнится три.

– К тому времени я вернусь.

– Три недели! – Она вздохнула. – Целая вечность…

 
Ветром разлуки задует свечу,
А костер разгорится в пламя.
 

– Пусть будет свеча, но не будет разлуки.

– Но эти строки – они будут напоминать тебе, как я люблю тебя?

– Да, отчасти…

Пришла зима. Городок насквозь продували злые восточные ветры и с воем неслись дальше, на вересковые пустоши. На берег катились свинцовые волны. Дома, улочки, само небо поблекли от холода. По утрам в Карн-коттедже первым делом разжигали камин и до вечера поддерживали огонь, подбрасывая понемножку уголь и все, что могло гореть. Дни стали короткими, в пять вечера, когда пили чай, уже задергивали темные шторы, ночи тянулись бесконечно. Пенелопа снова облачилась в пончо и толстые черные чулки, а на Нэнси, когда они выходили на прогулку, натягивала шерстяные свитера, рейтузы, две теплые шапки и перчатки.

Лоренс никак не мог согреть свои старые кости, грел руки у огня. Он помрачнел и не находил себе места. Ему было скучно.

– Куда девался Ричард Лоумакс? Уже недели три как не приходит.

– Три недели и четыре дня, папа́. – Пенелопа начала считать дни.

– Таких долгих перерывов еще не было.

– Но он еще сыграет с тобой в триктрак.

– Когда же?

Прошла еще неделя, но Ричард не появился. Пенелопа начала беспокоиться. А что, если он вообще не вернется? Что, если какой-нибудь адмирал или генерал, который сидит в своем кабинете на Уайтхолле[32]32
  Улица в Лондоне, на которой расположены правительственные учреждения.


[Закрыть], решил дать Ричарду новое задание и направил его на север Шотландии и она больше никогда его не увидит? Он не прислал ей ни одного письма, но, может, письма писать запрещено? А может, его сбросили на парашюте над Норвегией или Голландией на разведку – ведь готовится открытие второго фронта? Но это было так страшно, что она запретила себе даже предполагать такое.