Текст книги "Семейная реликвия"

– Оливия, ты почему стоишь здесь одна?

– Я провожала Ноэля. Услышала ваши голоса. Ну как провели время?

– Мы просто пошли немножко выпить. Ты ведь не против, да? Я никогда не была в пивном баре. Мне там понравилось. Он такой старомодный, и Данус играл в дартс с местным почтальоном.

– И как, выиграл?

– Нет. Куда мне! Я проиграл ему кружку пива.

Все вместе они вошли в дом. В кухне было тепло, и Антония сняла шарф.

– Совещание уже кончилось?

– Да. Нэнси тоже уехала. Но мистер Эндерби еще здесь. – Она повернулась к Данусу. – Он хочет с тобой поговорить.

Данус очень удивился:

– Со мной?

– Да. Он в гостиной. Иди туда прямо сейчас, а то бедняга, наверное, ждет не дождется, когда сможет наконец уехать домой, к жене.

– Но о чем он может говорить со мной?

– Не знаю, – соврала Оливия. – Почему бы тебе не узнать это от него самого?

Озадаченный Данус пошел в гостиную. Дверь за ним закрылась.

– О чем мистер Эндерби хочет говорить с Данусом? – На лице Антонии были написаны недоверие и самые недобрые предчувствия. – Как ты думаешь, ему ничего не угрожает?

Оливия прислонилась к краю кухонного стола.

– Нет, в этом я не сомневаюсь ни минуты.

Однако ее слова не убедили Антонию. Оливии больше не хотелось об этом говорить, и она решительно сменила тему:

– Что у нас на ужин? Данус останется к ужину?

– Если ты не возражаешь.

– Конечно нет. Мне кажется, ему следует у нас переночевать. Найдем ему какую-нибудь кровать.

– Это было бы здорово. Он не жил у себя больше двух недель. Наверное, там сейчас сыро и неуютно.

– Расскажи, что произошло в Эдинбурге. Он оказался вполне здоров?

– Да. С ним все в порядке. Он здоров. Не эпилептик и никогда им не был.

– Отличная новость.

– Да. Просто какое-то чудо.

– Он очень много для тебя значит, да?

– Да.

– А ты, как я понимаю, для него.

Антония, вся сияя, кивнула.

– Какие у вас планы?

– Он хочет завести тепличное хозяйство и начать свое дело. А я буду ему помогать. Мы будем работать вместе.

– А как же его работа здесь, в Пудли?

– Он выйдет на работу в понедельник и за месяц предупредит об уходе. Его хозяин так хорошо к нему отнесся, разрешив взять этот отпуск, что он не может просто так уйти и твердо намерен отработать еще месяц.

– А потом?

– А потом мы уедем отсюда и снимем или купим какое-нибудь жилье. В Сомерсетшире, а может быть, в Девоншире. Но я все равно останусь здесь, пока не будут проданы дом и мебель. И сделаю все, что обещала: буду показывать дом и сад покупателям, а Данус последит за садом.

– Прекрасная идея. Я думаю, ему не нужно возвращаться в свой дом. Пусть живет здесь, с тобой. Мне будет гораздо спокойнее, если он поселится тут, и тебе не будет одиноко. Он может пользоваться маминой машиной, а ты будешь мне звонить и рассказывать, сколько потенциальных покупателей осмотрело дом. Я попрошу миссис Плэкетт, если, конечно, она согласится, по-прежнему прибирать в доме, пока он не будет продан. Она будет содержать его в образцовом порядке, а тебе будет с ней веселей, пока Данус работает у других. – Она улыбнулась, как будто все придумала сама. – Видишь, как удачно все устроилось.

– Я только должна тебе вот что сказать. В Лондон я не приеду.

– Я так и поняла.

– Я очень тебе благодарна, что ты хотела мне помочь, но из меня не вышла бы фотомодель. Я слишком застенчива.

– Может быть, ты и права. Пожалуй, ты будешь гораздо лучше смотреться в высоких болотных сапогах с грязью под ногтями. – Они рассмеялись. – Антония, ты счастлива?

– Очень. Никогда не думала, что буду такой счастливой. Сегодня очень необычный день. Невероятно счастливый и в то же время ужасно грустный. Но мне почему-то кажется, Пенелопа бы все поняла. Я так боялась похорон. Я была на похоронах в первый раз, когда умер Космо, и все было ужасно. Поэтому я боялась, что и сегодня будет то же самое. Но сегодня было совсем по-другому. Что-то вроде праздника.

– Именно так мне и хотелось похоронить маму. Я с самого начала все так задумала. А теперь… – Оливия зевнула. – Слава богу, все прошло хорошо. И кончилось.

– У тебя усталый вид.

– Сегодня я слышу это уже не в первый раз. Обычно это означает, что я выгляжу старой.

– Ничего подобного. Иди наверх и прими ванну. И не думай об ужине. Я что-нибудь приготовлю. У нас есть какой-то суп в пакетике, а в холодильнике бараньи отбивные. Если хочешь, я принесу тебе ужин в постель.

– Не так уж я устала и не настолько стара, чтобы ужинать в постели. – Оливия оттолкнулась от стола и выгнула затекшую спину. – Но я с удовольствием залезу в ванну. Если мистер Эндерби соберется уехать до того, как я снова появлюсь здесь, передай ему мои извинения.

– Непременно.

– Попрощайся за меня и скажи, что я ему позвоню.

Спустя пять минут, когда Данус и мистер Эндерби, кончив свои дела, вошли в кухню, Антония чистила у мойки морковь. Она обернулась к ним с улыбкой, ожидая услышать хоть какое-то объяснение. Но ни один из них ничего не сказал, и, столкнувшись с этой мужской солидарностью, Антония побоялась спросить. Она передала мистеру Эндерби извинения Оливии.

– Она очень устала и пошла наверх принять ванну; просила ее извинить и пожелать вам всего хорошего; она надеется, вы ее поймете.

– Конечно. Я понимаю.

– Сказала, что будет вам звонить.

– Спасибо вам. А сейчас я, пожалуй, поеду домой. Жена ждет меня к обеду. – Он взял портфель в левую руку. – До свидания, Антония.

– Ой, – застигнутая врасплох, Антония поспешно вытерла о передник руку. – До свидания, мистер Эндерби.

– Желаю вам удачи.

– Спасибо.

Широким шагом он направился к двери и вышел на улицу в сопровождении Дануса. Оставшись одна, Антония снова стала чистить морковь, но мысли ее были далеко. Почему он пожелал ей удачи и что вообще происходит? Выйдя из гостиной, Данус подавленным не выглядел. Может быть, произошло что-то хорошее? А вдруг мистер Эндерби проникся симпатией к Данусу, когда они пили чай, и предложил помочь достать денег для покупки теплиц? Вряд ли, конечно, но тогда о чем он хотел с ним поговорить?

Она услышала шум отъезжающей машины, перестала скрести морковь и, прислонившись к мойке с ножом в одной руке и морковкой в другой, ждала, когда вернется Данус.

– Что он тебе сказал? – спросила она еще до того, как он переступил порог. – О чем хотел с тобой говорить?

Данус взял у нее из рук морковку и нож, положил их на мойку и заключил ее в объятия.

– Я хочу тебе что-то сказать.

– Что?

– Тебе, кажется, не придется продавать серьги тети Этель.

– Ау, дома есть кто-нибудь?

– Миссис Плэкетт?

– Где вы?

– Наверху, в маминой спальне.

Миссис Плэкетт поднялась по лестнице.

– Уже начали, да?

– Да нет. Пока только думаю, как нам лучше взяться за дело. Мне кажется, среди маминых вещей нет ничего такого, что можно было бы оставить. Все ее вещи старые и немодные, вряд ли кто захочет взять их себе. Я приготовила пластиковые мешки, мы просто положим туда все и отнесем на свалку.

– Но в следующем месяце миссис Тиллингэм устраивает благотворительный базар, чтобы собрать деньги на починку органа.

– Ну что ж. Давайте посмотрим, что можно использовать для этой цели. Решать будете вы. Вы вынимайте все вещи из гардероба, а я займусь комодом.

Миссис Плэкетт взялась за дело. Открыв обе дверцы гардероба, она стала вытаскивать целые охапки старых, но таких знакомых вещей. Когда она разложила их на кровати, некоторые оказались изношены до такой степени, что Оливия отвела глаза. Стыдно было даже на них смотреть. Она и так страшилась этого печального занятия, но, кажется, оно будет гораздо более мучительным, чем она предполагала. Впрочем, присутствие хозяйственной миссис Плэкетт немного смягчало душевную боль. Оливия опустилась на колени и выдвинула нижний ящик комода: свитера, кофты, штопаные-перештопаные на локтях. Белый мягкий шерстяной платок, темно-синяя теплая фуфайка, в которой мама работала в саду…

– А что будет с домом? – спросила миссис Плэкетт, когда они сортировали вещи.

– Он будет продан. Так хотела мама, да и никто из нас все равно жить в доме не хочет. Здесь останутся Данус и Антония; они будут показывать дом покупателям и поддерживать в саду порядок, пока его не купят. После этого мы продадим мебель.

– Антония и Данус? – сказала миссис Плэкетт, понимающе кивая и прикидывая, что это означает. – Очень хорошо.

– А потом они уедут отсюда и подыщут себе участок земли, купят или возьмут его в аренду. Они хотят выращивать овощи и рассаду. Вместе.

– Мне кажется, – сказала миссис Плэкетт, – они хорошо поладили. Кстати, где они? Войдя в дом, я не встретила ни его, ни ее.

– Они пошли в церковь.

– Да-а?

– Вы, похоже, это одобряете.

– Это хорошо, когда молодые люди ходят в церковь. Сейчас это бывает так редко. Я рада, что они будут вместе. Они прекрасная парочка. И хотя они очень молодые, у них головы хорошо работают. Что делать вот с этим?

Оливия обернулась. Старая мамина куртка с капюшоном для морских путешествий. В памяти вдруг ясно всплыла картина: мама и совсем юная Антония, прибывшие в аэропорт на Ивисе; на маме эта теплая куртка, и Антония бросается в объятия Космо. Как давно это было!

– Куртку выбрасывать не будем. Отложите ее для благотворительного базара.

Но миссис Плэкетт не спешила ее откладывать.

– Хорошая куртка. Толстая и теплая. Ее еще можно носить и носить.

– Тогда возьмите ее себе. В ней вам будет удобно ездить на велосипеде.

– Очень вам благодарна, мисс Килинг. – Миссис Плэкетт повесила куртку на спинку стула. – В ней я буду вспоминать вашу маму.

Следующий ящик. Белье, ночные рубашки, шерстяные колготки, пояса, шарфы, китайская шелковая шаль, вся вышитая ярко-красными пионами и отороченная бахромой. Черная кружевная мантилья.

Гардероб был уже почти пуст. Миссис Плэкетт нырнула в его глубины и воскликнула: «Вы только посмотрите!» В руках она держала плечики, а на них – платье из дешевого материала, совсем узенькое, на юную девушку; по красному полю были разбросаны белые ромашки, квадратный вырез у шеи и прямые подложенные плечи.

– Я его никогда не видела.

– И я тоже. Интересно, зачем она его хранила? Наверное, ходила в нем в годы войны. Его надо выбросить, миссис Плэкетт.

Верхний ящик. Кремы и лосьоны, наждачные пилочки для ногтей, старые флаконы из-под духов, коробочка пудры, пуховка из лебяжьего пуха. Нитка стеклянных бус янтарного цвета. Серьги. Жалкие дешевые побрякушки.

И обувь. Все мамины туфли. Они были хуже некуда и говорили о своей владелице еще красноречивей, чем все остальные вещи. Оливия безжалостно затолкала их в распухшие мешки.

Наконец разборка была закончена, хоть и не без горьких переживаний. Миссис Плэкетт туго завязала пластиковые мешки, они вдвоем стащили их волоком вниз по лестнице и вынесли из дома на площадку для мусора.

– Завтра утром их заберет мусорщик. Вот и конец всем вашим хлопотам.

В кухне миссис Плэкетт надела пальто.

– Не знаю, как вас благодарить, миссис Плэкетт. – Оливия наблюдала, как она укладывает куртку с капюшоном в полиэтиленовую сумку. – Одна бы я с этим не справилась.

– Очень рада была вам помочь. А теперь мне пора. Нужно приготовить мистеру Плэкетту обед. Счастливо добраться до Лондона, мисс Килинг, будьте осторожны. И отдохните, когда приедете. Неделя для вас была тяжелой.

– Я позвоню вам, миссис Плэкетт.

– Хорошо. И приезжайте как-нибудь к нам. Не хочется думать, что я вижу вас в последний раз.

Она села на велосипед и покатила по дороге, прямая и крепкая, с полиэтиленовой сумкой, раскачивающейся на руле.

Оливия поднялась в комнату Пенелопы. Лишенная личных вещей хозяйки, та казалась страшно пустой. Скоро дом будет продан, и в этой комнате поселится кто-то еще. Здесь будут другая мебель, другая одежда, другие запахи, другие голоса, другой смех. Оливия сидела на кровати и видела в окне свежую зелень цветущих каштанов. Где-то в густой листве, скрытый от посторонних глаз, пел дрозд.

Она огляделась. Взгляд ее упал на столик возле кровати, где стояла фарфоровая лампа с гофрированным бумажным абажуром. В столике был небольшой ящичек. Они не заметили этот ящик и не заглянули в него. Оливия выдвинула его и обнаружила пузырек с таблетками аспирина, пуговицу, огрызок карандаша и старомодный дневник. И в самой глубине – книгу.

Она сунула руку в ящик и вытащила ее. Тонкая книжечка в синем переплете. «Осенний журнал» Луиса Макнейса. В ней была толстая закладка. Книжка раскрылась как раз на заложенной странице. Там оказался тонкий листок пожелтевшей, плотно слежавшейся бумаги… – письмо? – и фотография.

Это была фотография мужчины. Оливия посмотрела на нее, отложила в сторону и стала разворачивать письмо, но тут взгляд ее упал на стихотворение на раскрытой странице книги. Так в поле зрения иногда попадает знакомое имя на газетной полосе…

 
Пришел сентябрь, ее месяц.
Осенью она оживает,
Ей по душе
Огонь в камине и голые ветви дерев.
Я подарил ей сентябрь и месяц за ним,
Хоть весь год и без того ей подарен,
Ей, давшей мне много дней невыносимых, полных смятения,
Но еще больше дней безмерно счастливых.
Она вошла в мою жизнь, оставив душистый след,
И покинула мои стены,
Снова и снова танцуя со своей тенью;
Ее волосы вплетаются в дождевые струи,
И улицы Лондона осыпаны памятными поцелуями.
 

Стихотворение было ей знакомо. Оливия открыла для себя стихи Макнейса еще в Оксфорде, очень им заинтересовалась и с жадностью прочитала все, что он написал. И вот теперь, через много лет, строки его стихов снова тронули ее сердце и разбередили душу, как и тогда, когда она познакомилась с ними впервые.

Прочитав стихотворение еще раз, она отложила книгу.

Интересно, что она значила для мамы? Оливия снова взяла в руки фотографию.

Мужчина. В военной форме, но без фуражки. Он обернулся к фотографу, улыбаясь живой непринужденной улыбкой, как будто застигнутый врасплох. Ветер взлохматил его волосы, а вдали виднеются море и длинная линия горизонта. Мужчина. Оливия его никогда раньше не видела, и тем не менее в нем было что-то знакомое, хотя не совсем ясно, что именно. Она нахмурилась. Сходство? Не столько сходство, сколько отдаленное напоминание. Но о ком?

Конечно. Теперь, когда она догадалась, сходство казалось все более очевидным. Данус Мьюирфильд. Он похож на этого человека не глазами и не чертами лица, а чем-то едва уловимым. Посадкой головы, формой подбородка. Неожиданной теплой улыбкой.

Данус.

Неужели этот мужчина – ключ к разгадке, ответ на вопрос, который безуспешно задавали себе и мистер Эндерби, и Ноэль, и она сама?

Заинтересованная, Оливия взяла в руки письмо и развернула полуистлевшие страницы. Линованная бумага, аккуратный почерк образованного человека, строчки, выведенные пером.

Где-то в Англии 20 мая 1944 года

Любимая Пенелопа!

Последние несколько недель я много раз порывался написать тебе письмо. Но каждый раз успевал вывести на бумаге не больше четырех строк: то телефонный звонок, то громкий оклик, то стук в дверь или срочный вызов.

Но вот наконец пришла ночь, и я могу рассчитывать, что в течение часа никто меня не потревожит. Все твои письма дошли благополучно и служат для меня неиссякаемым источником радости. Я ношу их с собой повсюду, как влюбленный школьник, и перечитываю снова и снова бессчетное число раз. Уж если я не могу быть с тобой, то, читая их, могу хотя бы слышать твой голос…

Оливия вдруг остро ощутила, что совсем одна. В доме царили пустота и безмолвие. В маминой комнате – тишина, нарушаемая лишь шелестом переворачиваемых страниц. Окружающий мир, настоящее отошли на задний план. Она открывала для себя прошлое, прошлое мамы, о котором даже не подозревала.

Есть надежда, что Амброз проявит себя с лучшей стороны и даст тебе развод. Главное – чтобы мы могли быть вместе и в конце концов через какое-то время – конечно, чем раньше, тем лучше – пожениться. Когда-нибудь война ведь кончится… а даже самые дальние путешествия начинаются с первого шага, и, отправляясь в путешествие, очень неплохо заглянуть вперед.

Она отложила страницу в сторону и взяла другую.

…Не знаю почему, но я уверен, меня не убьют. Смерть, самый последний враг, представляется мне где-то очень далеко, за чередой прожитых лет и старческой немощью. И я просто уверен, что судьба свела нас вместе вовсе не для того, чтобы разлучить навсегда. Мы будем жить много-много лет.

Но его убили. Такая любовь могла кончиться только с жизнью. Он был убит и никогда не вернулся к маме, и все его планы и надежды на будущее остались неосуществленными; под ними подвела черту какая-то пуля или снаряд. Он был убит, а она продолжала жить. Вернулась к Амброзу и сражалась с трудностями и невзгодами всю жизнь, без горечи и сожалений, без капли жалости к самой себе. И ее дети ничего об этом не знали. Даже не догадывались. Об этом не знал никто. Пожалуй, это самое печальное. «Мама, ты должна была рассказать о нем. Рассказать мне. Я бы поняла. Я бы с готовностью выслушала тебя». Она с удивлением заметила, что глаза ее наполнились слезами. Слезы переливались через край, бежали по щекам, оставляя в душе странное, еще неведомое ощущение, что это происходит не с ней, а с кем-то еще. Она, конечно, плакала о маме. «Как я хочу, чтобы ты была здесь! Сейчас. Хочу говорить с тобой. Ты очень мне нужна».

Наверное, это хорошо, что она плачет. Она не плакала, когда узнала о смерти мамы, зато теперь дала волю слезам. Она была в доме совсем одна, никто не мог увидеть ее в слезах, слабой. Суровой и грозной мисс Килинг, главного редактора «Венеры», как не бывало. Оливия снова была девочкой-школьницей, которая врывалась в огромную комнату на первом этаже старого дома на Оукли-стрит с криком: «Мама!», уверенная, что мама обязательно отзовется. И от этих безудержных слез вдруг раскололась и рассыпалась в прах броня, которой она постаралась себя оградить, – ее самообладание и сдержанность. Без этой брони Оливия бы не продержалась первые несколько дней в том холодном мире, где мамы уже не было. И теперь, скорбя о маме, она наконец освободилась и снова стала простой смертной, самой собой.

Немного погодя, уже почти успокоившись, она взяла в руки последнюю страницу письма и дочитала его до конца.

Как бы мне хотелось быть рядом с тобой, вместе смеяться, вместе заниматься домашними делами в Карн-коттедже, который я привык считать своим вторым домом. Все в нем было хорошо в полном смысле этого слова. В этой жизни хорошее никогда не пропадает. Оно становится частью человека, частью его естества. И потому частица тебя всегда и всюду со мной. А часть меня вечно будет с тобой. Любовь моя, сокровище мое.

Ричард

– Ричард. – Оливия произнесла это имя вслух.

«Часть меня вечно будет с тобой». Она сложила письмо и вместе с фотографией положила на место в «Осенний журнал». Закрыла книгу, откинулась на подушки и, глядя в потолок, подумала: «Теперь я знаю все». Но в глубине души она понимала, что это далеко не так, и больше всего на свете ей хотелось узнать все до мельчайших подробностей. Как мама и Ричард познакомились, как он вошел в ее жизнь, как между ними возникла любовь, глубокая и неотвратимая. И как его убили.

Кто мог это знать? Только один человек – Дорис Пенберт. Все военные годы Дорис и мама жили вместе. Между ними не было секретов. Волнуясь, Оливия стала строить планы. Как-нибудь в сентябре, когда на работе обычно бывает затишье, она возьмет несколько дней в счет отпуска и поедет в Корнуолл. Но сначала напишет Дорис, что хочет приехать в Порткеррис на несколько дней. Вполне вероятно, та предложит ей остановиться у себя в доме. Дорис будет много вспоминать о Пенелопе, и как-нибудь она подскажет ей имя Ричарда, и та ей все расскажет. Так она узнает все. Но разговорами дело не ограничится. Дорис покажет ей Порткеррис и все памятные для мамы места, где Оливия никогда не была. Покажет дом, где когда-то жила мама, картинную галерею, основанную при содействии Лоренса Стерна, и Оливия еще раз увидит «Собирателей ракушек».

Потом она стала думать о четырнадцати этюдах, написанных дедом на рубеже веков и ставших теперь собственностью Дануса. Вспомнила вчерашний разговор с Ноэлем: «Почему мама завещала их этому парню? Он ей очень нравился? Или она жалела его? А может, хотела помочь?» – «Нет, здесь что-то другое». – «Может, ты и прав. Но мы этого никогда не узнаем».

Она ошиблась. Мама оставила этюды Данусу по нескольким причинам. Своими бесконечными домогательствами Ноэль вывел ее из терпения, а в Данусе она видела человека, которому стоит помочь. Во время поездки в Порткеррис у нее на глазах зарождалась и расцветала его любовь к Антонии; чутье подсказывало ей, что со временем он на ней женится. Пенелопа испытывала к этой паре особую симпатию, ей хотелось помочь им начать самостоятельную жизнь. Но самая главная причина была в том, что Данус напоминал ей Ричарда. Видимо, это внешнее сходство бросилось ей в глаза с самого первого дня, с самого первого взгляда; и тогда она ощутила тесную связь, духовное родство с Данусом. Возможно, ей казалось, что через Дануса и Антонию судьба дает ей еще один шанс обрести счастье, отождествляя себя с ними. Как бы там ни было, они сделали счастливыми последние дни ее жизни, подарили ей радость, и она отблагодарила их таким естественным для нее, но таким поразительным для других образом.

Оливия посмотрела на часы. Скоро полдень. С минуты на минуту возвратятся из церкви Антония и Данус. Она встала с постели и, подойдя к окну, заперла его в последний раз. Проходя мимо зеркала, она остановилась, чтобы убедиться, что на лице не осталось следов слез. Затем взяла книгу со спрятанными в ней письмом и фотографией, вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. В пустой кухне она взяла тяжелую железную кочергу и приоткрыла дверцу печи. В лицо ей пахнуло жаром. Она бросила мамину тайну в самую середину раскаленных углей и стала смотреть, как горит книга.

Та сгорела в мгновение ока; мамина тайна исчезла навсегда.