Текст книги "Семейная реликвия"

– Я узнал об этом сегодня утром… Когда мы прощались, он попросил меня… он сказал, если с ним что-нибудь случится, я должен сразу пойти к вам и сказать.

– Спасибо. – Пенелопа не узнала своего голоса. – Когда это случилось?

– В День Д[36]36
  День открытия второго фронта.


[Закрыть]. Он пошел в атаку вместе с бойцами, которых обучал. Второй батальон американских рейнджеров.

– Он не должен был идти в атаку?

– Нет. Но он хотел быть с ними. Они были так горды, что он пошел с ними вместе.

– Что случилось?

– Они высадились с фланга на плацдарм Омаха-бич с Первым морским дивизионом Соединенных Штатов в местечке Пуант-де-Уэ на северной стороне полуострова Коттентан. – Голос полковника звучал теперь более уверенно, он говорил о вещах для него привычных. – Как я понял, у них возникли какие-то трудности со снаряжением. Плохо сработали ракетницы, которые выбрасывают кошки, – видимо, намокли в воде, но они все же поднялись на утес и захватили немецкую батарею на его вершине. Они выполнили боевую задачу.

Молоденькие американцы, которые провели эту зиму здесь, в Порткеррисе, по другую сторону океана, вдали от своих домов, от своих семей, подумала Пенелопа.

– Много убитых?

– Да. Во время атаки погибла по меньшей мере половина из них.

И в этой половине – Ричард! Она сказала:

– Он не думал, что его убьют. Он написал мне в письме: «Смерть, наш последний враг, еще где-то далеко-далеко…» Хорошо, что он так думал.

– Конечно. – Полковник закусил губу. – Не прячьте горе в себе, дорогая. Если вам захочется плакать, плачьте. Я женатый человек, у меня двое детей. Я все понимаю.

– Я тоже замужем, и у меня есть дочь.

– Я знаю.

– И я уже давно не плачу.

Он поднял руку, отстегнул клапан нагрудного кармана и достал из него фотографию.

– Один из моих сержантов дал мне это. Он тогда занимался съемкой учебных занятий на Боскарбенских скалах и сделал эту фотографию. Он подумал… я подумал… может быть, вам захочется иметь ее.

Он протянул Пенелопе фотографию. Ричард стоял, повернув голову, словно на кого-то оглянулся, в этот момент его и щелкнул фотограф. Ричард улыбался. Он был в форме, но без берета, через плечо перекинут моток веревки. День, похоже, был ветреный, как сегодня, – волосы у Ричарда были взъерошены. За его спиной раскинулось море.

– Вы очень добры, спасибо, – сказала Пенелопа. – У меня не было ни одной его фотографии.

Полковник Меллаби молчал. Они оба не знали, что еще сказать.

– Вы справитесь? – спросил он ее наконец.

– Да, конечно.

– Тогда я пойду. Но, может быть, я чем-то могу вам помочь?

Пенелопа подумала.

– Да, можете, – сказала она. – В доме находится мой отец. Он в гостиной. Вы его сразу найдете. Не можете ли вы пойти и сказать ему о Ричарде?

– Вы правда хотите, чтобы я это сделал?

– Кто-то должен ему сказать. Боюсь, у меня не хватит сил.

– Хорошо.

– Я приду сразу же вслед за вами. Вы скажете, и я тут же войду.

Он пошел по дорожке к дому, поднялся по ступенькам крыльца и скрылся за дверью. Он не только добрый, но и мужественный человек, подумала Пенелопа. Она стояла все на том же месте, сжимая в одной руке пучок мяты, а в другой – фотографию Ричарда. В памяти всплыло то страшное утро, когда погибла Софи. Как она рыдала тогда… никак не могла справиться с собой. И сейчас ей хотелось дать себе волю и зарыдать, залиться слезами. Но слез не было. Она онемела, ее сковал ледяной холод.

Она смотрела на Ричарда. Никогда! Никогда больше он не придет к ней. Его нет. Она видела его улыбку. В ушах звучал его голос – он читал ей стихи.

Она вспомнила слова. Вдруг они вспомнились все сразу, всплыли в памяти, как забытая песня.

 
…жребий решен.
Потом будет время проверки счетов,
и будет солнечный свет,
и решенье в свой час и в свой срок придет.
 

Солнце будет светить и дальше. Я должна сказать это папа́, подумала она. Да, можно начать и так. Не все ли равно, с каких слов пойдет отсчет оставшейся нам жизни.

12. Дорис

«Подмор Тэтч». Запела птица, ее голос прорезал серую предрассветную тишину. Камин потух, но свет над картиной еще горел; очевидно, он горел всю ночь. Пенелопа не спала, но, очнувшись, почувствовала себя как человек, пробудившийся от глубокого и безмятежного сна. Она распрямила ноги под толстым шерстяным одеялом, выпростала из-под него руки и, потянувшись, потерла глаза. В тусклом свете наступающего утра она окинула взглядом свою гостиную, привычные, милые сердцу вещи: ее цветы, бюро, картины, окно, открытое в сад. Увидела нижние ветви каштанов, набухшие, еще не раскрывшиеся почки. Она не чувствовала себя разбитой или усталой, хотя и не спала. Напротив, в душе были спокойная уверенность и умиротворение, должно быть, оттого, что в кои-то веки она смогла с головой уйти в воспоминания.

Вот она и добралась до конца. Пьеса окончена. Сходство с театром несомненно. Гаснут огни рампы, и в меркнущем свете актеры уходят со сцены. Дорис и Эрни уже никогда не будут молодыми. Ушли старшие Пенберты, и Трабшоты, и Уотсоны-Гранты. И папа́. Все они умерли. И умерли давно. Самым последним ушел из ее жизни Ричард. Она вспомнила его улыбку и поняла, что время, этот великий целитель, врачующий все раны, наконец сделал свое дело; сейчас, спустя многие годы, его лицо, олицетворявшее для нее любовь, уже не вызывало жгучей боли и горьких сожалений. Пожалуй, оно вызывало в душе лишь чувство благодарности. Ибо не будь этих воспоминаний, каким невообразимо пустым было бы ее прошлое. «Лучше любить и потерять, – сказала она себе, – чем не любить вовсе». Теперь она точно знала, что так оно и есть.

Каминные часы в виде золотой колесницы пробили шесть. Ночь прошла. Наступило завтра. И вот снова четверг. На что ушли последние несколько недель? Решая эту головоломку, она прикинула, что с тех пор, как приезжал Рой Брукнер, забравший с собой панно и этюды, прошло две недели. А между тем никаких вестей от него не было.

Ноэль и Нэнси тоже не подавали признаков жизни. После недавней ссоры ее отношения с ними испортились: убравшись восвояси, они хранили молчание, тем самым недвусмысленно подчеркивая свое отчуждение и нежелание с ней общаться. Но это беспокоило Пенелопу гораздо меньше, чем они думали. Со временем они обязательно позвонят; нет, они не станут извиняться, они просто сделают вид, что ничего не произошло. А пока у нее слишком много забот и слишком мало сил, чтобы тратить их на ребяческие капризы и глупые обиды. Есть в ее жизни более приятные занятия, да и дел невпроворот. Дом и сад по-прежнему отнимали массу времени. Погода, как и всегда в апреле, была неустойчивой: то серое небо, свинцово-зеленые листья и проливной дождь, то снова солнышко. Желтым пламенем горели цветы на кустах форситии, а весь сад превратился в пестрый ковер из нарциссов, фиалок и примул.

Четверг. Сегодня утром придет Данус. И очень может быть, что из Лондона позвонит Рой Брукнер. Подумав об этом, Пенелопа вдруг уверовала, что он позвонит именно сегодня. Это не было просто предположением. Скорее всего, это было предчувствием.

К одинокому птичьему голосу присоединилась дюжина других, и воздух наполнился веселым щебетом. Теперь уже не уснуть. Она поднялась с тахты, выключила свет и пошла наверх, чтобы принять очень горячую, полную до краев ванну.

Предчувствие ее не обмануло. Брукнер позвонил в середине дня во время обеда.

Славный рассвет перешел в серый сумрачный день с затянутым облаками небом и мелким дождем, никак не располагавшим к обеду на свежем воздухе или в теплице. Поэтому все трое: она, Антония и Данус – уселись обедать за кухонным столом, на котором уже стояло блюдо – спагетти и салат из свежих овощей. Из-за плохой погоды Данус все утро занимался разборкой гаража. Пенелопа направилась было к бюро в поисках какого-то телефона, но, обнаружив там страшный беспорядок, неожиданно занялась разборкой бумаг, да так и просидела все утро, подготавливая к оплате просроченные счета, перечитывая старые письма и выбрасывая рекламные проспекты, которые она так и не удосужилась вынуть из конвертов. Антония приготовила обед.

– Да ты не только хорошая помощница в саду, но и прекрасная кулинарка, – сказал Данус, посыпая спагетти тертым сыром.

Зазвонил телефон.

– Подойти? – спросила Антония.

– Нет. – Пенелопа положила вилку и поднялась из-за стола. – Это меня. – Она не стала брать трубку в кухне, а прошла в гостиную, закрыв за собой дверь.

– Алло.

– Это миссис Килинг?

– Слушаю вас.

– Говорит Рой Брукнер.

– Да, мистер Брукнер.

– Прошу извинить меня, я долго не давал о себе знать. Видите ли, мистер Ардуэй уезжал в Гстаад погостить у друзей и, вернувшись в Женеву только два дня назад, нашел в отеле мое письмо. Он прилетел в Англию сегодня утром и сейчас сидит у меня в кабинете. Я показал ему ваши панно и сказал, что вы хотите их продать, минуя аукцион. Он очень рад, что ему представилась такая возможность, и готов их купить. Предлагает пятьдесят тысяч за каждое. То есть сто тысяч за оба. Конечно, фунтов стерлингов, не долларов. Вас устраивает такая цена или вы хотите немного подумать? Он собирался вернуться в Нью-Йорк завтра, но готов отложить отъезд, если вам необходимо какое-то время, чтобы обдумать его предложение. Лично я полагаю, что цена очень неплохая, но если… миссис Килинг? Вы меня слышите?

– Да, я слушаю вас.

– Извините, я подумал, нас прервали.

– Нет-нет, я слушаю.

– Может быть, вы хотите что-то уточнить?

– Нет.

– Вас устраивает упомянутая мной сумма?

– Да, вполне.

– Значит, вы хотите, чтобы я оформил сделку?

– Да, сделайте одолжение.

– Вряд ли стоит говорить, что мистер Ардуэй просто в восторге.

– Я очень рада.

– Тогда ждите моего звонка. Я хотел бы еще добавить, что деньги вы получите сразу же после оформления сделки.

– Благодарю вас, мистер Брукнер.

– Возможно, мое замечание будет не вполне своевременным, но должен заметить, что вам придется заплатить налоги, и немалые. Вы об этом знаете?

– Да, конечно.

– А есть ли у вас кто-то, кто ведет ваши финансовые дела?

– Да, я обращаюсь время от времени к мистеру Эндерби из фирмы «Эндерби, Лусби и Тринг». Это юридическая фирма на Грейз-Инн-роуд. Мистер Эндерби оформлял все документы на продажу моего дома на Оукли-стрит и на покупку нынешнего.

– В таком случае не могли бы вы связаться с ним и поставить его в известность о сделке?

– Я непременно ему позвоню.

Молчание. Пенелопа подумала, что он собирается положить трубку.

– Миссис Килинг?

– Да, мистер Брукнер?

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Да, а что?

– Ваш голос кажется каким-то… очень уж слабым.

– Так это потому, что я именно так себя и чувствую.

– Вам подходят условия сделки?

– Да, вполне.

– В таком случае до свидания, миссис Килинг.

– Погодите, мистер Брукнер. Я еще кое о чем собиралась с вами поговорить.

– Слушаю вас.

– О картине «Собиратели ракушек».

– Вот как?

И Пенелопа рассказала, что задумала ему поручить.

Очень медленно она положила трубку. Посидела за только что разобранным письменным столом еще несколько минут. Было очень тихо. Из кухни доносились приглушенные голоса Антонии и Дануса; казалось, им всегда было о чем поговорить. Потом Пенелопа вернулась в кухню и увидела, что они все еще сидят за столом, хотя уже разделались со спагетти и перешли к фруктам, сыру и кофе. Ее тарелки со спагетти на столе не было.

– Я поставила вашу тарелку в духовку, чтобы не остыла, – сказала Антония и встала, чтобы ее достать, но Пенелопа ее остановила:

– Не надо, не беспокойся. Я больше не хочу.

– Тогда, может быть, чашку кофе?

– Нет, ничего не надо. – Она сидела на стуле, положив руки на стол. И улыбалась, потому что не могла сдержать улыбку; она любила их обоих и собиралась подарить им то, что считала самым дорогим подарком на всем белом свете. Подарком, который она предложила каждому из своих детей и который все они, один за другим, отвергли.

– Я хочу вам кое-что предложить, – сказала она. – Не согласитесь ли вы оба поехать со мной в Корнуолл? Поехать и провести там пасхальные праздники? Вместе. Втроем.

«Подмор Тэтч», Темпл-Пудли,

Глостершир

17 апреля 1984 года

Дорогая Оливия!

Хочу кое-что тебе рассказать: о том, что уже произошло, и о том, что произойдет в скором времени.

На прошлой неделе, когда Ноэль привез сюда Антонию и разобрал чердак, а Нэнси приехала на следующий день пообедать, между нами произошла бурная ссора, хотя я уверена, что ни один из них тебе об этом не рассказал. Поводом послужили, как всегда, деньги и твердое убеждение Ноэля и Нэнси, что мне следует продать картины отца прямо сейчас, пока за них дают хорошую цену. Они уверяли меня, что заботятся только о моем благе, но я слишком хорошо их знаю. Деньги нужны им самим.

Когда они наконец уехали, я все обдумала и на следующее утро позвонила мистеру Рою Брукнеру из «Бутби». Он приехал, посмотрел панно и забрал их с собой. Он нашел для меня покупателя, американца, который предложил за них сто тысяч фунтов. Я приняла его предложение.

Конечно, я могу придумать немало способов, как распорядиться этим свалившимся с неба богатством, но сейчас собираюсь предпринять то, о чем я мечтала много-много лет, а именно поехать в Корнуолл. А поскольку ни ты, ни Ноэль, ни Нэнси не захотели, за неимением времени или желания, составить мне компанию, я пригласила с собой Антонию и Дануса. Сначала Данус заколебался; мое предложение было для него полной неожиданностью, и мне кажется, он подумал, что я жалею его и хочу сделать ему одолжение, а он очень гордый молодой человек. Но мне удалось убедить его, что это он сделает мне одолжение; ведь нужен же нам с Антонией сильный мужчина, который мог бы позаботиться о багаже и расплачиваться с портье и метрдотелями. В конце концов он согласился поговорить со своим хозяином и попросить отпуск на неделю. С хозяином удалось договориться, и завтра утром мы отправляемся в путь. Мы с Антонией будем по очереди вести машину. Вряд ли мы сможем остановиться у Дорис; в ее доме негде разместить сразу троих гостей, и потому я заказала для нас номера в гостинице «Золотые пески» на все пасхальные дни.

Я выбрала именно эту гостиницу, потому что она всегда казалась мне очень уютной и без особых претензий. Помню, когда я была маленькой, летом туда из года в год приезжали многие лондонцы: целыми семьями, вместе с детьми, шоферами, нянями и собаками. Каждое лето администрация гостиницы устраивала небольшой теннисный турнир, а по вечерам – танцы. Взрослые в смокингах танцевали фокстрот, а дети, стоя в два ряда лицом друг к другу, – старинный танец «Роджер де Каверли» и получали в награду воздушные шарики. Во время войны там был госпиталь, где под красными одеялами лежали раненые, а потом, когда дело шло на поправку, хорошенькие девушки в белых шапочках из добровольческих медицинских отрядов обучали их плести корзины.

Когда я объявила Данусу, где мы будем жить, он, видимо, был немного ошарашен, ведь «Золотые пески» стали теперь фешенебельной гостиницей, и его, как мне показалось, смутили предстоявшие мне расходы. Но, как ты понимаешь, сейчас для меня уже не имеет значения, сколько все это будет стоить, хотя я могу это сказать первый раз в жизни. При этом у меня возникает неведомое раньше ощущение, будто я неожиданно стала другим человеком, и от этого у меня, как у ребенка, захватывает дух.

Вчера мы с Антонией отправились в Челтнем за покупками. Новая, незнакомая Пенелопа взяла быка за рога, и, уверяю тебя, ты ни за что не узнала бы в ней свою бережливую мать, но, по-моему, одобрила бы ее. Мы как с ума сошли! Купили Антонии несколько платьев, прелестную кремовую шелковую блузку, джинсы, бумажные пуловеры и желтый непромокаемый плащ, а также четыре пары обуви. Потом Антония удалилась в дамский салон подровнять челку, а я стала ходить по магазину, покупая разные приглянувшиеся мелочи. Они не очень-то мне и нужны, но вполне могли бы пригодиться на отдыхе – новые парусиновые туфли со шнурками, тальк, огромный флакон духов, кинопленка, крем для лица и шерстяной джемпер фиалкового цвета. Купила термос и клетчатый плед (для пикников) и, чтобы не скучать, целую стопку книжек в бумажных переплетах (в том числе и «И восходит солнце» – я уже много лет не перечитывала Хемингуэя). Купила книгу о птицах Англии и еще одну, очень красивую, со множеством карт.

Кончив упиваться собственной расточительностью, я заехала в банк, затем отдохнула в кафе за чашечкой кофе и отправилась за Антонией. Она оказалась сама на себя не похожей, но очень привлекательной. Она не только привела в порядок волосы, но и покрасила ресницы. Это совершенно изменило весь ее облик. Сначала она чувствовала себя неловко, но теперь уже привыкла и только изредка бросает в зеркало восхищенные взгляды. Давно уже я не чувствовала себя такой счастливой.

Завтра после нашего отъезда миссис Плэкетт уберет и закроет дом. Мы вернемся двадцать пятого, в среду. И последнее, что я хотела тебе сказать: «Собирателей ракушек» в доме уже нет. В память о папа́ я подарила их картинной галерее Порткерриса, созданию которой он отдал много сил. Я сама удивляюсь, но картина мне больше не нужна, а думать, что другие люди смогут любоваться ею, как любовалась я все эти годы, очень приятно. Мистер Брукнер взял на себя заботы по транспортировке картины в Корнуолл и на днях прислал за ней специальный фургон. Над камином после нее осталось светлое пятно, но со временем я придумаю, чем его закрыть. А теперь с нетерпением ожидаю встречи с ней в галерее, где она выставлена для всеобщего обозрения.

Я ничего не написала Ноэлю и Нэнси. Рано или поздно они все узнают и станут возмущаться и негодовать, но тут уж ничего не поделаешь. Я давала им все, что могла, но им всегда было мало. Возможно, теперь они перестанут меня донимать и будут рассчитывать только на свои силы.

Но ты, надеюсь, меня поймешь.

Всегда любящая тебя

Мама

Нэнси было немного не но себе. В основном из-за того, что она не звонила матери с того злосчастного воскресенья, когда между ними произошла эта ужасная ссора из-за картин и Пенелопа обрушилась на нее и Ноэля, отчитав их самым обидным, достойным сожаления образом.

Не то чтобы Нэнси чувствовала себя виноватой. Напротив, она считала себя несправедливо обиженной. Мама бросила им в лицо обвинения, которые давно копились в ее душе, и Нэнси решила пока ей не звонить, показывая тем самым, что уступать не собирается, и рассчитывая, что мать не выдержит и первая сделает шаг к примирению. Вряд ли она извинится, но непременно позвонит – поболтать о том о сем, справиться о детях, а может быть, даже предложить повидаться – и этим даст понять, что ссора забыта и все будет по-прежнему.

Однако ее ожидания не оправдались. Пенелопа не звонила. Сначала Нэнси чувствовала себя глубоко оскорбленной и вынашивала обиду. Ее возмущало, что именно она оказалась в немилости. В конце концов, ничего плохого она не сделала. Просто высказала свое мнение, заботясь об их общем благе.

Но с течением времени Нэнси стала беспокоиться. На маму это было не похоже – она не имела обыкновения дуться. Что, если мама снова заболела? Она рассердилась тогда не на шутку, а для пожилой женщины, да еще с больным сердцем, это могло плохо кончиться. Может быть, та ссора сказалась на ее самочувствии? При этой мысли сердце Нэнси сжималось от страха, и она старалась отогнать тревогу. Конечно нет. Ведь если бы с Пенелопой что-то случилось, Антония непременно дала бы об этом знать. Правда, она молода и потому безответственна, но не до такой же степени, чтобы не сообщить о болезни.

Но беспокойство все росло, и скоро мысль о матери уже не выходила у Нэнси из головы. В последние дни она не раз порывалась позвонить в «Подмор Тэтч» и даже поднимала трубку, чтобы набрать номер, но каждый раз клала ее на место, потому что не могла придумать, что сказать и как объяснить свой звонок. И вдруг ее осенила идея. Ведь скоро Пасха. Она пригласит маму и Антонию в гости на пасхальный обед. Таким образом она нисколько не уронит своего достоинства, и за обедом из жареного барашка и молодого картофеля наступит примирение.

Этот блестящий план пришел Нэнси в голову, когда она убирала в гостиной, не слишком тщательно вытирая пыль. Она положила тряпку и флакон полироля и направилась в кухню к телефону. Набрав номер, она стала ждать, дружелюбно улыбаясь, готовая в любую минуту выразить это дружелюбие словами. Но никто к телефону не подходил. Улыбка исчезла с лица Нэнси. Она ждала долго. Наконец, совершенно обескураженная, положила трубку.

Нэнси снова позвонила в три, а потом в шесть. Потом набрала номер бюро повреждений и попросила проверить, работает ли телефон.

– Да, работает, звонит вовсю, – заверил ее служащий бюро.

– То, что звонит, я и сама слышу. Слушаю гудки весь день. Может быть, аппарат не в порядке?

– А вы уверены, что тот, кому вы звоните, дома?

– Конечно. Я звоню матери, а она всегда дома.

– Тогда дайте мне какое-то время. Я еще раз проверю и вам перезвоню.

– Спасибо.

Она стала ждать. Раздался звонок. Линия работает, с телефоном все в порядке. Должно быть, матери просто нет дома.

Теперь Нэнси не столько беспокоилась, сколько злилась. Она позвонила Оливии в Лондон.

– Оливия? Привет. Это Нэнси.

– Я догадалась.

– Оливия, я пытаюсь дозвониться маме, но у нее никто не подходит. Ты не знаешь, что с ней случилось?

– Ничего. Естественно, там никто не подходит, потому что она уехала в Корнуолл.

– В Корнуолл?

– Да. На пасхальные праздники. На машине вместе с Антонией и Данусом.

– С Антонией и Данусом?

– Ну что ты так всполошилась? – В голосе Оливии зазвучали насмешливые нотки. – Почему бы ей и не поехать? Она давно мечтала там побывать, но ни один из нас не захотел составить ей компанию, поэтому она взяла с собой Антонию и Дануса.

– Но разве смогут они все разместиться у Дорис Пенберт? Там не хватит места.

– Конечно нет. Они заказали номера в гостинице «Золотые пески».

– «Золотые пески»?

– Нэнси, перестань наконец повторять за мной каждое слово.

– Но это же лучшая гостиница! Одна из самых дорогих в Корнуолле. О ней во всех проспектах написано. Это будет стоить кучу денег.

– А ты разве не слышала? У мамочки как раз появилась куча денег. Она продала панно одному американскому миллионеру за сто тысяч фунтов.

Нэнси не понимала, то ли ее тошнит, то ли она сейчас упадет в обморок. Скорее всего, это все же будет обморок. Она почувствовала, как кровь отхлынула от лица, и потянулась к стулу.

– Сто тысяч фунтов?! Просто невероятно! Кто же даст за них сто тысяч? Не могут они стоить столько денег. Таких и цен-то нет.

– Значит, могут. Если чего-то очень хочется, можно и раскошелиться. Кроме того, ведь существуют раритеты. Я пыталась втолковать тебе это, когда мы обедали в ресторане «Кетнерс». Работы Лоренса Стерна продаются не так уж часто, а американец, наверное, хотел купить эти панно больше всего на свете. И цена его не пугает. Маме очень повезло, и я ужасно рада.

У Нэнси голова пошла кругом. Сто тысяч фунтов.

– И когда это произошло? – наконец выдавила она.

– Не знаю. Должно быть, недавно.

– Ты-то как об этом узнала?

– Она прислала мне длинное письмо, где рассказала о продаже панно и о ссоре с тобой и Ноэлем. Какие вы все-таки бессовестные! Я уже много раз вам говорила, чтобы вы оставили ее в покое, но вы не слушали. Вы все время донимали ее, пока наконец она не выдержала. Мне кажется, поэтому она и продала панно. Наверное, понимала, что иначе вы от нее не отстанете.

– Но это несправедливо!

– Брось, Нэнси, перестань притворяться передо мной, да и перед собой тоже.

– Они здорово прибрали ее к рукам.

– Кто?

– Данус и Антония. Зря ты отправила к маме эту девчонку. И Данусу я совсем не доверяю. Уж я бы его отвадила.

– Ноэль тоже ему не доверяет.

– И это тебя не беспокоит?

– Нисколько. Я очень верю в мамин здравый смысл.

– Почему же она тогда сорит деньгами, столько тратит на них, живет в шикарной гостинице вместе с садовником?!

– А почему бы и нет? Это ведь ее деньги. Почему она не может потратить уйму денег на себя и двух юных друзей, если они ей нравятся? Она приглашала всех нас составить ей компанию, но никто из нас не захотел. У нас был шанс, но мы не захотели им воспользоваться. И теперь нам некого винить, кроме самих себя.

– Когда мама меня приглашала, она ничего не сказала про «Золотые пески». Она собиралась остановиться у Дорис.

– Ты хочешь сказать, что отказалась из-за этого? Тебе не хотелось жить в тесном маленьком домике Дорис? И ты бы поехала, если бы тебя поманили номером в «Золотых песках», как ослика морковкой?

– Ты не имеешь права так со мной разговаривать!

– Имею. Я ведь твоя сестра, помоги мне, господи. И вот что еще я тебе скажу. Мама поехала туда, чтобы посмотреть на «Собирателей ракушек». Она подарила их местной галерее в память об отце и хотела взглянуть, хорошо ли им на новом месте.

– Подарила?! – На мгновение Нэнси показалось, что она не расслышала или, во всяком случае, не так поняла сестру. – Ты хочешь сказать, она отдала ее даром?

– Да, именно так.

– Но это полотно, должно быть, стоит теперь тысячи. Сотни тысяч.

– Я уверена, что это понятно всем заинтересованным лицам.

«Собиратели ракушек». Потеряны безвозвратно. Ощущение совершившейся несправедливости по отношению к ней самой и ее семье привело Нэнси в бешенство.

– Мама же всегда говорила, что не может жить без этой картины, – с горечью сказала она. – Что она была частью ее жизни.

– Так оно и было. Многие годы. Но теперь, как мне кажется, она думает, что может без нее обойтись. Она хочет поделиться с другими. Хочет, чтобы они тоже видели картину и получали от нее удовольствие.

Оливия, без сомнения, на стороне матери.

– А как же мы? Как же мы, ее семья? Ее внуки. Ноэль. Ноэль знает об этом?

– Не имею представления. Не думаю. Я не говорила с ним с тех пор, как он забрал от меня Антонию, чтобы отвезти к маме.

– Непременно ему расскажу. – Это была угроза.

– Ради бога, – сказала Оливия и положила трубку.

Нэнси со злостью швырнула трубку. Проклятая Оливия! Черт бы ее побрал! Она снова подняла трубку и трясущимися пальцами набрала номер Ноэля. Давно она не была так расстроена.

– Ноэль Килинг у телефона.

– Это Нэнси. – Она говорила серьезно и авторитетно, как будто собиралась держать семейный совет.

– Привет, – ответил Ноэль, но радости в его голосе она не услышала.

– Я только что говорила по телефону с Оливией. Сначала я пыталась дозвониться маме, но у нее никто не отвечал, и я позвонила Оливии узнать, в чем дело. Она была в курсе, потому что мама прислала ей письмо. Подумать только, написала Оливии, а нам с тобой даже не позвонила.

– Не понимаю, о чем ты.

– Мама уехала в Корнуолл и взяла с собой Дануса и Антонию.

– О господи.

– И они будут жить в отеле «Золотые пески».

Ноэль насторожился:

– «Золотые пески»? Мне казалось, она собиралась остановиться у Дорис. Неужели она может позволить себе такую дорогую гостиницу? Это же один из самых роскошных отелей в стране.

– Представь себе, может. Мама продала те два панно, что висели над лестницей. За сто тысяч фунтов. Даже не посоветовавшись с нами. Сто тысяч фунтов. И, как видно, она собирается пустить их на ветер. Но это еще не все. Она отдала «Собирателей ракушек». Подарила, видите ли, картинной галерее в Порткеррисе. Просто отдала, неизвестно кому, и никто ведь не знает, сколько стоит эта картина. Должно быть, мама выжила из ума. Я уверена, что она не отдает себе отчета в том, что делает. Я сказала Оливии, что я об этом думаю. Эти молодые ребята, Антония и Данус, втерлись к нашей матери в доверие и вертят ею как хотят. Так иногда бывает, ты и сам знаешь. Об этом часто пишут газеты. Это противозаконно, и оставить это безнаказанным нельзя. Нам надо что-то предпринять. Ноэль? Ты слушаешь?

– Да.

– Ну и что скажешь?

Ноэль выругался и повесил трубку.

Гостиница «Золотые пески»

Порткеррис, Корнуолл

19 апреля, четверг

Дорогая Оливия!

Вот мы и приехали и уже целый день живем в Порткеррисе. Не нахожу слов, чтобы передать, как здесь красиво. Погода как в разгар лета, и все кругом в цвету. И пальмы, и мощенные булыжником улочки, и море – все окрашено в чудесные синие тона; море не такое синее, как Средиземное, а слегка зеленоватое ближе к берегу и темно-темно-синее на горизонте. Совсем как в Ивисе, только еще лучше, потому что кругом свежая сочная зелень, а вечерами, после захода солнца, воздух напоен влагой и запахом молодой листвы.

Мы прекрасно доехали. Я вела машину почти всю дорогу, и только иногда меня подменяла Пенелопа, а Данус, как ты знаешь, за руль не садится. Стоило нам только выехать на шоссе, как мы покатили с ветерком, и твоя мама все время удивлялась, как быстро мы продвигаемся вперед. Когда добрались до Девоншира, свернули на старую дорогу через Дартмур; здесь, на вершине утеса, откуда открывался вид на всю округу, мы устроили пикник; к нам подходили лохматые маленькие пони и с удовольствием подъедали корки от сандвичей.

Гостиница сказочная. Мне никогда в жизни не приходилось останавливаться в гостиницах, и Пенелопе, по-моему, тоже, так что у нас масса новых впечатлений. Она всю дорогу рассказывала нам о том, как удобно и уютно в этой гостинице, но, когда мы наконец въехали на подъездную аллею, обсаженную с обеих сторон гортензиями, нам сразу же стало ясно, что мы будем просто утопать в роскоши. На площадке перед гостиницей стояли «роллс-ройс» и три «мерседеса», а одетый в униформу швейцар вышел навстречу, чтобы взять наш багаж. Данус говорит, что наши чемоданы одной масти, то есть одинаково старые и обшарпанные.

Но Пенелопу это нисколько не смутило. Говоря «это», я имею в виду роскошные ворсистые ковры, плавательные бассейны, ванны-джакузи, номера с ванными комнатами, телевизоры прямо возле кровати, огромные вазы со свежими фруктами и всюду цветы. Наши номера расположены рядом и имеют выход на примыкающие друг к другу балконы, откуда открывается вид на сады и море.

Время от времени мы выходим на балкон и беседуем. Совсем как в романе Ноэля Коуарда «Личная жизнь».

Что же до ресторана, то каждое его посещение – это как выход в свет, в какой-нибудь из самых дорогих ресторанов Лондона. Здесь у меня есть реальная возможность наесться до отвала таких деликатесов, как устрицы, омары, свежая клубника, густые местные сливки и бифштексы из вырезки. Нам очень повезло, что с нами Данус, он просто незаменим при выборе вин ко всем этим вкусностям, хотя сам не пьет ничего. Я до сих пор не знаю почему, равно как и почему он не садится за руль.

У нас очень насыщенная программа. Сегодня утром мы отправились в город и первым делом побывали в Карн-коттедже, доме, где когда-то жила твоя мама. Но к сожалению, он, как и многие другие дома в этой части города, теперь стал гостиницей; прекрасная каменная ограда снесена, и большая часть сада превратилась в стоянку для автомобилей. Но мы все-таки посмотрели сад или, вернее, то, что от него осталось, и хозяйка гостиницы вынесла нам по чашке кофе. Пенелопа рассказывала, как здесь было прежде, и о том, что все старые розы и глицинии посажены ее мамой. Потом она рассказала, как во время бомбежки в Лондоне ее мама погибла.