Текст книги "Семейная реликвия"

Миссис Плэкетт смутилась.

– Что вы, мисс Килинг, всякий на моем месте поступил бы точно так же.

– Как Антония?

– По-моему, все обойдется. Конечно, для нее смерть миссис Килинг была страшным потрясением, но она умная девочка. Отличная была идея послать ее за покупками. Я дала ей длиннющий список. Пусть займется делом, это отвлечет ее от грустных мыслей. – С этими словами миссис Плэкетт допила остатки портвейна, поставила рюмку на стол и тяжело поднялась из-за стола. – А теперь, если вы не против, я пойду домой и дам что-нибудь поесть мистеру Плэкетту. Но в три я снова буду у вас вместе с Джошуа Бедуэем. И останусь с вами, пока он не закончит свое дело.

Оливия проводила ее до двери и подождала, пока она не укатила, как всегда, величественно восседая на велосипеде. Стоя в дверях, она вдруг услышала шум приближающегося автомобиля, и минуту спустя «вольво» уже въезжал в ворота. Оливия продолжала стоять на пороге. Несмотря на всю нежность к дочери Космо, всю жалость и сочувствие, она понимала, что не сможет вынести еще одну бурю эмоций, еще одни плаксивые объятия. Единственный способ защититься – надеть броню, спрятаться на какое-то время в панцирь сдержанности. Глядя, как «вольво» остановился, как Антония отстегнула ремень и выбралась из машины, Оливия сложила руки на груди, как бы предостерегая этим жестом против любых проявлений чувств. Глаза их встретились поверх крыши автомобиля, через гравийную дорожку всего несколько футов шириной. Пару мгновений они молчали, потом Антония осторожно захлопнула дверцу машины и пошла Оливии навстречу.

– Ты уже здесь.

Оливия разняла руки и положила их на плечи Антонии.

– Да, здесь.

Она слегка наклонилась, и они поцеловались в щеку, но очень сдержанно, едва коснувшись. Теперь все будет хорошо. Никаких театральных сцен. Оливия ощутила прилив благодарности, но и грусти тоже, потому что всегда грустно видеть, что ребенок, которого ты знал, уже вырос и никогда не будет таким, как прежде.

Ровно в три к дому подъехал небольшой фургон с мистером Бедуэем и миссис Плэкетт. Оливия боялась, что гробовщик будет одет во все черное, с подобающим случаю выражением лица, но он лишь сменил рабочие брюки на приличный костюм и надел черный галстук, а его загорелое лицо сельского жителя говорило, что он не может долго быть мрачным.

Однако в первые минуты выражение его было печальным и соболезнующим. Он сказал Оливии, что всем жителям деревни будет очень не хватать миссис Килинг. За шесть лет она стала желанным членом их небольшой общины.

Оливия поблагодарила его за теплые слова, и по окончании обмена любезностями мистер Бедуэй извлек из кармана записную книжку. Он сказал, что ему хотелось бы знать некоторые подробности, и стал задавать вопросы, записывая ответы. Слушая его, Оливия вдруг поняла, что в своем деле это настоящий профессионал, и очень обрадовалась. Его интересовали участок земли, могильщик и регистратор. Он задавал вопросы, Оливия отвечала. Наконец он закрыл записную книжку, положил ее в карман и сказал: «Вот и все, мисс Килинг. Остальное предоставьте мне и ни о чем не беспокойтесь». Она тут же последовала его совету, позвала Антонию, и они вышли на улицу.

К реке они не пошли, а выйдя за ворота, перешли через дорогу и зашагали по старой верховой тропе, взбиравшейся за деревней на пригорок. Она бежала среди лугов, где паслись овцы и ягнята; на зеленой изгороди из боярышника только-только распускались цветы, а вдоль покрытых мхом канавок радовали глаз первоцветы. На вершине холма была рощица старых берез с узловатыми корнями, торчащими из земли, которые в течение столетий подвергались разрушительному воздействию дождя и ветра. Добравшись до рощицы, уставшие от жары и подъема, они уселись, довольные, что достигли вершины, и залюбовались открывшимся видом.

Перед ними, раскинувшись на многие мили, был еще не испорченный уголок сельской Англии, залитый теплым предвечерним солнечным светом удивительно ясного весеннего дня. Фермы, поля, трактора, дома издалека казались игрушечными. Внизу, у подножия крутого холма, где они расположились, дремала деревушка Темпл-Пудли, живописная кучка золотисто-желтых домиков. Церковь была наполовину скрыта от глаз тисами, а дом Пенелопы, «Подмор Тэтч», и выбеленные стены уютной пивной «Сьюдли Армз» были хорошо видны. Над трубами вились легкие дымки, похожие на длинные серые перья, а в одном из садов жгли прошлогоднюю листву.

Было удивительно тихо. Слышно было лишь блеяние овец да шелест ветерка в кронах берез у них над головой. Но вот высоко в небе самолет, как сонная пчела, тихо стрекоча, проплыл по небосводу, почти не нарушив спокойствия и тишины.

Они молчали. С момента встречи у них не было случая поговорить, потому что Оливия либо звонила сама, либо отвечала на телефонные звонки (два из них, совершенно бессмысленные, были от Нэнси). Теперь она смотрела на Антонию, сидевшую рядышком на поросшей травой кочке в вылинявших джинсах и ярко-розовой хлопчатобумажной рубашке. Рядом с ней лежал свитер, который пришлось снять во время долгого утомительного подъема. Упавшие на лоб волосы закрывали ее лицо. Антония – дочка Космо. Несмотря на загнанное вглубь горе, сердце Оливии сжалось. Девочке только восемнадцать, а сколько уже выпало на ее долю! Оливия понимала, что со смертью Пенелопы ей придется взять заботу об Антонии на себя.

Прервав молчание, она спросила:

– Что ты собираешься делать?

Антония повернула голову и посмотрела на нее:

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что теперь, когда мама умерла, у тебя нет причин оставаться в ее доме. Тебе придется что-то решать. Думать о будущем.

Антония снова отвернулась, подтянула колени вверх и оперлась о них подбородком.

– Я думала.

– Хочешь поехать в Лондон? Согласишься на мое предложение?

– Да, если еще можно. Мне оно нравится. Но только не сейчас. Немного позже.

– Не понимаю.

– Я думаю, что, может быть… мне бы хотелось немножко пожить здесь… Я хочу сказать… А что будет с домом? Ты его продашь?

– Наверное. Я здесь жить не могу. Ноэль тоже. А Нэнси вряд ли захочет переезжать в Темпл-Пудли. Для нее и Джорджа это место недостаточно престижно.

– Тогда, наверное, будут приходить люди, смотреть дом. Ты сможешь продать его вместе с мебелью гораздо дороже, если в нем будет порядок и если кто-то будет ухаживать за цветами и садом. Я думала, может быть, поживу здесь немного и присмотрю за домом? Буду показывать его покупателям, подстригать газон. А когда дом будет продан, тогда я, скорее всего, приеду в Лондон.

Оливия удивилась:

– Антония, но ты останешься тут совсем одна. Одна во всем доме. Тебе не будет тоскливо и одиноко?

– Нет, не думаю. Это не такой дом. Вряд ли в нем может быть тоскливо и одиноко.

Оливия подумала и пришла к выводу, что идея неплохая.

– Ну что ж, если ты в этом уверена, я думаю, мы все будем очень тебе благодарны. Потому что никто из нас не сможет тут оставаться, а у миссис Плэкетт свои дела. Конечно, еще ничего не решено окончательно, но я думаю, дом будет продан. – Ей в голову вдруг пришла новая мысль. – Кстати, я не поняла, почему ты должна следить за садом. Ведь Данус Мьюирфильд скоро вернется и приступит к своим обязанностям.

– Не знаю, – сказала Антония.

Оливия нахмурилась:

– Я так поняла, что он поехал в Эдинбург ненадолго, просто потому, что у него назначена встреча.

– Да, с врачом.

– Он болен?

– У него эпилепсия. Он эпилептик.

Оливия пришла в ужас:

– Эпилептик? Это ужасно. А мама знала?

– Нет, мы не знали. Он ничего нам не говорил до последнего дня в Корнуолле.

Оливия заинтересовалась. Она никогда не видела этого юношу, и все же то, что узнала о нем от сестры, матери и Антонии, разбудило в ней любопытство.

– Подумать только, какой скрытный. – Антония не сказала на это ни слова. Оливия, подумав, произнесла: – Мама говорила, что он не пьет и не садится за руль, и ты написала в письме то же самое. Наверное, дело было именно в его болезни.

– Да.

– А что произошло в Эдинбурге?

– Он был у доктора, ему сделали сканирование мозга, но компьютер в больнице сломался, и он не смог получить результат. Данус позвонил нам и все это рассказал. Это было в прошлый четверг. А потом он на неделю уехал с приятелем на рыбалку. Он считал, что лучше уехать, чем торчать дома и дергаться.

– А когда он вернется с рыбалки?

– В четверг. Послезавтра.

– К тому времени он уже будет знать результат обследования?

– Да.

– А что будет дальше? Он вернется сюда работать?

– Не знаю. Думаю, это зависит от того, насколько серьезно он болен.

Слушать все это было крайне невесело и безотрадно. Однако если вдуматься, то такой оборот дела вовсе не был для Оливии неожиданностью. Сколько она себя помнила, к маме всегда тянулись какие-нибудь чудаки и неудачники. Она им помогала в меру своих сил, и эта ее душевная щедрость, готовность просто помочь деньгами, выводила Ноэля из себя. Так что он совсем не случайно с первого же взгляда проникся к Данусу Мьюирфильду такой неприязнью.

– Он нравился маме? – спросила она.

– Да. Он очень ей нравился. И она ему тоже. Он нежно о ней заботился.

– Она очень расстроилась, когда узнала о его болезни?

– Очень. Она не за себя испугалась, а за него. Но эта новость и в самом деле была для нас потрясением. Такое не могло присниться и в страшном сне. Нам всем было так хорошо в Корнуолле, мы были на верху блаженства… казалось, ничего плохого просто никогда не может случиться. Это было всего неделю тому назад. Когда умер Космо, я думала, что хуже этого ничего не может быть. Но теперь мне кажется, что у меня никогда в жизни не было таких черных и долгих дней, как в эту неделю.

– Мне очень жаль, что так получилось.

Оливия вдруг испугалась, что Антония заплачет, но, когда та повернула голову и поглядела на нее, к немалому облегчению, увидела, что глаза девушки сухие, а лицо спокойное, хотя и серьезное.

– Ты не должна ни о чем жалеть. Ты радоваться должна, что Пенелопа успела перед смертью съездить в Корнуолл. Она так была счастлива. Думаю, для нее это было возвращением в юность. Она жила полной жизнью, ее энтузиазму и воодушевлению, казалось, не было предела. Она была просто счастлива.

– Знаешь, Антония, она очень тебя любила. Я думаю, во многом благодаря тебе эта поездка оказалась приятной вдвойне.

Антония с душевной болью проговорила:

– Я должна тебе сказать кое-что еще. Пенелопа подарила мне сережки. Сережки, которые оставила ей тетя Этель. Я не хотела их брать, но она настояла на своем. Они сейчас у меня в комнате. Если ты считаешь, что я должна их вернуть…

– С какой стати ты должна их вернуть?

– Потому что они очень дорогие. Они стоят четыре тысячи фунтов. Мне кажется, они должны перейти к тебе, или к Нэнси, или к ее дочке.

– Если бы мама не хотела, чтобы они остались у тебя, она не стала бы их тебе дарить, – улыбнулась Оливия. – Ты могла бы и не говорить мне о них, потому что я про это уже знала. Мама написала мне по этому поводу письмо.

Антония удивилась:

– Интересно, зачем?

– Думаю, она беспокоилась о тебе и твоем добром имени. Она не хотела, чтобы кто-нибудь обвинил тебя в том, что ты украла их из ее шкатулки.

– Тем более странно! Ведь она могла сказать тебе об этом когда угодно.

– О таких вещах лучше сообщать письменно.

– Ты что, думаешь, у нее было предчувствие? Думаешь, она знала, что умрет?

– Мы все знаем, что когда-нибудь умрем.

Преподобный Томас Тиллингэм, викарий церкви в Темпл-Пудли, пришел на следующее утро в одиннадцать. Оливии не хотелось думать об этой встрече. Ей редко приходилось иметь дело со священниками, и она не была уверена, что найдет с ним общий язык. Она готовилась к любым неожиданностям, а это было нелегко, потому что ей трудно было представить себе, что он за человек. Скорее всего, пожилой, худой и бледный, с тонким голосом и старомодными взглядами. А может быть, наоборот, молодой, проповедующий необходимость сделать религию более современной, призывающий своих прихожан здороваться за руку и распевать новомодные бравурные песнопения под аккомпанемент местной поп-группы. Оба варианта казались Оливии пугающими. Но более всего она боялась, что викарий предложит ей встать на колени и помолиться вместе с ним. Она решила, что, если возникнет эта чудовищная ситуация, она притворится, что у нее болит голова, и уйдет из комнаты, сославшись на плохое самочувствие.

Но все ее страхи, к счастью, оказались напрасными. Мистер Тиллингэм был не молодой и не старый, очень простой и симпатичный человек средних лет; на нем был твидовый пиджак и высокий жесткий воротник, какой носят священники. Оливия сразу поняла, почему Пенелопа приглашала его к обеду. Встретив его у дверей, она вдруг повела его в оранжерею, самую веселую комнату в доме. Этот неожиданный выбор места оказался весьма удачным, ибо там легко завязался разговор о цветах и о саде, и они самым естественным образом перешли к обсуждению главного.

– Мы все будем очень скучать по миссис Килинг, – сказал мистер Тиллингэм. Слова его прозвучали искренне, и Оливия довольно легко поверила, что он говорит не о вкусных обедах, на которые Пенелопа никогда уже не сможет его пригласить. – Она была необычайно добрая женщина и очень хорошо вписалась в жизнь нашей деревни, даже привнесла в нее какую-то изюминку.

– То же самое говорил мне и мистер Бедуэй. Он такой милый и внимательный. Он очень помог мне, ведь мне никогда еще не приходилось сталкиваться с похоронами. Вернее, устраивать их. Миссис Плэкетт и мистер Бедуэй очень мне помогли.

В это время, легка на помине, вошла миссис Плэкетт, неся в руках поднос с двумя кружками кофе и тарелку с сухим печеньем. Мистер Тиллингэм щедрой рукой положил в свою кружку сахар и приступил к делу. Они обсудили все довольно быстро. Похороны Пенелопы должны были состояться в субботу, в три часа. Они решили, какой будет служба, и заговорили о музыке.

– Моя жена играет на органе, – сказал мистер Тиллингэм. – Если хотите, она с удовольствием поиграет во время службы.

– Я буду очень рада. Но мне не хотелось, чтобы была скорбная музыка. Пусть будет знакомая всем красивая мелодия. На ее усмотрение.

– А как насчет гимнов?

Они выбрали гимн.

– А кто будет читать отрывок из Священного Писания?

Оливия помолчала в нерешительности.

– Я уже сказала, мистер Тиллингэм, что никогда этим не занималась. Может быть, вы сами решите это?

– Может быть, ваш брат захочет читать Священное Писание?

Оливия сказала, что вряд ли, она почти уверена, что не захочет.

Мистер Тиллингэм упомянул еще кое-какие мелочи, и они быстро обо всем договорились. Выпив кофе, он поднялся из-за стола. Оливия пошла проводить его через кухню к входной двери, где на посыпанной гравием дорожке стоял его потрепанный «рено».

– До свидания, мисс Килинг.

– Всего хорошего, мистер Тиллингэм. – Они обменялись рукопожатием. – Вы были очень добры. – Он улыбнулся, и его улыбка неожиданно оказалась теплой и обаятельной. До этой минуты он ни разу не улыбнулся, и сейчас его заурядные, ничем не примечательные черты так преобразились, что Оливия перестала видеть в нем только священнослужителя и вдруг решилась задать вопрос, который не шел у нее из головы с тех пор, как Тиллингэм переступил порог дома. – Я, право же, не совсем понимаю, почему вы были так добры ко мне. Ведь мы знаем, что мама не часто заглядывала в церковь. Ее трудно назвать религиозной. И она не верила в воскресение и загробную жизнь.

– Я это знаю. Мы как-то говорили об этом, но каждый остался при своем мнении.

– Я даже не уверена, что она верила в Бога.

Мистер Тиллингэм, все еще улыбаясь, покачал головой и протянул руку, чтобы открыть дверцу машины.

– Из-за этого не стоит волноваться. Возможно, она и не верила в Бога, но, я уверен, Бог верил в нее.

Дом, оставшийся без хозяина, – мертвый дом, это лишь внешняя оболочка, где перестало биться сердце. Тихий и пустынный, он как будто чего-то ждет. Тишина ощущалась физически, давила, как тяжкий груз; от нее некуда было деться. Не слышно было ни шагов, ни голосов, ни грохота кастрюль из кухни; из маленького магнитофона на кухонном столе больше не доносились врачующие душу звуки Вивальди или Брамса. Двери закрылись, да так и остались закрытыми. Каждый раз, поднимаясь по лестнице, Антония упиралась взглядом в дверь спальни Пенелопы. Прежде она всегда была открыта, и можно было видеть вещи, небрежно брошенные на спинку стула, ощущать дуновение ветра из открытого окна, вдыхать приятный запах, исходивший от самой Пенелопы. А теперь… Внизу было не лучше. Ее зияющее пустотой кресло возле камина в гостиной. Огонь в камине не горит, а бюро закрыто на ключ. Нет больше уютного звона посуды, нет ее смеха, нет надежды вновь ощутить тепло ее непринужденных объятий. В том мире, где Пенелопа жила, существовала, дышала, слушала, помнила, легко было верить, что ничего страшного и непоправимого никогда не случится. Но если и случится – а с Пенелопой уже случилось, – то всегда найдется способ справиться, примириться или отказаться признать поражение.

Она умерла. В то ужасное утро, выйдя из теплицы в сад и увидев, что Пенелопа неуклюже развалилась на деревянной скамье с вытянутыми вперед ногами и закрытыми глазами, Антония строго сказала себе, что та просто присела на минутку отдохнуть, наслаждаясь свежим бодрящим воздухом раннего утра и бледными, еще нежаркими лучами солнца. На какое-то безумное мгновение ее ум отказался признать очевидное, слишком оно было ужасно и непоправимо. Жизнь без этого источника непреходящего восторга, без этой незыблемой уверенности в собственной безопасности была немыслима. Но немыслимое произошло. Пенелопы больше нет.

Для Антонии наступили черные дни. Прежде заполненные до отказа множеством разных дел, теперь они казались бесконечными, словно от восхода до заката проходил век. Даже сад ее уже не радовал, потому что в нем не было Пенелопы, оживлявшей все своим присутствием, и ей приходилось преодолевать себя каждый раз, когда она выходила туда что-то сделать, – например, вырвать сорняки или нарезать нарциссов, чтобы поставить их где-нибудь в кувшин. Все равно где. Теперь это не имело значения. Ровным счетом никакого.

Антония никогда еще не ощущала себя такой бесконечно одинокой. И одиночество приводило ее в ужас. Раньше рядом был Космо; потом, когда он умер, ее утешало то, что существовала Оливия. Пусть даже в Лондоне, за много миль до Ивисы, но она была и говорила по телефону: «Не волнуйся, приезжай ко мне, я о тебе позабочусь». Но сейчас Оливия недоступна. Практичная, организованная, она составляет перечень дел и звонит по телефону: кажется, она говорит по телефону постоянно. Она дала Антонии понять, правда косвенно, что сейчас не время для долгих задушевных разговоров и откровений. Антонии хватило ума это понять; в первый раз она видела новую Оливию – холодную, компетентную деловую женщину, которая с трудом пробивалась вверх по служебной лестнице и в конце концов стала редактором журнала «Венера», а в процессе восхождения приучила себя беспощадно относиться к человеческим слабостям и быть нетерпимой ко всяким сантиментам. Прежняя Оливия, с которой она впервые познакомилась, как ей теперь казалось, в давние-давние времена, была, по всей вероятности, слишком уязвимой, когда открывалась навстречу миру, и потому сейчас захлопнула все двери. Антония это понимала и относилась к ней с уважением, но от этого ей было не легче.

По причине этого барьера, возведенного Оливией, а также потому, что понимала, сколько забот и хлопот свалилось на ее голову, Антония почти не говорила с ней о Данусе. Иногда, как бы невзначай, разговор о нем все же заходил, как тогда, на вершине обдуваемого ветром холма, пока мистер Бедуэй занимался в доме немыслимыми делами, которые надо было сделать, но ни о чем важном они не говорили. Ни о чем по-настоящему важном. У него эпилепсия, сказала она Оливии. Он эпилептик. Но она не сказала: «Я люблю его. Он моя первая любовь, я у него тоже. Он любит меня, и мы уже занимались любовью, и это совсем не страшно, как я всегда думала, а очень даже правильно и к тому же удивительно прекрасно. Не важно, что ждет нас в будущем, не важно, что у него нет денег. Я хочу, чтобы он вернулся как можно скорее, и, если он болен, я буду ждать, когда он выздоровеет, и стану за ним ухаживать; мы будем жить в деревне и вместе выращивать капусту».

Она не сказала все это Оливии, потому что та была занята совсем другими делами… и, кроме того, Антония была не уверена, что это будет ей интересно и что она захочет ее выслушать. Живя в одном доме с Оливией, она чувствовала себя так, словно едет в поезде с незнакомой попутчицей. Между ними не было прочных связей. И Антония замкнулась в своем одиночестве.

Раньше кто-то всегда был рядом. Сейчас не было даже Дануса. Он был далеко, на севере Шотландии, в Сатерленде, и связаться с ним нельзя было ни по телефону, ни телеграфом, ни каким-нибудь другим нормальным способом. Мы отрезаны друг от друга, говорила себе Антония, как если бы он плыл в каноэ вверх по Амазонке или мчался на собаках по заснеженным просторам полярных льдов. И эта невозможность установить с ним связь была просто невыносима. Пенелопа умерла, и теперь он был так нужен Антонии! И, как будто телепатия была надежной радарной системой, она почти весь день настойчиво мысленно обращалась к нему, надеясь, что он услышит ее на расстоянии, примет сигнал и почувствует настоятельную потребность позвонить ей. Поедет на машине за двадцать миль до ближайшего автомата, наберет ее номер и узнает, что случилось.

Но этого не произошло, и Антония нисколько не удивилась. Чтобы как-то утешиться, она убеждала себя, что он позвонит в четверг. «Вернется в Эдинбург и позвонит ей сразу же, при первом удобном случае. Он ведь обещал. Он позвонит и сообщит мне… нам?.. результаты сканирования и прогноз врача. (Удивительно, но теперь это казалось не столь важным.) А потом я сообщу ему, что Пенелопа умерла, и он непременно приедет, он будет здесь со мной, и это даст мне силы». А силы Антонии были очень нужны, чтобы пережить похороны Пенелопы. Если Дануса не будет рядом, она может не выдержать предстоящего кошмара.

Часы тянулись очень медленно. Прошла среда, и наступил четверг. Сегодня он непременно позвонит. Прошло утро, время перевалило за полдень.

Звонка не было.

В половине четвертого Оливия отправилась в церковь. Там она должна была встретиться с девушкой, которой предстояло убрать церковь цветами. Оставшись одна, Антония бесцельно слонялась по саду; потом прошла по тропинке в его дальний конец, чтобы снять с веревки высохшие наволочки и кухонные полотенца. Часы на церкви пробили четыре, и вдруг она ясно поняла, что ждать больше не может ни минуты. Пришло время решительных действий, и, если она немедленно что-то не предпримет, с ней или будет истерика, или она кинется вниз к реке и утопится. Она поставила корзину с бельем на землю и направилась через сад к дому; миновав теплицу, вошла в кухню, подняла трубку и набрала номер в Эдинбурге.

Был теплый, навевающий дремоту день. Ладони ее были холодными и влажными, во рту пересохло. Часы в кухне отсчитывали секунды быстрее, чем колотилось ее сердце. Ожидая, пока на том конце провода возьмут трубку, Антония соображала, что именно скажет. Если Дануса нет дома и к телефону подойдет его мать, ей придется попросить ему что-то передать. «Умерла миссис Килинг. Передайте, пожалуйста, Данусу. И попросите его позвонить мне. Это говорит Антония Гамильтон. Он знает мой телефон». Это хорошо. Но хватит ли у нее смелости спросить у миссис Мьюирфильд о результатах обследования или это будет слишком нахально и бестактно? Что, если диагноз плохой и надежды на излечение мало? Вряд ли матери Дануса будет приятно рассказывать о семейном несчастье совсем чужому человеку, а вернее, бесплотному голосу, доносящемуся из глостерширской глубинки. С другой стороны…

– Алло?

Мысли Антонии беспорядочно метались в голове. Голос на том конце провода застал ее врасплох, и она чуть не бросила трубку.

– Я… гм… это миссис Мьюирфильд?

– Нет. Сожалею, но миссис Мьюирфильд нет дома. – Голос был женский, с сильным шотландским акцентом, с прекрасным вышколенным выговором.

– Понятно… А когда она будет?

– Извините, не имею представления. Она ушла на заседание Фонда спасения детей, а потом, мне кажется, она собиралась зайти к знакомой на чашку чаю.

– А мистер Мьюирфильд?

– Мистер Мьюирфильд на работе. – Ответ прозвучал резко, как будто Антония задала дурацкий вопрос – да так оно и было – и ответ был самоочевиден. – Он вернется домой в половине седьмого.

– А с кем я говорю?

– Я прихожу к миссис Мьюирфильд помогать по хозяйству. – Антония в нерешительности замолчала. В голосе собеседницы, которая, возможно, хотела вернуться к уборке дома, появились нетерпеливые нотки. – Что-нибудь передать?

В отчаянии Антония задала еще один вопрос:

– А Дануса там нет?

– Данус уехал на рыбалку.

– Я знаю. Но он собирался сегодня вернуться, и я подумала, что, может быть, он уже приехал.

– Нет, он еще не приехал, и я не знаю, когда он вернется.

– Тогда, может быть… – Выбора у Антонии не было. – Не могли бы вы ему кое-что передать?

– Подождите, я возьму карандаш и бумагу. – Антония стала ждать. Прошло некоторое время. – Теперь говорите.

– Просто скажите ему, что звонила Антония, Антония Гамильтон.

– Одну минуточку, я запишу. Ан-то-ния Га-миль-тон.

– Все правильно. Скажите ему… что во вторник утром умерла миссис Килинг. Похороны состоятся в деревне Темпл-Пудли в субботу, в три часа. Он поймет. Возможно, – сказала она, молясь о том, чтобы он успел, чтобы он был с ней, – он захочет приехать.

В пятницу утром в десять часов зазвонил телефон. С тех пор как они кончили завтракать, он звонил в четвертый раз, и Антония, где бы ни находилась, со всех ног бросалась первой снять трубку. Но на этот раз ее не было дома. Она отправилась в деревню забрать почту и молоко, и потому трубку, встав из-за стола, сняла Оливия:

– «Подмор Тэтч».

– Это мисс Килинг?

– Да.

– Говорит Чарльз Эндерби из фирмы «Эндерби, Лусби и Тринг».

– Доброе утро, мистер Эндерби.

Он не стал выражать соболезнования, так как уже успел это сделать, когда Оливия звонила, чтобы уведомить его как адвоката Пенелопы о смерти клиентки.

– Мисс Килинг, я непременно приеду к вам в Глостершир на похороны миссис Килинг, но я подумал, что, если вам всем удобно, после церемонии мы могли бы собраться: вы, ваш брат и сестра – и я бы дал пояснения к некоторым пунктам завещания, чтобы не было никаких сомнений. Возможно, вы сочтете такую встречу слишком поспешной и несвоевременной, тогда вы имеете полное право назначить другой день. Но, мне показалось, это тот случай, когда вся семья соберется под одной крышей. Все займет не более получаса.

Оливия подумала.

– Пожалуй, вы правы. Чем быстрее мы это сделаем, тем лучше, к тому же мы редко собираемся вместе.

– Тогда во сколько вам удобно?

– Служба начнется в три, потом мы устраиваем чай для тех, кто пожелает вернуться после похорон в дом. Я думаю, к пяти часам все закончится. Вас устроит это время?

– Вполне, я сейчас это себе помечу. А вы предупредите миссис Чемберлейн и вашего брата?

– Непременно.

Она позвонила Нэнси:

– Нэнси, это Оливия.

– Оливия, я только собиралась тебе звонить. Как ты там? Как идут приготовления? Хочешь, я приеду тебе помочь? Мне это не составит никакого труда. Ты не представляешь, как тягостно мне сознавать, что от меня нет никакого проку…

– Послушай, Нэнси, – перебила ее Оливия. – Мне только что звонил мистер Эндерби. Он предлагает нам всем собраться после похорон, хочет пояснить кое-какие моменты завещания. В пять часов. Ты сможешь остаться?

– В пять, ты говоришь? – В пронзительном голосе Нэнси появилась настороженность, как будто Оливия предложила ей участвовать в каком-то тайном и подозрительном мероприятии. – Нет-нет, в пять я не могу. Никак.

– Объясни, ради бога, почему нет?

– У Джорджа встреча с викарием и архидьяконом. По поводу жалованья младшему священнику. Это очень важно. Мы уедем домой сразу после похорон.

– Но это тоже важно. Попроси его перенести встречу.

– Оливия, я не могу.

– В таком случае вам придется приехать в двух машинах, и ты вернешься домой одна. Ты непременно должна быть. Слышишь?

– А нельзя ли встретиться с мистером Эндерби как-нибудь в другой день?

– Можно, конечно, но это будет менее удобно для всех нас. К тому же я уже сказала, что мы все соберемся, так что у тебя нет выбора.

Голос Оливии звучал начальственно и резко, и это было заметно даже ей самой. Она добавила чуть мягче:

– Если ты не хочешь возвращаться одна, то можешь заночевать здесь и уехать на следующее утро. Но ты должна участвовать непременно.

– Ну ладно, – скрепя сердце уступила Нэнси. – Но ночевать я не останусь, спасибо. У миссис Крофтвей выходной, и мне надо приготовить детям ужин.

К черту миссис Крофтвей! Оливии надоело уговаривать сестру.

– В таком случае позвони, пожалуйста, Ноэлю и скажи, что он тоже должен присутствовать. Этим ты очень облегчишь мне жизнь и перестанешь терзаться, что от тебя нет проку.

На смену долго державшейся ясной сухой погоде, когда катастрофически упал уровень воды в реках и совсем обмелели лососевые заводи, в Сатерленд пришли дожди. Их принесли с запада рыхлые серые тучи, затянувшие все небо и закрывшие солнце; они уселись на вершинах гор, стекая в долины и превращаясь в туман, и дождевые капли с легким шумом падали на землю. Опаленная сушью вересковая пустошь впитывала влагу, поглощала ее, выплескивая избыток в трещины высохших торфяников; оттуда она собиралась в маленькие ручейки, затем в ручейки побольше и, наконец, сбегала по склонам гор в реку. Одного дня непрерывного дождя оказалось достаточно, чтобы восстановить естественную влажность почвы. Вода журчала, бурлила, набирая силу; пенясь, низвергалась в глубокие заводи; устремлялась вниз, в узкие лесистые долины, и бежала дальше к открытому морю. К утру четверга надежда на рыбалку, еще недавно казавшаяся совершенно несбыточной, обрела реальные очертания.

В четверг друзья планировали вернуться в Эдинбург. Сейчас они стояли у открытой двери мызы, глядя на дождь и обсуждая, что им делать. Из-за ясной погоды всю неделю клева не было, и теперь перспектива перенести отъезд манила как никогда. Но отступить от намеченного не так-то просто, и им обоим было о чем задуматься. Наконец Родди сказал:

– Я должен быть на работе только в понедельник. Так что мне все равно. Решай ты, дружище. Я понимаю, тебе поскорее нужно домой, узнать, что решили врачи. Если тебе трудно вынести еще один день неизвестности, тогда мы сейчас же складываем вещи и уезжаем. Но ты уже так долго ждешь, что, по-моему, можешь потерпеть еще денечек, тем более что он сулит нам массу удовольствий. Вряд ли твоя мама очень рассердится, если сегодня вечером ты дома не появишься. Ты не маленький, а если еще она послушает сводку погоды, то сразу поймет, в чем дело.